Хеттская и хурритская литературы 15 глава

150

В заключение можно сказать, что 305 песен, образовавших впоследствии особую «Книгу Песен» («Шицзин»), принадлежат к поэтическим памятникам мирового значения.

Риторической прозой, лирической и эпической поэзией не ограничивается наследие словесного искусства китайской Древности. Есть еще одна его часть — афористическая проза.

Раскроем снова «Луньюй» — тот самый, в котором, как было сказано, содержатся упоминания о «Шу» («Писании») и о «Ши» («Стихах»). В этом произведении в уста Конфуция вложены и такие слова: «Если бы мне добавили годов жизни, я еще лет пятьдесят изучал бы „И“, и, возможно, у меня уже не было бы больших ошибок» («Луньюй», VII, 17).

Что же такое эти «И» («Перемены»), или иначе «Ицзин» («Книга Перемен»)?

Уже в «Шу» встречаются упоминания о гаданиях. Но в древности гадали не только на панцирях черепах и стеблях тысячелистника, тогда гадали на «триграммах» — так обычно передают на европейских языках древнее китайское слово гуа.

Гуа — чертеж, состоящий из трех продольных линий — «черт», как мы передаем китайское слово сяо (название этих линий). Черты эти двух видов: цельная и прерванная, т. е. разделенная посредине. Каждая триграмма состоит из разной комбинации тех или иных черт. Есть триграммы, состоящие из одних цельных черт, есть — из одних прерванных; есть триграмма, в которой верхняя и нижняя черты цельные, средняя — разделенная; есть и обратная и т. д. Всего из таких комбинаций получилось восемь триграмм. Это и есть ба гуа, «восемь гуа» — основа особой системы гадания.

Своеобразие этой системы в том, что она строится на понятии противоположностей: цельная черта — символ положительного начала — Ян, разделенная — отрицательного — Инь. Такими словами древние китайцы обозначали эти противоположности, исходя из первоначального значения Ян и Инь: сторона горы, освещенная солнцем, и теневая сторона. А за первоначальным образом света и тьмы потянулся уже целый ряд противопоставлений: небо и земля, тепло и холод, мужчина и женщина и т. д. В результате триграммы стали символами перемен — процесса бытия, воспринимаемого как действие противоположных сил.

«Восемь триграмм» породили «шестьдесят четыре гексаграммы», т. е. чертежи из шести черт — двух триграмм.

Однако одними чертежами дело не ограничилось: к ним были добавлены слова. «Восемь триграмм» стали символами неба, земли, грома, воды, ветра, горы, огня, водоема. К каждой гексаграмме же оказались прикреплены целые словесные формулы. Например, ко второй гексаграмме в «И»: «Княжичу есть куда выступить. Продвинется он — заблудится. Последует — найдет господина. Благоприятно: на юго-западе найти друзей, на северо-востоке — потерять друзей. Пребудет в стойкости — будет счастье». (Здесь и далее цитаты из «Ицзина» даны в переводе Ю. Щуцкого.)

К шестой: «Обладателю кривды — препятствие. С трепетом блюди середину — счастье. Крайность — несчастье. Благоприятен переход через великую реку».

К двадцать четвертой: «Выйдешь, войдешь — не будет вреда. Друзья придут — хулы не будет. Вернешься обратно на свой путь. Через семь дней — возврат. Благоприятно иметь куда выступать».

Понять такие формулы нелегко. Существует литература, старая и новая, дающая им различные толкования. Несомненно, однако, одно: перед нами приметы, гадательные формулы, заклинания, поговорки, изречения народной мудрости и т. д., т. е. разные виды афоризмов.

Афоризм как род словесного творчества должен что-то сформулировать, что-то внушить, преподать. Подобного рода практическое назначение обусловило и особые формы выражения. Хань Юй, ученый VIII в. н. э., назвавший язык древних эдиктов маловразумительным, об афоризмах «Ицзина» говорил иначе: «Они необычны и точны». Вряд ли можно более лаконично и в то же время в сущности исчерпывающе охарактеризовать языковую сторону афоризма.

