Вяч. И. ИВАНОВ (1866–1949)

Особое место в литературе, и шире – в культуре русского симво-1изма, занимает Вячеслав Иванович Иванов – поэт, мыслитель, филолог, теоретик символизма, переводчик.

Творчество Вяч. Иванова красноречиво выразило общие тенденции символистского движения в России. Об этом сказал С. Аверинцев: «Из строк Вячеслава Иванова возникает образ странной и горячечной, замкнутой на себе самое жизни, которой жила символистская элита. Мы видим, какими напряженными были духовные искания этой среды как часто они кончались ничем. Зияющее противоречие между грандиозностью замыслов и узостью контакта с реальной жизнью, опасная утрата твердых критериев в общественных и нравственных опросах, не в меру близкое сосуществование высокого и маскарадно-игрового, серьезности и двусмысленности, «лица» и «личины», легкое соскальзывание с высот культуры в эстетский культ варварства – все это не частные недостатки поэтической индивидуальности Иванова, а симптомы общего недуга символизма. То же самое происходило тогда замкнутой интеллектуально-артистической среде по всем культурным столицам Европы»[264].

В отличие от «старших» символистов, на которых оказали влияние прежде всего французские символисты, Иванову были более близки традиции немецкого романтизма, в основном иенских романтиков, а из традиций русской философии – славянофильство, воспринятое в духе символистского миропонимания, – вера в особое историческое призвание России и религиозно-мистическая интерпретация русского народного духа.

До 1903 г., как писал поэт в одной из автобиографий, он не был литератором, отдавшись целиком науке – изучению истории и филологии, вначале в Московском университете, затем в Германии иФранции. В это время он знакомится с работами Ф. Ницше, с его идеей, что в основе эллинской культуры лежал «дух музыки». Трактат Ницше, в котором философ развивал эти идеи, назывался «Рождение трагедии из духа музыки». Именно он оказал сильнейшее воздействие на миропонимание Иванова и всех русских символистов. Через призму этой работы они и воспринимали философию Ницше, что решительно отличало их концепцию мира и человека от концепции Ницше позд­него времени, когда он, исходя из «дионисийского» восприятия жизни начинает противопоставлять свое учение о сверхчеловеке и христиан­ской морали всем философским учениям, исповедующим веру в про­гресс и различающим понятия добра и зла («по ту сторону» которых Ницше призывал стать своего сверхчеловека).

Первый сборник стихов Иванова «Кормчие звезды» вышел в Пе­тербурге в 1902 г. и сразу принес известность автору. Символика заглавия разгадывалась легко: кормчие звезды – это звезды, по кото­рым кормчий правит корабль, звезды, сияющие в высоте над житей­ским морем, вечные и неизменные духовные ориентиры. Стихи сборника – стихи ученого-филолога и «учителя» жизни – наставника своих спутников по символизму. В «Кормчих звездах» определились основные темы, мотивы, образы поэзии Иванова: и образ России (идущий в основном от славянофильской традиции), и утопия «собор­ности», противопоставляемая индивидуалистическому сознанию бур­жуазного общества, надежда на возрождение патриархально-рели­гиозной общинности.

В 1904 г. выходит второй сборник поэта – «Прозрачность».

В 1905 г. поэт переселяется в Петербург. Квартира его становится одним из центров русской художественной жизни того времени, где собирались литераторы, художники, ученые, общественные деятели всех направлений; они читали доклады, стихи, предавались изощрен­ным «духовным играм». Результатом этих духовных игр и страстей стали два томика стихов «Cor ardens» («Пламенеющее сердце»), вышедшие в и 1912 гг. Это – зенит поэтического мастерства Иванова и в то же время предельной отвлеченности его поэтической мысли. В том же г. выходит сборник его стихов «Нежная тайна» – в основном
нежных лирических медитаций.

В 1910-е годы, в годы войны Иванов, как и другие поэты-симво­листы, озабочен судьбами России, которые он истолковывает в духе идей Владимира Соловьева. В отвлеченно-мистическом смысле он пытался понять судьбы не только Родины, но и всего человечества. И раее, и в эти годы философские и общественно-политические взгляды Иванова были исполнены противоречий и неопределенностей.

