Спор «математиков-астрономов» с «физиками-философами»

Теория Птолемея хорошо согласовывалась с наблюдениями, но была сложна и контринтуитивна – трудно представить причину, по которой планеты должны двигаться столь причудливым образом. С теорией Аристотеля дело обстояло ровно наоборот. Споры между сторонниками Птолемея, коих часто именовали «математиками» и «астрономами», и Аристотеля («философы» и «натурфилософы», что часто переводят как «физики») продолжались до победы ОМОНА Кеплера. Астрономы упирали на наблюдения, философы – на то, что надо постичь «природу» и «суть», и фиг с наблюдениями. В качестве иллюстрации позиции «философов» Вайнберг приводит (с. 119-120) отрывок из Гемина Родосского (ок. 70 г. до н. э.). Отрывок до странности напоминает творчество современных научных фриков – Авт. Аргументы философов местами были – на наш сегодняшний взгляд – просто смешны. Утверждалось, например, что описанные Птолемеем траектории планет не могут существовать, потому что «ужасны» и «не подходят Небу» – цитаты из итальянского философа Фракасторо (1478-1553).

Спор между «астрономами» и «физиками» начался еще в эллинистический период, продолжился в Риме, был отчетливо выражен в арабской науке и унаследован Европой. В 1610 г. Галилей уехал из принадлежащей Венецианской республике Падуи во Флоренцию. Он поехал за титулом «придворного философа». Статус философа маркировал бы его как человека, изучающего, «как на самом деле все устроено», в отличие от математика и астронома, который может вычислить, когда и где появится планета, но не может ничего знать о «природе» и «сущности» небесных тел. Более высокий статус тех, кто занимается «природой» и «сущностью» путем умозрительных рассуждений, существовал тогда и неформально, и формально (например, в иерархии университетских профессоров). К моделям «математиков-астрономов» все еще относились как к фокусам, которые, быть может, позволяют что-то посчитать, но никак не могут претендовать на описание реальности. Многие философы по-прежнему считали такой «моделью исключительно для расчетов» систему Птолемея, теперь тот же статус получила и система Коперника. Вайнберг приводит цитату из иезуита и кардинала Роберто Беллармино (кстати, одного из тех, кто приговорил Джордано Бруно к сожжению), что, мол, принять предположения Коперника для вычислений – прекрасно, но настаивать, что все так на самом деле и есть – опасная ересь. До мысли, что наблюдаемые факты и модели, их увязывающие и предсказывающие, и есть вся доступная нашему познанию «природа», «сущность» и «на самом деле», было еще очень далеко. До мысли, что возможность что-то посчитать и есть признак самого лучшего описания реальности, тоже. А Галилей хотел, чтобы к его открытиям относились как к реальным фактам. Он открыл, какова Луна (Юпитер, Млечный Путь) на самом деле, и не собирался соглашаться на меньшее.

Некоторые философы (в частности, Прокл в V в.) находили в разнообразии моделей, описывающих движение планет, повод поговорить о тщете разума: мол, вон сколько мнений, а истина ведома лишь Богу. То, что одни модели описывали наблюдения существенно лучше других, Прокл проигнорировал.