Социальные действия как предмет исследования в истории повседневности.

3. Взаимосвязи норм и аномалий советской повседневности.

1.Нормы поведения (косвенное нормирование повседневности)

Повседневный быт советских граждан также имел свои нормы и аномалии. В этом вопросе наиболее успешно смогла разобраться Н.Б. Лебина, которая свои видения изложила в работе «Cоветская повседневность: нормы и аномалии от военного коммунизма к большому стилю». В сферах повседневной жизни, где действуют механизмы распределения материальных благ, довольно легко выделяются и нормы и порождаемые ими аномалии. Однако существуют стороны быта, в которых наличие официально признанных стандартов, а соответственно, и признаваемых отклонений неочевидно. К числу якобы непосредственно не регулируемых областей повседневности часто относят свободное время горожанина, проводимое им вне строго регламентированного производственного процесса, а также гендерные отношения, и в первую очередь интимную жизнь. Тем не менее, связь канонов досуга и сексуальности с ментальными установками населения несомненна, и потому так объяснимо стремление государства регламентировать и эти сферы. Косвенное нормирование в случае Советского Союза выражается в секуляризации и политизации повседневности.

Советская система, как и любая другая, создавала собственные нормы. Они были результатом отражения процессов, развивавшихся в новом обществе. И если склониться к мысли о его девиантности, то эти ценностные и поведенческие ориентиры ярко демонстрируют существование парадоксального явления – «патологических норм», восходящих как к большевистскому дискурсу, так и к специфическим практикам народной жизни. Юридически не всегда закрепленные, они были тем не менее рождены послереволюционной действительностью, укоренились в лексике рассматриваемого времени и стали структурными элементами советской ментальности, в основе которой было заложено отрицание христианской духовности и роли религии в определении бытовых ориентиров. Сегодня проблема «церковь и советское государство» достаточно основательно изучена благодаря усилиям таких видных исследователей, как О.Ю. Васильева, А.Н. Кашеваров, М.Ю. Крапивин, М.В. Шкаровский и др. Однако бытовой аспект религиозно-государственных отношений и статус обычного права церкви в советском культурно-бытовом пространстве 1920–1950-х годов пока не стали объектом монографического изучения. Работы очень плодовитого тамбовского ученого А.А. Слезина все же лишь частично вскрывают механизм секуляризации повседневной жизни. Именно поэтому повествование о нормах и аномалиях досуга и гендерных отношений целесообразно начать с выявления направлений процесса секуляризации быта горожан, развернувшегося в России после прихода большевиков к власти.

2.Социальные действия как предмет исследования в истории повседневности.

Финский историк Т. Вихавайнен специально подчеркивал, что XX век, обычно представляемый «эпохой потрясений и ложных решений, убийственных заблуждений и опрометчивых интриг», в то же время был эпохой невиданных социальных перемен. В переломные эпохи обыденность превращается в центр активного культурогенеза: именно в коллизиях бытовой неустроенности формировался образ будущего. В свою очередь, когда в реальной жизни рвались устоявшиеся связи, нечто подобное происходило и в человеческой психике. Другими словами повседневность пронизывала жизненный путь человека.

Современное исследовательское ощущение советской повседневности во многом связано с выделением общественных и личных пространств, развитием «среднего класса» и созданием гражданского общества. Так, Л.Г. Ионин для характеристики советской повседневности ввел понятие «тоталитаризм повседневности» как определенного рода системы взаимоотношений, в которой связь и коммуникация повседневности с другими «областями конечных значений» максимально затруднена. Для известного российского социолога культуры степень тоталитаризма определяется числом доступных миров опыта и степенью их доступности в том или ином обществе. Для «тоталитарной» ситуации характерны резкое ограничение повседневности от других сфер опыта и постоянное стремление поддерживать это разграничение вплоть до институционализации барьеров на уровне властных структур.

Так, выявление контактов граждан через посредство церковных институтов со сферой религиозного опыта зачастую вело к разрушению их повседневного существования, в том числе, исключению из партии или комсомола. Но в то же время в рамках советской повседневности гражданам предоставлялся некий эрзац религиозного опыта в виде советской идеологии с ее хилиастической верой в окончательную победу коммунизма. В свою очередь, суррогатом поездок за границу стало посещение стран Восточной Европы, где социальные отношения были сопоставимы с советскими, и национальных республик Союза, имеющих специфическое устройство повседневности. С одной стороны, криминальный мир был крайне отделен от мира повседневности путем реальной борьбой с преступностью и умолчанием о той преступности, которая имелась, но был вполне полноценный заменитель и в этой сфере опыта - ГУЛАГ как противопоставление советской повседневности.