Точность, т. е. неизбыточность языковых средств, — обязательное требование для афоризма, поскольку он должен прямо, непосредственно, сразу воздействовать на разум и чувство. Точность же эта, требующая притом максимальной выразительности, достигается обращением к образу или даже символу. Обращение к символу и составляет, по-видимому, то, что Хань Юй назвал «необычностью».

К этим двум сторонам афоризма следует добавить третью — речевую организованность. Она может выражаться по-разному: мерностью — построением всего целого на определенном ритме; параллелизмом — лексическим или синтаксическим.

К какому времени относятся афоризмы при триграммах и гексаграммах, сказать трудно, но безусловно, что к ранней поре китайской Древности; скорее всего, к той же эпохе Чжоуского царства. Во всяком случае, об этих «И» («Переменах») мы знаем, как о «Чжоу И», т. е. «Чжоуских Переменах».

Древняя афористическая проза не исчерпывается поговорками, приметами, гадательными

151

формулами, заклинаниями и другими подобными жанрами; к ней необходимо отнести изречения назидательного характера; все то, что входило тогда в орбиту «Ли» — «Правил».

По своему значению «Правила» — нечто исключительно важное: «С песен начинают, на правилах утверждаются, музыкой завершают», — сказал Конфуций («Луньюй», VIII, 8). «На то, что не правила, — не смотри! Того, что не правила, — не слушай! Того, что не правила, — не говори! Не по правилам не действуй», — сказал он в другом месте («Луньюй», XII, 1).

Что же такое эти «Правила»? «При жизни родителей служи им по правилам. Когда они умрут, похорони их по правилам. Жертвы им приноси по правилам», — таково одно из разъяснений Конфуция («Луньюй», VI, 5). И далее: «Если правительство придерживается Правил, управлять народом легко» («Луньюй», XIV, 44). «Он (учитель, т. е. Конфуций) расширяет меня просвещением, обуздывает меня правилами», — сказал Янь Юань, ученик Конфуция («Луньюй», IX, 10).

Из этих примеров легко понять, что «Правила» — это предписания, регулирующие поведение людей, их общественные обязанности. В то же время это и законы государственного управления. «Инь (т. е. Иньское царство) следовало правилам царства Ся; царство Чжоу следовало правилам Инь» («Луньюй», II, 23). Короче говоря, «Правила» — это нормы обычного права и государственного закона; только не надуманные, не искусственные, не изобретенные людьми, а выработанные самой жизнью, подсказанные ею. Поскольку Конфуций так много о них говорил, постольку ясно, что в его время «Правила» не только существовали, но и воспринимались в значении общезначимых общественных норм. Были ли они уже в его время объединены в какой-нибудь свод, мы не знаем, но о том, что подобный свод образовался, во всяком случае, еще в Древности, знаем хорошо, знаем и как ои назывался: «Лицзи», «Записи правил», или «Книга Обрядов».

С наследием шу, ши, и, ли и начала свою жизнь китайская литература средней, классической поры своей Древности. «Кун-цзы постоянно говорил о ши, шу и о соблюдении ли», — утверждает «Луньюй» (VII, 18). «Луньюй» — первый памятник литературы классической Древности; Кун-цзы же (Конфуций) — первый герой этой литературы.

Именно — литературы, а не словесности. Материал у словесности и литературы один и тот же — человеческое слово. Произведение как словесности, так и литературы возникает тогда, когда слово становится искусством. В этом аспекте словесность и литература идентичны. Но они различны в своем общественном существе: словесность возникает с того времени, как человек начинает создавать культуру и жить ее жизнью; литература начинает существовать с того момента, когда словесные произведения превращаются в особую отрасль общественной жизни и деятельности, когда они начинают выполнять свою собственную общественную миссию, т. е. когда словесное творчество получает значение особой социальной категории. Видимым знаком этого момента служит появление в языке понятия «литература».

Понятие это в разных языках передается разными словами. Разными не только по звучанию, но и по своему исходному значению. В европейских языках это слово — «литература», в китайском, а от него в корейском и японском — вэньсюэ. Но вэньсюэ — его поздняя форма; первоначальная же — просто вэнь. Именно в этой форме слово со значением «литература» широко представлено в «Луньюе».