В эпоху Октябрьской революции Иванов, в отличие от Блока или Белого, продолжал оставаться в сферах своих мистических утопий. Но никогда не доходил до проклятий революции и революционному народу (как Гиппиус), оставаясь в пределах некоей отчужденности от реальных событий. В 1918 г. он работает в театральном отделе Наркомпроса, осенью 1920 г. уезжает в Баку, где до 1924 г. преподает в Бакинском университете, став профессором кафедры классической филологии.

Однако его религиозные настроения, которые усилились после смерти жены Л.Д. Зиновьевой-Аннибал и последней любви поэта – падчерицы Веры Шварсалон, а также ощущение полной несостоятельности своих утопий и вообще утопий символизма привели Иванова к тому, что с 1926 г. он все более сосредоточивается на духовных исканиях. К этой послереволюционной поре относится один из зна­менитых циклов его стихов – «Зимние сонеты» и «Переписка из двух углов».

Из Советской России Вяч. Иванов уехал в 1924 г. в Рим в научную командировку и остался в Италии, но до конца 1930-х годов сохранил советское гражданство и советский паспорт, хотя в условиях фашист­ского режима Муссолини это вело ко многим жизненным трудностям. От политической жизни и групповой борьбы эмигрантских кругов Иванов был далек, работал в католических учебных заведениях и издательствах. Стихи писать в Италии почти перестал. Первыми его русскими стихами, напечатанными в эмигрантском журнале, были «Римские сонеты», появившиеся в 62-й книжке «Современных запи­сок» (1936). В этих стихах мысли о дорогом и навсегда ушедшем прошлом сливаются с устремлением к познанию вечности, это соне­ты-гимны вечному городу, прославление памятников прошлой куль­туры. С точки зрения художественной «Сонеты» были, по словам современного Иванову критика, новым восходом на вершину творче­ства.

Однако вскоре запас римских впечатлений, «римского счастья» истощился. С горечью поэт начинает замечать вокруг себя дух цини­ческого отношения к жизни, атмосферу пренебрежения высокими духовными ценностями прошлого. Среди эмигрантов он столкнулся с Миром людей, безразличных к тем «основным» вопросам бытия, которые его занимали. Духовное же отупение западного мира, захваченного, как ему представлялось, лишь пресловутым «динамизмом жизни», еще более усиливало мрачное настроение, овладевшее Ивановым. И это тоже сыграло, очевидно, свою роль в его решении перейти в католи­чество. К тому же бытовые условия Иванова были нелегкими. Попытка устроиться на службу в Каирском университете потерпела неудачу, как только выяснилось, что у него был советский паспорт, с которым он не хотел расставаться.

В эмигрантских изданиях Иванов, как правило, не печатался, он не хотел нарушать политического нейтралитета, обещанного при выезде из России. Он думал наладить отношения с журналом «Беседа» но издание его к тому времени уже прекращалось (к 1925 г. журнал перестал выходить). Жалованье от Бакинского университета прек­ратилось (кончилась его одногодичная командировка «с содержани­ем»). От крайне бедственного положения Иванова спасло ходатайство П.С. Когана, в то время президента Государственной Академии Худо-жественных Наук в Москве, о выдаче Иванову пенсии от ЦеКУБу (Центральной комиссии по улучшению быта ученых), которую он получал до 1930 г.

С 1926 по 1934 г. Иванов состоял профессором новых языков и литератур в Колледжио Борромео в Павии. Когда бюджетные обстоя­тельства Колледжио привели к сокращению его должности, он искал места во Флорентийском университете на кафедре славистики, но принят не был. В 1936 г. получил приглашение от русской католической семинарии («Руссикума») вести курсы русской литературы и церков­нославянского языка, а затем стал преподавать в Католическом Вос­точном институте.