Однако советскую повседневность нельзя понять только исходя из анализа диктуемых властью норм общежития и бытового поведения. Даже прямое противопоставление нормы и аномалии не дает полной картины повседневной жизни советских людей. На помощь исследователю здесь приходит категория «нормальное исключение», позволяющая выявить тонкий механизм настройки бытовых практик выживания. «Ахиллесовой пятой» историографии изучения советского общества является слабое отражение поведенческой истории, за которой прогнозируется большое будущее. Это тем более актуально, что историки продолжают спорить: как приблизиться к пониманию существа социальных процессов, как воспроизвести истинные мысли, ценности, чаяния рядовых людей в условиях распространения двоемыслия и самоцензуры. Проблема здесь видится, прежде всего, в не разработанности методической и особенно источниковедческой составляющей поведенческой истории.

Историческое действие - это то, что имеет тенденцию к повторению, в противоположность событию, несущему черты чрезвычайности и неповторимости. Именно конкретные люди, общаясь ежедневно в повседневной жизни, строят огромную конструкцию, называемую обществом. Этот пробел попытались восполнить школы символического интеракционизма и феноменологической социологии, для которых атомами социального взаимодействия являются: субъекты, их действия, и реакции на действия друг друга.

Основу социологии действия (единичный акт взаимодействия) заложил М. Вебер, определив для него два условия: осмысленность и направленность на другого. Он же в рамках своей понимающей социологии разделил социальные действия по степени осмысленности на:

Ø традиционные, осуществляемые в силу привычки;

Ø аффективные, направленные эмоциями индивида;

Ø ценностно-рациональные, в основе которых лежат религиозные, эстетические и этические требования к поведению, независимо от практических последствий этих действий;

Ø целерациональные, то есть сознательно направленные на какую-то цель.

Т. Парсонс предложил свою схему социального действия, состоящего из индивидуальных действующих лиц, взаимодействующих друг с другом в определенной ситуации, мотивации которых определяются тенденцией к «оптимизации удовлетворения», а их отношение к ситуации и друг к другу - еще и опосредующей системой общепринятых символов. При этом Парсонса интересовало, как на действия акторов влияют культурно обоснованные и детерминированные нормы, которые усваиваются в процессе социализации индивида и вырабатывают нужную мотивацию для проигрывания ролей и участия во взаимодействии. Если Парсонс сосредоточил свое внимание на механизмах действия социальных норм, то механизм их возникновения описал А. Шюц: из множества часто повторяющихся действий остаются и закрепляются в нормах те, которые приводили к желаемому результату или те, неожиданные последствия которых становились более желательными, чем изначальные. Таким образом, социальное взаимодействие типизируется в нормах, что облегчает повседневную жизнь.

3.Взаимосвязи норм и аномалий советской повседневности

Говоря о повседневности, уместно ставить вопрос о том, кто кого, в конечном счете, «нормировал» - государство повседневную жизнь, или, напротив, инерция традиции и быта меняла саму парадигму власти. Ведь после социальных катаклизмов особенно «хочется жить». Поэтому уже в 1920 г. среди богемы наметился характерный интерес к «омоложению организма», а с 1924 года этим активно увлеклась часть партийных работников. Местная номенклатура к концу 1920-х годов обнаружила навязчивое желание перераспределения, которое в конце 1930-х годов обернулось диким произволом всевозможных запретов и предписаний - вплоть до окрашивания домов в определенный цвет. Принципиально важно, что черты советской повседневности во многом складывались под влиянием местных властей, а не инициатив партии - так было, в частности, с системой продовольственного распределения.

Изучение документов эпохи показывает, что поведенческая норма проявляется через целый ряд факторов, включая демографическое поведение. Так, по целому ряду российских областей после Великой Отечественной войны отмечалась подлинная депопуляция сельской местности. Самую заметную роль в нормализации демографического состава сельского населения сыграла демобилизация Красной Армии, начавшаяся в июне 1945 г. и шедшая до 1948 г. Из примерно 8,5 млн. бывших фронтовиков в сельское население влилась почти половина. Демобилизация уже к 1947 г. повысила удельный вес мужчин в возрасте от 16 до 50 лет в российской деревне с 31,5% до 47,5% в балансе соотношения мужчин и женщин детородного возраста. Однако после 1949 г. число мужчин вновь стало сокращаться, к 1953 г. сокращение составило почти 1 млн. чел. Хотя с середины 1950-х гг. общее число дееспособных мужчин стало понемногу возрастать, но при этом количественное превосходство лиц женского пола по основным бракоспособным возрастам даже увеличилось. Дело в том, что отсутствие высоких требований к качеству рабочей силы и широкая распространенность ручного труда создали благоприятные предпосылки для широкомасштабной миграции из села.

Помимо оргнаборов, каналом сокращения населения российской деревни стали различные общественные призывы к молодежи обучаться в системе трудовых резервов (ФЗО, ремесленные и железнодорожные училища).