Из этого же памятника мы узнаем, что в человеке тогда различали две стороны. Одну обозначали словом чжи, другую — вэнь. Чжи — это человеческая натура, природные свойства человека. Первоначальное значение слова вэнь — узор, рисунок. Поскольку вэнь противопоставляется чжи, т. е. данному самой природой, постольку оно означает что-то приобретенное человеком; приобретенное им и в то же время его украшающее.

«Луньюй» так определяет сферу вэнь: «Когда молодой человек почтителен к родителям, привязан к братьям; когда он скромен, правдив; когда он с любовью относится к людям — он этим всем приближается к человеческому началу в себе. И если у него еще останутся силы, он изучает вэнь» (I, 6). Следовательно, вэнь — не обычные, простые свойства человеческой натуры, а приобретаемые моральные качества. Конфуций сказал о своих учениках, что одни из них лучше всего проявляют себя в нравственном поведении (дэ син), другие — в ораторском искусстве (яньюй), третьи — в политических делах (чжэн ши), четвертые — в изучении вэнь (XI, 2). Вэнь — то, что изучают, точнее, то, чем человек обогащает себя, свой внутренний мир. «Он расширяет меня этой вэнь», — сказал о своем Учителе один из его учеников — Янь Юань. Не означает ли это, что под вэнь нужно понимать образованность, просвещенность, культурность? Стоит только так понять это слово, как сразу же становятся понятными те слова, которые были выше приведены: «Когда в человеке одерживает верх чжи (свойства самой его натуры), получается дикарство (е); когда же одерживает верх вэнь (образованность, культурность), получается

152

одна ученость (ши)», — сказал Конфуций («Луньюй», VI, 18). Заканчивается же эта тирада такими словами: «Вот когда и естественные свойства человеческой натуры, и приобретенная культурность в человеке сочетаются, получается цзюньцзы (человек высоких достоинств)».

Упорядоченное общество появляется не сразу: можно указать момент, когда это происходит. Для Конфуция — это время Чжоу, и тогда же, по его словам, появилась и вэнь — просвещение, культура. «Эпоха Чжоу, — сказал Конфуций, — последовала за первыми двумя (т. е. Ся и Инь). Блистательна стала тогда в ней культура!» («Луньюй», III, 14). Если считать, что именно в эпоху Чжоу племенной союз превратился в государство, т. е. в классово организованное общество, придется заключить, что для Конфуция и его времени эпоха организованного человеческого общества с действующими в нем правилами — общезначимыми нормами — связывается с образованием государства. Следовательно, тогда и возникает вэнь как особая категория, действующая в этом обществе.

Что же, считал Конфуций, входит в состав этой вэнь — образованности, культуры? «То, что содержится в шу, ши и ли: именно об этих вещах постоянно и говорил Учитель» («Луньюй», VII, 18). Произведения словесности Чжоуской эпохи стали достоянием и эпохи последующей, в ней составили вэнь, т. е. образованность, культуру — материал и средство обогащения человеком своего сознания, своего внутреннего мира.

Таково первоначальное содержание понятия «литература» в Китае. Вместе с тем это и первая в Китае концепция литературы как общественной категории особого рода. О том, как высоко оценивалась общественная роль литературы, можно судить по весьма экспрессивным словам, приписываемым в «Луньюе» тому же Конфуцию. Когда во время странствий Конфуцию однажды грозила опасность, он сказал: «Вэнь-вана уже нет. Но разве вэнь не во мне? Если бы Небо хотело уничтожить эту вэнь, я не смог бы стать ее носителем. А раз Небо не уничтожило эту вэнь, то что мне эти куанцы!» («Луньюй», IX, 5).

В таком свете и следует понимать в истории китайского общества первоначальный смысл слова «литература»; первоначальный не этимологически (этимологически он идет от понятия «узор»), а общественно-исторически. Слово «литература» тогда было синонимом слов «просвещение, культура», только культура духовная, и притом не принадлежащая человеку по его природе, а им приобретенная и запечатленная в слове.

Так родилось в умах китайского общества понятие литературы как особой категории, действующей в обществе организованном, жизнь и деятельность которого подчинены правилам — нормам.

