И ТЕЧЕНИЙ. М.А. ВОЛОШИН, М.И. ЦВЕТАЕВА

Особое выражение предоктябрьская эпоха нашла в поэзии М.А. Во­лошина и М.И. Цветаевой, организационно не связавших себя ни с какими литературными группировками и не разделявших ни одной из современных им литературных программ.

В начале творческого пути Максимилиан Александрович Волошин (наст. фам.– Кириенко-Волошин; 1877–1932) примыкал к символи­стам, печатался в символистских журналах «Весы», «Золотое руно», сотрудничал с акмеистами в «Аполлоне», испытал влияние француз­ских символистов и живописцев-импрессионистов.

В предреволюционное время вышли три книги Волошина: «Сти­хотворения. 1900–1910» (М., 1910), «Лики творчества» –книга худо­жественной критики (СПб., 1914) и «Иверни» –избранные стихотворения (М., 1918).

Начало века была для Волошина периодом становления его как поэта и художника. Об этом времени в одной из автобиографий поэт пишет: «В эти годы – я только впитывающая губка. Я – весь глаза, весь –уши. Странствую по странам, музеям, библиотекам: Рим, Испания, Балеары, Корсика, Сардиния, Андорра, Лувр, Прадо, Ватикан, /Уфицци... Национальная библиотека»[302].

В этих путешествиях и рождались стихи первых книг Волошина. Одна из основных тем их – «просторы всех веков и стран»; лирический герой Волошина – «странник и поэт, мечтатель и прохожий».

Особое место в лирике Волошина занимают стихи «киммерийских» циклов, написанные поэтом во время путешествий по горам Восточ­ного Крыма. В образе Киммерии для Волошина органически слились темы природы, истории с темой человека. О неразрывном единстве творческого и человеческого «Я» с любимой поэтом восточно-крымской землей говорится во многих его стихах того времени:

<...>

Так вся душа моя в твоих заливах,

О, Киммерии темная страна,

Заключена и преображена.

(«Коктебель»)

Поэзия раннего Волошина в основном носила описательно-созер-дательный характер. Это была лирика раздумий над жизнью человече­ства, над судьбами ушедших культур. Современность нарочито игнорировалась, но если темы современности входили в творчество Волошина, то преломленными через прошлое, по ассоциациям с событиями прошлых времен. По стилю лирика Волошина 1910-х годов была импрессионистической. Его лирический герой сосредоточен на своем внутреннем мире, в «блужданиях» своего духа.

Волошин в те годы все-таки испытал влияние поэтического стиля символистов, несмотря на декларированную поэтом независимость от течений, школ, их программ. От них – туманная изысканность его поэтических образов, таинственная неопределенность, недосказан­ность, музыкальная напевность стиха. Поэтические интонации Брюсова, Блока, влияние философской лирики Вл. Соловьева чувствуются во многих стихах Волошина:

<...>

И я читал ее судьбу

В улыбке внутренней зачатья,

В улыбке девушек в гробу,

В улыбке женщин в миг объятья.

<...>

Но, неизменна и не та,

Она сквозит за тканью зыбкой,

И тихо светятся уста

Неотвратимою улыбкой.

(«Она»)

Пределы своего внутреннего мира поэт разрывает экскурсами в историю Франции, ее культуры, стран Средиземного моря, допетровской Руси, созерцательным описанием природы любимого Крыма.

Я вижу грустные торжественные сны –

Заливы гулкие земли глухой и древней,

Где в поздних сумерках грустнее и напевней

Звучат пустынные гекзаметры волны...

Брюсов высоко ценил Волошина как поэта, «любящего стих и слово»[303]. «В каждом стихотворении,– писал Брюсов,– есть что-нибудь останавливающее внимание: своеобразие выраженного в нем чувства, или смелость положенной в основание мысли (большею частью крайне парадоксальной), или оригинальность размера стиха, или просто новое сочетание слов, новые эпитеты, новые рифмы»[304].

Как и на всех русских художников, огромное воздействие на Волошина оказала революция 1905–1907 гг. 9 января он был в Петербурге, видел войска на Невском, оказался свидетелем расстрела безоружных людей. О своем восприятии тех дней поэт писал в статье «Кровавая неделя в Петербурге». Для него 9 января знаменовало крах идеи самодержавия. Война самодержавия с народом на всю жизнь оставила след в душе поэта.