При этом, далеко не все миграции носили добровольный характер. Примером вынужденной сезонной миграции могут служить обязанности колхозников по выполнению различных «разнарядок», в частности в лесную и торфообрабатывающую промышленность. Кроме того, начавшееся во второй половине 1950-х гг. сселение «неперспективных» мелких деревень на усадьбы совхозов убедило бывших крестьян-колхозников в решении окончательно покинуть деревню.

Ю. Лотман отмечал, что «каждый человек в своем поведении не реализует одну какую-либо программу действия, а постоянно осуществляет выбор. Та или иная стратегия поведения диктуется обширным набором социальных ролей». …

Однако в этом сложном наборе возможностей существовало и некоторое специфическое поведение, особый тип речей, действий и реакций…». Человек может по-разному реагировать на «вызовы» быта и повседневности, в чем-то он пассивен, а в чем-то поступает вопреки обстоятельствам. Наглядный пример взаимосвязи норм и аномалий советской повседневности дает формирование механизмов выживания в голодные годы.

Несколько поколений советских людей воспитывалось на учебниках, которые формировали представление об одной из самых трагических страниц нашей истории как о малозначительном и локальном (Поволжье) эпизоде донэповского периода. Однако география голода обширна - Поволжье, бассейны рек Кама и Урал, Башкирия, юг Украины, Крым, среднее течение Дона, Азербайджан и Армения, часть Казахстана и Западной Сибири. Анализ сводок ЦК Помгол и АРА позволяет уточнить, что на территории, пораженной голодом (6 республик, 5 областей, 1 трудовая коммуна, 32 губернии [22 в России, 5 на Украине и 5 в Киргизии]), проживало 69795,1 тыс. чел., то есть почти половина жителей страны. Голодало, по современным подсчетам, не менее 26510,1 тыс.чел. Аналогичные цифры (27-28 млн. чел.) привел в докладе на IX Всероссийском съезде советов М.И.Калинин.

Очевидно, что современный дискурс в социальной истории должен быть, прежде всего, направлен на исследование того, как люди «на собственной шкуре» испытывают тот или иной исторический опыт, на выяснение их собственного, не замутненного опосредующими звеньями взгляда на события.

Сегодня мы с полным основанием можем сказать, что не только подойдет в качестве иллюстративного материала, но и позволит посмотреть на проблему голода под нетрадиционным для предшествующей историографии углом зрения взаимосвязи нормы и аномалии. Думается, что в отношении голода главной составляющей является страх, объясняющий многие особенности технической, социальной и моральной организации крестьянского общества.

Неоспоримо, что ужасы голодных годов ХХ в. стали определяющими для сознания советских людей: печальный опыт голода оказался «встроенным» в тело нации. Страх перед голодом и его последствиями оказывал влияние на различные стороны жизни деревни и города, формировал у граждан устойчивые поведенческие стереотипы.

Одну из наиболее удачных попыток определения поведенческих стереотипов крестьянского менталитета во время голода предпринял В.В. Кондрашин, который вполне обоснованно заметил, что эти стереотипы не всегда гуманны, но глубоко рациональны, так как направлены на выживание наиболее дееспособных к продолжению хозяйственной деятельности.

На практике поведенческие стереотипы и стереотипы принятия решений, означающие на деле выбор одной из поведенческих альтернатив, определялись сложным переплетением доминирующих потребностей, архетипов коллективного бессознательного, а также иерархией базовых ценностей и детерминированной последними системой мотиваций.

Традиционно, перед лицом всемогущего и беспощадного голода трудоспособные мужчины покидали голодающие семьи и уходили на поиски заработков и продовольствия в районы, не пораженные голодом. Реалии Гражданской войны и военного коммунизма породили, помимо этого, массовое мешочничество. Голод ослабил жизнеспособность выживших, резко изменил психику и поведение русских граждан, особенно молодого поколения: произошла нравственная и социальная деградация, проявившаяся в росте преступности, вымогательства и взяточничества.

Другие же способы коллективного и индивидуального выживания - обращения во властные структуры с просьбами о «допомоге» и попрошайничество, отход на заработки и мешочничество, массовая миграция и распродажа имущества, употребление суррогатов и падали, разгром ссыпных пунктов и мельниц и нападения на «голодгрузы», - в условиях массового голода и жесткой правительственной политики оказывались малоэффективными. Более того, голодные годы сломили дух нации, сделав ее неспособной к сопротивлению режиму. А последнее качество выступает неотъемлемой частью повседневного выживания.

Контрольные вопросы:

1. Представить модель норм поведения советских граждан в повседневной действительности первой половины ХХ в.

2. Раскрыть особенности социальных действий личности в советской повседневности.

3. Представить модель взаимосвязи норм и аномалий в советской повседневности.