В «Исторических записках» отца китайской истории Сыма Цяня (146—86 гг. до н. э.) есть такое место: «В древности стихотворений (ши) было более трех тысяч. Конфуций отбросил негодные и взял то, что соответствует правилам (ли) и должному (и)». Стать вэнь, литературой, могли, следовательно, только те стихотворения, которые отвечали общественным нормам, иначе — тому, что тогда считалось основами организованной общественной жизни.

Обратим внимание, однако, еще на одну подробность: древние стихотворения (ши) не все, оказывается, удовлетворяли условиям «вхождения в литературу». Достойным этого были признаны 305 из них, т. е. всего одна десятая. Как нас убеждает вся дальнейшая история литературы в Китае, отбор стал необходимым условием становления литературы; «отбор» — из чего? Из «словесности».

Конфуций считался составителем не только будущего «Шицзина»; как передают источники, он составлял и «Шу», т. е. будущий «Шуцзин». В чем состояла его работа, в точности мы не знаем, но по аналогии с «Ши» возможно предположить, что и здесь был произведен некоторый отбор материала. И именно благодаря этому шу — так же, как и ши, — из словесности перешло в литературу.

Следует тут же сказать и о втором, столь же важном моменте в создании литературы или, иначе, в переходе какого-либо произведения из сферы словесности в сферу литературы: момент этот — переосмысление.

Конечно, там, где оно требовалось, и так, как требовалось. В канонизированный «Шицзин» включена уже цитированная нами древняя песня жениха:

Утки, я слышу, кричат на реке предо мной.
Селезень с уткой слетелись на остров речной.
Тихая, скромная, милая девушка ты,
Будешь супругу ты доброй, согласной женой.

Однако в «Шицзине» эта песня уже интерпретируется как прославление добродетели супруги Вэнь-вана, отца У-вана, первого царя Чжоуского царства.

Искажение? Нет, переосмысление. Нужное? Да, для своего времени, для своей цели нужное. И пожалуй, нет во всей истории литературы ни одного сколько-нибудь значительного, игравшего большую общественную роль произведения, которое бы не переосмысливалось каждой эпохой по-своему. Таков факт, и не считаться

153

с ним историку литературы нельзя. История великих произведений литературы не ограничивается временем их появления, их поколением; многие такие произведения продолжают существовать века и даже тысячелетия. И они всегда переосмысливаются. Интерпретация литературного произведения — неизменный спутник самого произведения, если угодно, тот его элемент, который именно и движется в истории.

Именно эти особенности литературного развития обнаруживались еще в Древности — при самом рождении литературы. Во всяком случае, в «китайском варианте» начала истории литературы как словесного искусства.

153

КЛАССИЧЕСКИЙ ЭТАП

С таким представлением о литературе и началась вторая, средняя пора китайской Древности — ее «классический» этап. Чем же был этот этап исторически?

Как было сказано, смена племенного союза инь племенным союзом чжоу произошла в XII в. до н. э. Говорилось также, что сведения, которыми мы располагаем не только об Иньском, но и о Чжоуском царстве, малонадежны. История становится более достоверной лишь с VIII в. до н. э. — со времени «Перехода Чжоу на Восток».

Так в традиционной историографии именуется действительно крупное событие в истории китайского народа. В первой половине VIII в. до н. э. (традиционная дата — в 770 г. до н. э.) та группа племени, которая находилась под непосредственным управлением вождей из рода чжоу и занимала доминирующее положение во всем племенном союзе, была вынуждена под давлением кочевников на ее западных границах оставить свои исконные места в Шэньси, где была и ее столица, город Хао, и передвинуться к востоку, в Хэнань. Так начало свое существование Восточно-Чжоуское царство с новой столицей — городом Ло. Отметим попутно, что эти чжоуские столицы положили начало двум важнейшим политическим и культурным центрам Китая во все последующие времена — вплоть до монгольского завоевания в XIII в. н. э. Хао, западная столица Чжоу, в дальнейшем стала городом Чаньань (ныне Сиань); Ло, восточная столица, — городом Лоян.