Реальные события первой русской революции отразились в твор­честве Волошина неоднозначно. В его сознании они как бы включали опыт прошлых веков, вызывали философские раздумья, тайные «про­зрения», отражаясь сквозь призму сложного, подчас причудливого мира души поэта. Именно в годы революции сформировалось отрицательное отношение Волошина ко всякому насилию человека над человеком, бунтарское свободолюбие, пророческая дальнозоркость и характерная для него, не раз проявлявшаяся социальная близорукость.

В годы реакции Волошин обнаруживает интерес к буддизму, тео­софии, оккультным знаниям. Впоследствии поэт назовет свои духов­ные искания того времени «блужданиями духа». «Познание самого себя» подчас оборачивалось желанием стать поодаль от человеческих бед и радостей, возвыситься до некоей «космической» точки зрения на мир. Поэтому лирический герой многих стихов его – «прохожий, близкий всем, всему чужой».

Но при этом Волошин продолжает раздумывать о судьбах револю­ции; мысль о неизбежности новой революции не покидает его.

Творчество Волошина 1910-х годов отразило настроения той части честной русской интеллигенции, которая, замкнувшись в отвлеченных, книжных представлениях о жизни, опираясь подчас на эмоциональное восприятие происходящего, испытала на определенном этапе развития острой классовой борьбы чувство неуверенности, растерянности перед реальностью («А я стою один меж них//В ревущем пламени и дыме...»), опрокинувшей ее абстрактно-гуманистическое восприятие жизни.

События Октября 1917 г. заставили Волошина многое пересмотреть _в своей общественной позиции и во взглядах на искусство. Чуждав­шийся тем политических, современных, избравший в 1910-е годы позицию наблюдателя жизни, Волошин теперь раздумывает о позиции художника, долге, проблемах поэзии. Эти мысли, переживания поэта отражены в стихах 1918–1919 гг., объединенных Волошиным под названием «Пути России». Но политические темы поэт разрабатывает опосредованно, через исторические аналогии из стихийно-народных движений Разина и Пугачева:

Мы устроим в стране благолепье вам,

Как, восставши из мертвых с мечом,

Три угодника – с Гришкой Отрепьевым

Да с Емелькой придем Пугачом.

(«Стенькин суд», 1917)

Итог творческих поисков поэта, стремление занять определенную позицию в новом мире, быть «не изгоем», «пасынком России», а ее сыном звучит в стихотворении-исповеди, лирическом завещании М.Волошина, подводящем итог его 30-летней поэтической деятельности,– «Дом поэта» (1926):

<...>

Будь прост, как ветер, неистощим, как море,

И памятью насыщен, как земля.

Люби далекий парус корабля

И песню волн, шумящих на просторе.

Весь трепет жизни всех веков и рас

Живет в тебе. Всегда. Теперь. Сейчас.

Сравнивая послеоктябрьские стихи поэта с его дооктябрьским твор-чеством, Марина Цветаева писала в воспоминаниях о Волошине «Живое о живом», что благодаря революции «этот французский, прусский поэт начала века стал и останется русским поэтом»[305] .

В дооктябрьской лирике Марины Ивановны Цветаевой (1892–1941) отразилась духовная драма интеллигенции, не сумевшей обрести для себя в бурном водовороте жизни ни общественных, ни духовных идеалов. Стихи Цветаевой предреволюционных лет – лирика одино­чества, отъединенности от окружающего и в то же время – бесконеч­ной тоски по людям, счастью. Цветаева была, по ее словам, чужой и в жизни, и в литературных кругах. К литературным традициям у нее было тоже свое, оригинальное отношение. «Скажу по правде,– писала она А. Тесковой в 1928 г.,– что я в каждом кругу – чужая, всю жизнь. Среди политиков так же, как среди поэтов». Жизненным Цветаевой стал лозунг «одна – из всех – за всех – противу всех!..» Эта позиция заведет ее вскоре в жизненный тупик. Такой же былаее литературная позиция–романтическое бунтарство против всех основанное на абстрактном максимализме идеалов. Отсюда проистекает смешение в ее творчестве разнообразных традиций.

М. Цветаева начала писать стихи рано. В 1910 г. вышел уже ее первый поэтический сборник «Вечерний альбом». Он был издан не­большим тиражом, но, несмотря на это, обратил на себя внимание Брюсова, Волошина, отметивших внутреннее своеобразие и талантли­вость поэтессы. Брюсов оценил ее стихи как «настоящую поэзию интимной жизни». Вскоре были опубликованы две другие книжки стихов Марины Цветаевой: «Волшебный фонарь» (1912) и «Из двух книг» (1913). В них обозначились уже основные темы всего творчества Цветаевой: любовь, Россия, поэзия.