Иванов сторонился эмигрантских кругов, видимо, потому, что ему чужда была обстановка эмигрантского быта, житейского и обществен­ного, с его групповой борьбой, приязнями и неприязнями. Он встре­чался и переписывался с А.В. Амфитеатровым, И.Н. Голенищевым-Кутузовым, Е.В. Аничковым и др. Поддерживал связи с В. Ходасевичем и Ф.А. Степуном, который посвятил ему большую статью в своей книге воспоминаний «Встречи» (Мюнхен, 1962).

Большое значение Иванов придавал связям с западноевропейскими писателями, философами и литературоведами. Значительную часть его литературного наследства составляют литературоведческие исследова­ния. В 1930-е годы выходит его исследовательская работа о Достоевском – труд, очень известный на Западе, в основу которого легли перерабо­танные и расширенные статьи из сборников «Борозды и межи» и «Родное и вселенское»[265]. На немецком, французском, итальянском языках вышли и другие ранние статьи Иванова, также в очень значи­тельной мере переработанные.

В 1934 г. его навестили в Риме Мережковские, потом – Алданов, Бунин. С 1936 г. он стал печататься в «Современных записках». Здесь публикуются его «Римские сонеты», а затем известная статья о Пушкине (кн. 64).

Стихов Иванов после «Римских сонетов» почти не писал: до 1944 г. им было написано лишь более десятка стихотворений. Однако в 1944 г. с ним вдруг происходит невероятное, у него «открывается новый лирический ключ»: в течение года он пишет более сотни стихотворений, которые впоследствии были объединены под названием «Римский дневник 1944 года». Это, действительно, дневник пережитого и про­чувствованного автором, но написанный в поэтической форме. В сборнике много стихотворений на религиозные темы, но отличие их от филологически изощренных стихов первых сборников поэта («Cor ardens», «Нежной тайны») заключается в простоте мысли и стиля. Основой пафос их – спокойная умиротворенность приятия мира.

Обращаясь к размышлениям о роли поэзии в жизни человека (а это одна из существенных его тем), Иванов в духе своего религиозного миропонимания повторяет свои прежние тезисы. 26 февраля он запи­сывает в «Дневнике»:

Поэзия, ты – слова день седьмой,

Его покой, его суббота.

Шесть дней прошли,– шесть злоб:

Как львица спит забота;

И, в золоте песков увязшая кормой,

Дремотно глядучи на чуждых волн тревогу,

Светит в крылатом сне ладья живая Богу

И лепит паруса, и свой полет прямой.

Поэзия для Иванова предстает как праздник слова и хвала Богу и жизни в ее различных проявлениях:

Вы, чьи резец, палитра, лира,

Согласных муз одна семья,

Вы нас уводите из мира

В соседство инобытия.

И чем зеркальней отражает

Кристалл искусства лик земной,

Тем явственней нас поражает

В нем жизнь иная, свет иной.

И про себя даемся диву,

Что не приметили досель,

Как ветерок ласкает ниву

И зелена под снегом ель

После 1944 г. Вяч. Иванов обращается прежде всего к прозе, вернувшись к замыслу монументального романа «Повесть о Светомире-царевиче», который начал писать еще в 1928 г. Он считал теперь завершение его основным делом жизни. Но закончить роман ему не удалось, из намеченных двенадцати книг он написал лишь пять, причем это была только предыстория повествования. Продолжила работу над Романом О.А. Шор, которая располагала архивом Иванова и была знакома с замыслом и планами романа, обсуждавшимися ею не раз с поэтом.

Роман в его замысле – миф о человеке (Светомире), который через преображение плоти и духа преодолевает свою греховную человеческую наследственность. Этот путь человек проходит через отрицание своего прежнего «я»: «умри и стань!» Повествование должно было завершиться видением царства Божия на очищенной от греха Земле, заканчиваться надеждой на некое мистическое возрождение человека и человечества

Поздние стихи Иванова отличаются большой простотой и человеч­ностью, далеко выходя за рамки его ранней «филологической» элитар­ной поэзии, посвященной утверждению основных философских и эстетических тез символизма.