С оттеснением царства Чжоу на восток завершился распад возглавляемого им племенного союза; распад, подготовлявшийся историческим развитием всей жизни китайского народа. Время объединений на почве и в рамках родоплеменных связей проходило; ему на смену шло время объединений на основе локальных — географических и экономических — общностей. Этот процесс сопровождался складыванием государства; именно к нему вели установившиеся классовые отношения, на первое место среди которых выступило отношение свободной массы племени и несвободных рабов. Наступала эпоха рабовладельческих государств.

История этих государств достаточно известна. В ней следует выделить образование царства Чу. Этот факт по его общеисторическому значению можно сопоставить с образованием в свое время царства Чжоу. Последнее — вначале как отдельный племенной союз, а затем как конгломерат отдельных владений — представляло север тогдашнего Китая; царство Чу было первым, которое возникло на его юге. Население этого царства не было чисто китайским: наряду с ханьцами в него входили другие этнические группы, потомками которых являются нынешние национальные меньшинства китайского юго-востока, главным образом мяо и яо. Но и та ветвь ханьского племени, которая обитала в этих местах, тогда отличалась от северной и по образу жизни, и отчасти даже по языку. Процесс образования в Китае государств был связан также с расширением китайской территории. Отдельные царства старались продвигать свои границы дальше — на новые земли. Так, крайнее восточное царство Ци дошло до самого моря, покорив населявшие те места кочевые племена. Центральное царство юга — Чу продвигалось на юго-восток и овладело землями У и Юэ, т. е. территориями по нижнему течению Янцзы; одновременно с этим оно расширялось и на юго-западе. Чжао, одно из царств, образовавшихся в результате распада в 403 г. до н. э. обширного царства Цзинь (другие два — Вэй и Хань), проникло в западные части современной провинции Шэньси, а оттуда — в современный Чахар. Северо-восточное царство Янь не только захватило некоторые районы современного Чахара и современного Жэхэ, но и проникло в южную Маньчжурию.

История этого времени представляет собой очень сложную картину возникновения и падения отдельных царств, их дробления или укрупнения. К IV в. до н. э. на этой обширной территории было семь крупных государств: Янь, Ци, Хань, Вэй, Чжао, Чу и Цинь. И все же — при всей пестроте событий — в историческом содержании развернувшегося процесса достаточно отчетливо обрисовались два этапа, действительные не только для судеб отдельных государств, но и для судеб страны в целом.

В первое время это была действительно картина «отдельных государств» — лего, или «городов-государств», как обозначила ее китайская историография еще в Древности. Понятие «государство»

154

еще в конце Чжоуской эпохи было идентичным с понятием «город»; поскольку же в каждом таком районе других городов не было, были только селения, поселки, постольку история китайских царств того времени была историей городов-государств. Эти города-государства вырастали из прежних родоплеменных объединений, но постепенно в них устанавливался другой социально-экономический строй. В VII—VI вв. до н. э. отмечаются большие сдвиги в сельскохозяйственном производстве: все больше и больше входят в употребление железные орудия, в частности плуги; развивается тягловое скотоводство, особенно для пахоты.

Уже эти два условия повлекли за собою рост продуктивности сельскохозяйственного труда. Как одно из следствий этого, отпала необходимость в работе большими группами — большими семьями; основной рабочей ячейкой становилась малая семья, понимаемая как триада поколений: «мой отец — я — мой сын». Тем самым на месте старого родового общинного хозяйствования стало хозяйствование семейно-индивидуальное. А это привело к важному последствию: земля, обрабатываемая этими малыми семейными общинами, делалась их владением. Таким образом, основная масса населения, занятая сельскохозяйственным трудом, составила особый общественный слой. Одновременно сформировались и другие слои: служилые люди, ремесленники и торговцы. Эти четыре слоя упоминаются в «Гуань-цзы» — памятнике, в котором отражены порядки, установившиеся в VII—VI вв. до н. э.

Появление собственности на землю вызвало двоякие результаты: оно дало одним общинникам, до этого в своей хозяйственной деятельности связанным родоплеменными отношениями, известную свободу и самостоятельность; других же привело к новым формам зависимости. Социальные отношения образно раскрываются выражением, часто встречающимся в литературе того времени: «мясо слабого было пищей сильного».

