Рассказ об Аппии Клавдии, отце децемвира (471-470 гг. до н.э.)

Среди городских беспорядков началась война с вольсками и эквами³. Консул Аппий Клавдий послан был против вольсков, Квинкцию достались эквы. В походе Аппий был так же крут, как и дома, чувствуя себя вольнее без трибунских ограничений. Ненавидел плебеев он еще больше, чем его отец⁴. Гнев и негодование побуждали его жестокую душу мучить войско своею свирепой властью. Но никакой силой не мог он его смирить, так впиталась в души вражда. Воины выполняли все лениво, небрежно, нехотя, с упрямством; не действовали на них ни стыд, ни страх. Если приказывал он ускорить шаг, нарочно шагали медленнее; если являлся он поощрить работы, все ослабляли усердие; он приходил — от него отворачивались; он мимо шел — тихо проклинали, так что временами это волновало даже его непреклонный дух. Исчерпав наконец свою суровость, он уже ничего не приказывал воинам. Он говорил, что войско развращено центурионами⁵ и порой, насмехаясь, звал их народными трибунами.

Еще беспокойнее был следующий год — в консульство Луция Валерия и Тита Эмилия — как из-за борьбы вокруг земельного закона⁶, так и из-за суда над Аппием Клавдием. Ярый противник этого закона, защищавший дело всех владельцев “государственного поля”, он был привлечен к суду народными трибунами Марком Дуиллием и Гнеем Сикцием. Никогда еще перед судом народа не представал человек, столь ненавистный плебеям, которые накопили много гнева как против него, так и против его отца. Сенаторы тоже недаром старались ради него больше, чем ради любого другого человека: ведь он — поборник сената, блюститель его величия, его оплот против всех трибунских и плебейских смут — выдавался теперь разъяренным плебеям.

Один только из сенаторов, сам Аппий Клавдий, ни во что не ставил ни трибунов, ни плебеев, ни суд над собой. Ни угрозы плебеев, ни мольбы сената не могли принудить его ни к скорбной одежде, ни к смиренным просьбам⁷, ни даже к тому, чтобы он хоть слегка умерил или сгладил свою обычную резкость речи при защите перед народом. У него сохранялось то же выражение лица, та же непреклонность взора, тот же дух в словах — так что многие плебеи не меньше боялись Аппия подсудимого, чем прежде Аппия консула. Одну лишь речь произнес он — и, как всегда, с привычным ему обвинительным пылом. Этой верностью себе настолько он поразил и трибунов, и всех плебеев, что они сами, по собственной воле, отсрочили день суда, а затем позволили затянуть дело. Не столь уж долго все это продолжалось, но, прежде чем наступил назначенный день, Аппий заболел и умер. Похвальное слово в его честь народные трибуны попытались было запретить, но простой народ не захотел, чтобы без этой установленной почести совершен был погребальный обряд над таким видным мужем⁸. Похвалы мертвому он выслушал так же благосклонно, как выслушивал обвинения живому, и толпой сопровождал похоронное шествие.