Древняя Греция (от Фалеса до Аристотеля)

О натурфилософских работах досократиков трудно судить, т.к. сохранилось чрезвычайно мало материалов – только редкие цитаты, фрагменты, переложения и упоминания. Многие из них занимались проблемой субстанции и указывали в качестве таковой обыденные вещи – воду, воздух, землю… Особняком стоит Пифагор со своими пифагорейцами и опровергатели движения Парменид и Зенон. Сократ, похоже, природой не интересовался, а вот Платон и Аристотель оставили подробные сочинения.

По Вайнбергу, ни один из греческих философов от Фалеса до Платона не пытался детально объяснить, как в мире, устроенном согласно его модели, возникает обыденный опыт. Так, Парменид и Зенон, доказывая, что движение – иллюзия, не пытались объяснить, откуда эта иллюзия берется. В этом презрении к обыденному опыту Вайнберг усматривает одно из отличий античной философии природы от современной науки. Кроме того, никто из древних греков, кроме разве что Зенона, не пытался обосновать свои взгляды на устройство природы, ответить на вопрос «откуда вы знаете?». Платон, излагая свои взгляды на природу атомов, сказал, что эта гипотеза верна, потому что она самая красивая, а если кто предложит красивее, он с удовольствием выслушает. Приведенный Вайнбергом отрывок оставил у меня впечатление, что Платон не шутил, а всерьез полагал эстетическое совершенство объекта достаточным основанием для его существования. Такая глубокая убежденность, что в основании мира лежит красота. – Авт. Эстетическим также было категорическое требование Платона представить движение небесных тел как сумму равномерных движений по окружностям – требование, которое до Кеплера никто не решался оспорить. Вайнберг отмечает, что современная наука, хотя она и использует эстетические критерии как поисковые, вряд ли стала бы нагромождать деференты с эпициклами ради идеи, не имеющей экспериментального обоснования.

Кроме того, из теорий этих философов не следовало никаких проверяемых выводов. По мнению Вайнберга, они не пренебрегали экспериментальной проверяемостью сознательно, а просто не имели понятия о ней. Однако же Платону, современнику Евдокса, должно уже было быть известно, как это происходит в астрономии – Авт. Вайнберг говорит, что тексты ранних греческих философов ближе к поэзии, чем к физике. Причем у некоторых из них (Ксенофан, Эмпедокл, Парменид) это поэзия в буквальном смысле, а другие стремились скорее к красоте слога, чем к ясности изложения.

На Аристотеле Вайнберг останавливается подробнее, что оправдано, учитывая его роль в последующей истории науки. В Аристотеле, по отзыву Вайнберга, гораздо меньше поэтичности и больше аргументации, чем в Платоне (и тем более чем в досократиках). Аристотель был первым, кто уделял много внимания классификациям, но многие из них были бессмысленны, вроде «фрукты делятся на апельсины, бананы и все остальные». Среди отличий подхода Аристотеля от современного научного Вайнберг называет:

1. Телеологичность. Все в мире имеет цель. Вещи таковы, каковы есть, потому что служат своей цели. Что, впрочем, естественно для человека, глубоко интересовавшегося строением животных и оставившего их тщательные описания.

2. Упорное желание делить вещи на естественные и искусственные. Возможно, говорит Вайнберг, именно по этой причине Аристотель не интересовался экспериментами: быть может, он считал, что искусственно созданная ситуация в изучении естественных явлений не поможет. Наблюдений же у Аристотеля было много: он утверждал шарообразность Земли, понял, что звук имеет конечную скорость, высказал удачную догадку о природе радуги.

Вайнберг утверждает также, что человек интересовал греческих философов больше, чем природа. Возможно, именно в этом причина, по которой они переносили на элементы и атомы такие понятия, как справедливость и борьба.

Современниками Платона и Аристотеля были греческие геометры, оставившие много замечательных результатов (например, Евдокс). В успехах античной геометрии, помимо триумфа науки, Вайнберг видит и отрицательную сторону. Самый неприятный эффект – успехи геометрии стимулировали веру в то, что истину можно постичь с помощью голых рассуждений, пренебрегая опытом. Вайнберг цитирует слова, приписываемые Платоном Сократу: «Значит, мы будем изучать астрономию так же, как геометрию, с применением общих положений, а то, что на небе, оставим в стороне…». Склонные пренебрегать даже наблюдением, философы тем более не думали об эксперименте. Классические философы Греции (например, все тот же Платон) были уверены, что делать что-то руками достойно ремесленника, а не философа. И даже в эллинистическом Египте, где быть экспериментатором и изобретателем для философа уже не было позором, были случаи, когда экспериментатор не указывал, что его данные получены из эксперимента. Здравый смысл говорит нам, что Архимед получил свои результаты экспериментально, но в его текстах на эксперименты нет и намека (с. 221). Вместо этого они были выстроены по образцу Евклидовых «Начал» (будучи первым и в течение двух тысяч лет непревзойденным образцом аксиоматического метода, они, конечно, поразили воображение современников). Вайнберг пишет: «Возможно, величайшая древнегреческая работа в области физики – это сочинение Архимеда «О плавающих телах»... Оно изложено как математическая работа, где из постулатов выводятся доказательства утверждений. Архимед был достаточно умен, чтобы выбрать подходящие постулаты для своих выводов, но научное исследование честнее представлять как единство дедукции, индукции и предположения». Таким образом, роль эксперимента замалчивалась даже некоторыми экспериментаторами. Что тут можно сказать? Вера в то, что истина может и должна быть постигнута путем одних только рассуждений, породила целое Средневековье пустопорожних философствований.

В другом месте (уже говоря о Ньютоне) он пишет, что еще одним коварным свойством этого древнего идеала было требование самоочевидности аксиом. Одним из возражений против закона всемирного тяготения стал высказанный сторонниками Декарта и Лейбница тезис, что неизвестны причины, по которым может существовать сила, действующая через пустоту на огромные расстояния, и пока такая причина не найдется, эту гипотезу нельзя принимать. Вайнберг видит в этом возражении отголосок античного стремления вывести все из немногих самоочевидных положений, которое мешало утвердиться новому подходу «наше дело – создать математическую модель, предсказывающую результаты наблюдений» (с. 284).

Геометрия предъявила философам идеал строгости, однако он был недостижим. Для того, что сейчас называется философией – в силу ее предмета, или, если хотите, отсутствия такового, а для того, что сейчас называется наукой – в силу скудности накопленных фактов и неразвитости методов. Этот уровень был достигнут математикой и теоретической физикой в XIX-XX вв. В других науках он не достигнут до сих пор – Авт. Безуспешные попытки подражать математикам, по мнению Вайнберга, выливались в муляж, в бесполезную внешнюю имитацию. Он пишет: «В работах Аристотеля математика привлекается очень мало, но временами его аргументация выглядит как пародия на математическое доказательство, как, например, в дискуссии о движении в «Физике»: «Положим, что тело, обозначенное А, будет проходить через среду B в течение времени Г, а через более тонкую среду Δ – в течение [времени] E; если расстояния [проходимые телом] в средах B и Δ равны, [то г. и Е будут] пропорциональны [сопротивлению] препятствующего тела. Пусть, например, В будет вода, а Δ – воздух…»[25 – Аристотель. Сочинения: в 4 т. Т. 3. – М.: Мысль, 1981. С. 140.]». Впрочем, конкретно в этом фрагменте я никакого криминала не вижу. Обозначения как обозначения, избавляют от необходимости все время писать «время движения в первой среде» и «время движения во второй среде», даже если никаких собственно математических выкладок не предполагается – Авт.