Развитие городов-государств составляет первый этап средней поры китайской Древности. Второй ее этап — это этап интеграции, как политической, так и культурной. В сознании людей бледнела картина лего, «отдельных государств», и на ее месте вырисовывается образ Тянься («Поднебесной»).

Процесс интеграции проявился на первых порах в установлении гегемонии какого-либо одного царства. Установление такой гегемонии сопровождалось образованием союзов. Затем процесс интеграции привел к тому, что гегемония одного царства была распространена на всю территорию Китая с ликвидацией отдельных царств. Таким объединителем стало царство Цинь. И наконец, во второй половине III в. до н. э. разыгрался последний акт этого процесса: в течение каких-то десяти лет Циньское царство сумело последовательно разгромить все оставшиеся к тому времени на территории Китая государства: Хань (230 г. до н. э.), Чжао (228 г.), Янь (226 г.), Вэй (225 г.); последними пали два самых могущественных: Чу (в 224—223 гг.) и Ци (221 г.). Тем самым началась третья большая эпоха китайской Древности — век империи.

История китайских царств VIII—III вв. до н. э. — история быстрого развития цивилизации. Рабовладельческий строй тогда еще создавал возможности для развития производительных сил и культуры.

Основная масса населения — труженики-земледельцы, объединявшиеся в общины, наряду с рабами, работавшими на землях рабовладельцев — собственников больших земельных угодий, создавали обширную и разнообразную сельскохозяйственную продукцию. Среди земледельцев-общинников развивались и ремесла. В стране шла торговля, возникали рынки. Появились металлические деньги. Помимо старых столиц древнего Чжоуского царства — Хао (западной) и Ло (восточной), выросли в крупные городские центры столицы отдельных царств, например, Линьцзы — в Ци, Ханьдань — в Чжао, Далян (будущий Кайфын) в Вэй, Яньди — в Хань. Это были города с многочисленным ремесленным, купеческим и служилым населением. Торговля велась настолько интенсивно и давала такие барыши, что сложилась даже поговорка: «Хочешь избежать бедности и стать богатым — занимайся не земледелием, а ремеслом; а еще лучше — не ремеслом, а торговлей».

Один из этих городов — Линьцзы, столица царства Ци, заслуживает особого упоминания: во второй половине IV в. до н. э. он был культурным центром всей страны.

Город этот был окружен стенами протяженностью 70 ли, т. е. около 32 км, если считать китайскую милю того времени несколько меньше современной. В этих стенах было 13 ворот. Одни ворота, Южные, назывались Цзимынь — по названию горы Цзи, находившейся перед этими воротами за рекою. Правители царства Ци в IV в. до н. э. сумели привлечь в свой город чуть ли не всех выдающихся ученых того времени. Для них в районе этих ворот был построен городок. Источники утверждают, что там в разное время перебывало чуть ли не более 70 человек, среди них были и такие по тому времени знаменитости, как Мэн-цзы, представитель конфуцианской линии общественной мысли того времени, Сун Кэ и Инь Вэнь, последователи

155

Мо-цзы, Хуань Юань, сторонник Лао-цзы. В этом же царстве еще раньше жил Гуань Чжун, прославленный министр, с именем и деятельностью которого связан замечательный трактат «Гуань-цзы» — лучший памятник экономической, социальной и политической мысли той эпохи.

Особенностью общественной жизни этих веков, особенностью, имевшей огромное значение для развития культуры, прежде всего духовной, а в ее составе и литературы, было известное развитие демократии. Почвой, на которой это произошло, было отмеченное выше наличие свободного населения. К нему принадлежали и земледельцы, и ремесленники, и торговцы. В этой массе возник слой людей грамотных, образованных, даже ученых (в понятиях и масштабах той эпохи), как бы мы сейчас сказали, слой интеллигенции. По своему происхождению большинство из них принадлежали к незнатным семьям. Из них формировались кадры служилого сословия, главным образом его низшего звена, но нередко выходцы из этого слоя становились на самые высокие служебные посты в государствах. Из этой же среды выходили общественные деятели, в те времена выступавшие главным образом в двух обликах: оратора или учителя. Впрочем, часто эти два амплуа совмещались в одном лице: учить тогда значило «говорить», а говорить — «учить». Поэтому искусство ораторской речи было основным условием общественной деятельности, наряду, конечно, с «мудростью», т. е. с наличием определенных знаний и, что было еще важней, некоторой системы взглядов, т. е. некоего учения. Многие из этих ораторов и мудрецов стремились к политической деятельности, видя в ней средство осуществления своих идей на практике, и кое-кто действительно этого добивался.

