В ТВОРЧЕСТВЕ Б.К. ЗАЙЦЕВА

Борис Константинович Зайцев (1881–1972), как и И.А. Бунин, входил в телешовский кружок «Среда», в который ввел его Л. Андреев. Однако по своему миропониманию он был достаточно далек от «знаниевцев». Зайцев участвовал в «Среде» и «Знании», но близки ему были Бальмонт и Белый; он преклонялся перед Чеховым, но сотрудничал в «Новом пути» и «Вопросах жизни» Д. Мережковского и 3. Гиппиус, в журналах, в которых печатались В. Розанов, Л. Шестов, С. Франк, Н. Бердяев, посещал «Башню» Вяч. Иванова.

В творчестве Зайцева 900-х годов выразились прежде всего импрессионистические тенденции, свойственные тогда русской литературе и русскому искусству в целом. В автобиографической заметке «О себе» начало своего творческого пути Зайцев определил так: «Я начал с импрессионизма». Это была, говорил он, «чисто-поэтическая стихия, избравшая формой не стихи, а прозу (поэтому и проза проникнута духом музыки. В то время меня нередко в печати называли "поэтом прозы")»[308].

В формировании духовного мира Зайцева большую роль сыграло творчество Вл. Соловьева, произведениями которого («Чтением о Богочеловечестве») он зачитывался. Прослеживая пути своего духов­ного развития и развития своего художественного мира, Зайцев ука­зывал, что именно под влиянием философских идей Соловьева в его творчестве «вместо раннего пантеизма начинают проступать мотивы религиозные–довольно еще невнятно («Миф», «Изгнание»)– все же в христианском духе», который явно ощутим в первом романе «Дальний край» 1912). Это произведение Зайцев считал романом лирическим и поэтическим. К нему близится по настроению и стилю пьеса «Усадьба Ланиных».

Первый сборник рассказов Зайцева «Тихие зори» вышел в 1906 г. Рассказы – об усадебной, деревенской жизни, о жизни природы. В них обнаруживается пристрастие автора к чеховской традиции, прин­ципам его художественной детализации и явное увлечение импресси­онистической стилистикой. Это в основном –лирика настроений, в которых размывается предметное ощущение окружающего мира, по­следний начинает жить лишь постольку, поскольку воспринимается через чувство, настроение человека.

Обозревая позже свой творческий путь, Зайцев записал в автоби­ографии: «...начал с повестей натуралистических; ко времени выступ­ления в печати –увлечение так называемым «импрессионизмом», затем выступает элемент лирический и романтический. За последнее время чувствуется растущее тяготение к реализму. Из литературных симпатий юности (и до сих пор) самая глубокая и благоговейная – Антон Чехов.... В складе мировоззрения наибольшую роль сыграл Владимир Соловьев»[309].

В этой автохарактеристике примечательно указание на полярно разные мировоззренческие истоки творчества Зайцева–А. Чехов и Вл. Соловьев. От Чехова – тяготение к мировоззренческому и худо­жественному реализму, от Соловьева –те религиозные идеи (не ор­тодоксально-христианские, но модернизированные), которыми будут освещаться картины реального мира в произведениях писателя и дооктябрьского времени, и эпохи эмиграции.

«Тяготение к реализму» Зайцев испытает после первой русской революции, когда в его творчество входят социальные мотивы. qh пишет о жизни «маленького человека», об оскудении под напором новых общественных отношений мелкопоместных «чудаков, именуе­мых русскими помещиками», о духовных исканиях и духовных судьбах русской интеллигенции (роман «Дальний край», 1912). В его произве­дениях, прежде всего в «Дальнем крае», идее социального революци­онного преобразования России противопоставляется христианский социализм добра, идея вечных начал бытия, вечных ценностей мира, прежде всего любви, которая видится Зайцеву как проекция некоего «божественного огня». Но в изображении перипетий любви Зайцев все-таки наделяет конкретные бытовые ситуации каким-то мистиче­ским ореолом, в чем проявляется своеобразный мировоззренческий и эстетический дуализм писателя.

Как и у Бунина, любовь героев Зайцева всегда драматична, и исход ее обычно трагичен. Но, в отличие от Бунина, Зайцев утверждает, что только в страдании проявляется сила и «цена» любви.

Самой «полной и выразительной» вещью этой темы (как определил ее Зайцев) была повесть «Голубая звезда», опубликованная в 1918 г. Она как бы завершала дореволюционную часть его творческого пути. Это повесть из жизни богемы. Но внутреннее содержание ее гораздо значительнее: это повествование о любви истинной и ложной, о связи человека с окружающим миром через приобщение к природе и очи­щение страданием, постижение высокого смысла жизни.

В финале повести Зайцев в своей типичной стилевой манере передает мироощущение героя (характерное и для самого автора): «Казалось, что не так легко отделить свое дыхание от плеска ручейка в овраге, ноги ступали по земле, как по самому себе, голубоватая мгла внизу, над речкой, была частью его же души; он и сам – в весенней зелени зеленей.

<...> Тихо, медленно летела на болото цапля. Было видно довольно далеко. Поля, лесочки и деревни, две белых колокольни, вновь поля, то бледно зеленеющие, то лиловые. Весенняя пелена слабых, чуть смутных испарений, все смягчающих, смывающих, как в акварели...