Давая обобщающую характеристику творчеству Вяч. Иванова, его религиозным, философским и эстетическим исканиям, хорошо знав­ший его Ф. Степун писал, что «все философские и эстетические размышления Вяч. Иванова определены, с одной стороны, христиан­ством, с другой – великой эллинской мудростью», что в его творчестве «христианская тема звучит всегда как бы прикровенно, в тональности, мало чем напоминающей славянофильскую мысль. Даже и явно сла­вянофильские построения приобретают вблизи античных алтарей и в окружении западноевропейских мудрецов какое-то иное выражение, какой-то особый загар южного солнца, не светящего над русской землей»[266]. Эта формула достаточно точно определяет особенность по­зиции Иванова и в русском символизме, и в его творчестве в период эмиграции.

* * *

В русском символизме на рубеже веков отразились общие тенден­ции развития модернистских течений в русской художественной жизни той эпохи.

Формирование литературного символизма было тесно связано с появлением «новых» течений в живописном искусстве. Русский модерн в живописи, возникшей на почве неоромантизма, как бы «опорными пунктами» сделал русский XVIII век (А. Бенуа), рококо (К. Сомов), французский классицизм (А. Бенуа), русский ампир (К. Лансере, К. Со­мов), древнерусский стиль (И. Билибин). Это стилевое «многоязычие» было особенностью русской «новой» живописи. Ориентация на стили прошлых эпох свойственна и литературным течениям, особенно акме­истам.

Одновременно с литературным импрессионизмом в начале века в России появляется импрессионистическое течение в живописи. В живописи русский импрессионизм не разработал своей системы, как то было на Западе. Русские художники и литераторы-импрессионисты, связанные сильными традициями русского живописного и литератур­ного реализма, были более традиционны. Мир художниками-импрессионистами воспринимался как сокровищница красоты, которая с помощью творческой интуиции извлекается художником из натуры. Однако русские импрессионисты не декларировали разрыв связей искусства с реальностью и не разрывали их в своем творчестве.

Причем надо иметь в виду, что русский импрессионизм и в поэзии, и в живописи развивался в условиях, когда его уже обгоняли новые течения в искусстве модерна. В России в условиях ускоренного общест­венного и художественного развития формирование тех или иных божественных течений проходило за годы, в то время как на Западе ш их оформления нужны были десятилетия. Поэтому в русской живописи и поэзии модерна возникало так много сложных промежуточных образований.

Однако, несмотря на специфические особенности русского импрессионизма, русские художники утверждали не принципы и способы изображения действительности, а прежде всего принципы ее преображения. Эта задача определила особенности стиля и живописного, и литературного импрессионизма: метафоризацию, мышление символами, тяготение к фантастике и мифу, наконец, театрализацию действительности (театр в жизнь, жизни в театре). Маскарадно-театральные мотивы составили существенную особенность русского живописного искусства этого направления и модернистских литературных течений 900–1910-х годов.

В живописи одновременно с импрессионизмом возникает символизм, который, в отличие от литературного, не получил теоретического обоснования. В программу этого нового течения входили: обязатель­ный отказ от воспроизведения натуры, метафоричность, установка на элитарность искусства. У истоков русского символизма в живописи стояли В.Э. Борисов-Мусатов и его ученики П.В. Кузнецов и П.С. Уткин. Они, собственно, и образовали в живописи символизм как сечение. «Все они – и первый Борисов-Мусатов – стремились к упо-доблению живописной структуры музыкальному образу; часто уходили в фантазию, отвлекаясь от обыденности с помощью сказки, вымысла; культивировали непроизвольные ощущения художника в моменты его соприкосновения с реальностью, тяготели к интуитивизму. Мусатовские композиции <...> заставляют догадываться, читать смысл «между» фигурами, как его читают между строк; они подчиняют зрителя языку Уподоблений и сопоставлений <...> образ реализуется благодаря про­никновению в этот второй план произведения...»[267]. Наиболее ярким представителем русского живописного символизма был М.А. Врубель. В своем дальнейшем развитии, к 1910-м годам, это направление даст различные варианты русского «авангарда» в живописи.