Любимыми книгами поэтессы, по ее воспоминаниям, были: в детстве – «Ундина» Жуковского, в юности – Ростан, затем – Гейне, Гёте, Гельдерлин; из русских поэтов особый интерес она испытала к Державину, Некрасову, из современников – к Пастернаку. Характер­но следующее уточнение Цветаевой: «Пушкинских «Цыган» с 7 лет по нынешний день – до страсти. «Евгения Онегина» не любила никогда. Любимые книги в мире те, с которыми сожгут: «Нибелунги», «Илиада», "Слово о полку Игореве"». «Такими крутыми поворотами – от лейте­нанта Шмидта к Наполеону, от Ростана к... Гёте и Гельдерлину – отмечена была юность Цветаевой, и в этом сказалась, быть может, самая резкая, самая глубокая черта ее человеческого характера – своеволие, постоянное стремление <...> оставаться "самой по себе"»[306].

Цветаева безгранично любила жизнь, но предъявляла ей максима­листские требования, отвлеченные от подлинных путей ее развития. Общественная, философская и эстетическая позиция Цветаевой резко отделяла ее и от символистов, и от акмеистов. Она была в литературе начала века поистине «сама по себе». Но неприятие действительности не влекло поэтессу в «миры иные», а приятие совсем не было похожим на программно-патетическую жизнерадостность акмеистов. Лирика Цветаевой оптимистична, хотя в ранних стихах она отдала дань модной тогда в декадентской поэзии теме смерти. Несмотря на все жизненные невзгоды, на нее обрушившиеся, поэтесса страстно любила жизненное горение. Лишь в конце творческого пути зазвучат в ее поэзии ноты усталости, безнадежности, возникнет желание «творцу вернуть билет».

Октябрьскую революцию М. Цветаева не приняла. Дух фрондерст­ва, несогласия бросил ее от программной аполитичности к апологии «белого движения». В 1922 г. она уехала за границу к мужу – бывшему офицеру Добровольческой армии. Начались тяжелые годы без Родины, Вначале – в кругу антисоветски настроенной белой эмиграции, затем – в полном одиночестве. Белоэмигранты скоро почувствовали в ней «не свое», рубеж, который отделял Цветаеву от них; она и сама обозначила эти грани («Стихи к сыну», 1932).

Оригинальная поэтическая манера Цветаевой, определившая ее место в истории русской поэзии XX в., складывается уже в ранний период творчества поэтессы. При всей книжной романтичности ранняя лирика Цветаевой отличалась умением нарисовать характер из деталей быта, обстановки, пейзажа, яркой афористичностью, экспрессией вы­ражения чувства и мысли, сочетанием разговорной интонации с высокой торжественной лексикой. Тогда уже наметились свойственные поэзии Цветаевой контрасты лексических рядов – сочетание бытового прозаизма и высокой патетической лексики, построение стихотворения на одном выделенном слове, словообразование от одного или близкого ему фонетического корня. Лирика Цветаевой отличалась многообразием поэтических поисков, открытиями новых возможностей русского стиха – от изысканно романтических стилизаций к передаче высокого драматизма человеческого переживания.

В своем мироощущении и способе его поэтического выражения Цветаева – автор любовных стихов (которые занимают большое место в ее дооктябрьской лирике) – глубоко отлична от своей современницы – Анны Ахматовой. «Песенкам разлук» Ахматовой:

Так беспомощно грудь холодела,

Но шаги мои были легки.

Я на правую руку надела

Перчатку с левой руки.

<...>

Это песня последней встречи,

Я взглянула на темный дом.

Только в спальне горели свечи

Равнодушно-желтым огнем.

(«Песня последней встречи», 1911)

– противостоит у Цветаевой «цыганская страсть разлуки»:

Цыганская страсть разлуки!

Чуть встретишь – уж рвешься прочь.

Я лоб уронила в руки

И думаю, глядя в ночь:

Никто, в наших письмах роясь,

Не понял до глубины,

Как мы вероломны, то есть –

Как сами себе верны.

(1915)

Различие их поэтического стиля очевидно. У Ахматовой – камерность чувства, у Цветаевой – бурный порыв, патетически-напряженные ин­тонации, резкие срывы ритма.