Сама историческая обстановка вызвала к жизни этот общественный слой. Царства Древнего Китая вели между собой непрекращавшуюся борьбу, часто — военную, почти постоянно — политическую. Нужны были советники-специалисты и в той, и в другой области. И таковые находились, причем выдвигали их не столько даже происхождение или положение, сколько способности. В источниках этого времени даже встречается выражение, получившее значение формулы-характеристики: «таланты из Чу на службе в Цзинь». Из этой формулы видно, что к службе в каком-либо царстве привлекались вообще люди способные, талантливые, независимо от принадлежности их к населению данного царства; иначе говоря, культурная прослойка того времени была не чуская или цзиньская, а общекитайская.

Исторические источники доносят до нас имена наиболее прославленных советников-специалистов по вопросам государственного управления: Гуань Чжун (ум. в 645 г. до н. э.), Шан Ян (ум. в 338 г. до н. э.), Хань Фэй-цзы (ум. в 233 г. до н. э.), а также военного искусства: полководцев и авторов военных трактатов Сунь У (VI—V вв.) и У Ци (V—IV вв.).

Существовала, однако, среди образованных людей той эпохи и совершенно иная группа мыслителей, которые, хотя и в рамках аристократической идеологии, вне учета роли и положения простого народа, стремились сформулировать основы упорядоченного общественного строя и государственного управления и искали эти основы в самой природе человека. В этом направлении умов наблюдались свои различные линии.

Одна из них свое начало положила в учении Кун-цзы (Конфуция, 551—479). Он считал, что жизнь общества должна регулироваться не законами, созданными кем-либо, а некими правилами — нормами обычного права, основанными на мыслимых незыблемых началах и воплощенными в семье с абсолютной властью отца, в общине с ее идеалом сплоченности всех членов. В этой концепции легко усматриваются отзвуки Чжоуского царства с еще не изжитыми патриархальными тенденциями, представление о государстве-семье (гоцзя), которое отражало политическую реальность небольших городов-государств, где отношения между правителем и подданными могли рассматриваться как известного рода аналог отношений семейных.

Общественный строй, выработавшийся в условиях рабовладельческих отношений, показал существование неравенства людей, причем неравенства даже в среде свободных. В связи с этим идея неравенства была перенесена и на человеческую природу. Поскольку же эта природа воспринималась в этическом плане, постольку и неравенство понималось этически: люди стали делиться на этически полноценных и этически неполноценных. Конфуций назвал первых «совершенными мужами» (цзюньцзы), вторых — «людьми малыми» (сяожэнь). В той же человеческой природе Конфуций попытался найти и глубинную основу правопорядка, мыслимого им идеальным, выделив главное, что есть в этой природе. Это главное он обозначил словом жэнь — «человеческое начало» в человеке. Сущность этого начала он видел в «любви к людям» (ай жэнь), отражением которой ои считал «прямодушие и отзывчивость» в отношениях людей друг с другом. Ему принадлежит высказывание — «не делай другому того, чего не желаешь себе».

Мысль о «любви к людям» как основе общественных отношений — правда, таких общественных

156

отношений, где она распространялась, по существу, лишь на людей свободных и, более того, «совершенных», к которым, по Конфуцию, могла принадлежать только аристократия, — была по-своему развита в учении Мо Ди (479—400), мыслителя следующего за Конфуцием поколения. У него эта концепция была как бы абсолютизирована: по его мысли, одного простого соблюдения заповеди «любви к другому» достаточно для того, чтобы установилось должное состояние общества; никаких законов или правил не требуется.