Во имя любви героиня Цветаевой готова вступить в спор даже с Богом:

<...>

Я тебя отвоюю у всех времен, у всех ночей,

У всех золотых знамен, у всех мечей,

Я ключи закину и псов прогоню с крыльца –

Оттого что в земной ночи я вернее пса.

Я тебя отвоюю у всех других,– у той, одной,

Ты не будешь ничей жених, я – ничьей женой,

И в последнем споре возьму тебя –замолчи! –

У того, с которым Иаков стоял в ночи.

(«Я тебя отвоюю у всех земель, у всех небес...»)

Говоря о том, что лирические темы ранней Цветаевой как бы стягивались к единому центру–теме любви, Вс. Рождественский выделял как основное, глубинное, что определяло звучание стихов поэтессы,– русское национальное начало. Но воплощение его в твор­честве Цветаевой было, в отличие от того, как оно выразилось в поэзии Ахматовой, глубоко экспрессивным. «Древняя Русь,– писал Рождест­венский,– предстает в стихах молодой Цветаевой как стихия буйства, своеволия, безудержного разгула души. Возникает образ женщины, преданной бунтарству, самовластно отдающейся прихотям сердца, в беззаветной удали как бы вырвавшейся на волю из-под тяготевшего над нею векового гнета. Любовь ее своевольна, не терпит никаких преград, полна дерзости и силы. Она – то стрельчиха замоскворецких бунтов, то ворожея-книжница, то странница дальних дорог, то участ­ница разбойных ватаг, то чуть ли не боярыня Морозова. Ее Русь поет, причитает, пляшет, богомольствует и кощунствует во всю ширь русской неуемной натуры»[307].

Поэзия ранней Цветаевой по форме тяготеет к традиции русской народной песни. Стихи поэтессы о России – это песни о родных просторах, ветрах над полями, бубенцах ямщиков. Но «русская тема» в творчестве Цветаевой тех лет по своей тональности глубоко отлична от темы России в поэзии Блока, Ахматовой. Для Цветаевой Россия – всегда в непокорстве, бунте, ветровом, стихийном, этой стихией сво­еволия и непокорства охвачена и старая Русь –Лжедимитрий, Мни­шек, вольница Разина, Русь бродяг и кабацких ярыжек. Поэтесса как бы воплощается в каждого из героев, в душе которого побеждает близкий ей дух бунтарства «дерзкой крови»:

Другие – с очами и с личиком светлым,

А я-то ночами беседую с ветром.

Не с тем – италийским

Зефиром младым,–

С хорошим, с широким,

Российским, сквозным!

(1920)

Лирика Цветаевой предельно экспрессивна. Достижения поэтической культуры XX в., опыты в реорганизации русского стиха, предпринятые современниками поэтессы, вошли в ее стих.

Новый этап творческого развития Цветаевой начинается в 20-е годы; меняется лирическая интонация стиха, поэтесса начинает тяго­теть к формам лиро-эпическим (сб. «Разлука», «Ремесло», незавершен­ная трилогия «Гнев Афродиты»).

В статье «Поэт и время» (1932) Цветаева прозорливо отмечала, что «лучше всего послужит поэт своему времени, когда даст ему через себя сказать, сказаться».

Через саму Цветаеву «сказалось» и трагическое время гражданской войны, и годы эмиграции, которые она пережила вместе со многими русскими людьми после Октябрьской революции. Эмиграцию, как писала она А. Тесковой о своей жизни в Берлине и Париже, она «не приняла». Не приняла ее и эмиграция, и Франция.

В июне 1939 г. Цветаева вернулась в Россию. Но и здесь, как и в зарубежье, она оказалась в одиночестве. Ее муж С.Я. Эфрон и дочь Ариадна вскоре были арестованы. В 1941 г. началась война. Цветаева вместе с группой писателей эвакуировалась в Елабугу. После неудачных попыток найти работу, оказавшись без всякой поддержки, она покон­чила с собой.

Написанное Цветаевой в годы «серебряного века» – только начало ее творческого пути. Но в ее ранних стихах уже определенно обозна­чились тенденции развития ее поэзии в 1920–1930-е годы. В этом их значение. Зарубежное ее творчество есть уже часть истории русской поэзии всего XX века, которая без Цветаевой немыслима.

Часть 3

ЛИТЕРАТУРА, СОЧЕТАЮЩАЯ