<...> Закат гас. Вот разглядел уж он свою небесную водительницу, стоявшую невысоко, чуть сиявшую золотисто-голубоватым светом. Понемногу все небо наполнялось ее эфирной голубизной, сходящей на землю. Это была голубая Дева. Она наполняла собою мир, проникала дыханием стебелек зеленей, атомы воздуха. Была близка и бесконечна, видима и неуловима. В сердце своем соединяла все облики земных любвей, все прелести и печали, все мгновенное, летучее – и вечное. В ее божественном лице была всегдашняя надежда. И всегдашняя безнадежность»[310].

До революции Зайцев написал несколько лирических пьес, наве­янных мотивами чеховской драматургии («Усадьба Ланиных», «Ариад­на», «Любовь»). Горький назвал «Усадьбу Ланиных» произведением «совершенно чеховидным». Но, в отличие от Чехова, Зайцев вырывает героев из сложных связей окружающего их мира и замыкает их жизнь на служении любви.

Как писал Е.Б. Тагер, это была черта мировоззрения, столь свой­ственная Зайцеву: «Мысль о реальной сложности бытия, отдельные явления которого зависимы от общих его закономерностей, отсутст­вуют в произведениях Зайцева. Для него предпочтительнее другие объяснения, связанные с «вышечеловеческой», «большой правдой» («Дальний край»). Но мистицизм этот тоже относительный. Образы Зайцева слишком живы, достоверны для мистического творчества и вместе с тем слишком отвлеченны для истинного реализма, ибо изъяты из контекста жизни, не объяснены ею»[311]. Такова была эстетическая позиция Зайцева в предреволюционное десятилетие.

Первые годы после Октября Зайцев провел в деревне Калужской губернии и в Москве. Состоял в Союзе писателей, объединившем, в противоположность футуристам, писателей с «академическим оттен­ком». В Доме Герцена они устраивали литературные и философские чтения, а когда, вспоминал Зайцев, «подошла и полоса «Нэпа», нам, старшим писателям, разрешили открыть свою лавку писателей, коо­перативную, где мы могли торговать старыми книгами самостоятельно, не завися от власти <...> Были в этой жизни революционного времени любопытные черты. Печататься открыто мы уже не могли. Писали от руки небольшие свои вещицы, тщательно выписывая, украшали об­ложками собственного изделия, иногда рисунками и продавали в нашей же лавке»[312].

В 1920 г. Зайцев начал хлопотать о выезде за границу для поправки здоровья. В начале 1922 г. вместе с женой и дочерью он выехал в Берлин, около года жил в Италии, переехал во Францию, жил в Париже и под Парижем.

В первые годы эмиграции Зайцев в основном издавал свои старые вещи, написанные еще в России. О революции он практически не писал. «Странным образом, – вспоминал Зайцев в автобиографиче­ской заметке «О себе»,– революция, которую я всегда остро ненави­дел, на писании моем отразилась неплохо. Страдания и потрясения, ею вызванные, не во мне одном вызвали религиозный подъем». И далее: «Писание направилось (в ближайшем времени) по двум линиям, Довольно разным: лирический отзыв на современность, проникнутый мистицизмом и острой напряженностью («Улица св. Николая») – и полный отход от современности (новеллы «Рафаэль», «Карл V», «Дон-Жуан», «Душа Чистилища»)»[313].

В «Современных записках» Зайцев напечатал в эмиграции свою первую крупную вещь – роман «Золотой узор»[314]. Это – воспоминания о дореволюционном прошлом – о Москве, об Италии. Роман написан от первого лица (его героиня – женщина) и проникнут характерным для Зайцева лиризмом. Это тоже опыт лирической прозы, но здесь уже более явственно звучат религиозные ноты, которые станут характер­ными для всего эмигрантского творчества писателя. Но эта религиоз­ность – какая-то лирическая, благостная, светлая, лишенная апокрифического, может быть даже еретического, начала, что было свойственно тогда творчеству А. Ремизова. Об общей идее романа Зайцев писал так: «В нем довольно ясна религиозно-философская подоплека – некий суд и над революцией, и над тем складом жизни, теми людьми, кто от нее пострадал»[315].

Но не только в тональности проявляется религиозное начало в творчестве писателя, оно отражается и в тематике его произведений. В 20-е годы он пишет жизнеописание Сергия Радонежского («Препо­добный Сергий Радонежский». Париж, 1925), стремясь «приблизиться к русской святости»; в том же году печатает рассказ «Алексий, Божий человек».

Значительное место в творчестве Зайцева заняла автобиографиче­ская тетралогия «Путешествие Глеба» – самое обширное из его писа­ний. В ней четыре романа: «Заря» (1937), «Тишина» (1948), «Юность» (1950) и «Древожизни» (1953). Это, как и «Жизнь Арсеньева» Бунина,– автобиография, художественно переработанная, главная фигура в ней – ребенок, подросток, юноша, молодой писатель Глеб, формирование личности художника от истока дней. Тетралогия представляет собой лирическое воспоминание о прошлом, временами окрашенное то грустной, то веселой, но всегда легкой иронией, это – лирическая поэма о прошлом героя и о прошлом России. В романах много «зайцевских» пейзажей, проникнутых тихой лирической грустью, ка­кой-то импрессионистической «прозрачностью». И всегда типично русский, «левитановский» пейзаж.

Может быть, в романах тетралогии с наибольшей отчетливостью проявилась та особенность стиля прозы Зайцева, которую еще в 1907 г. Анастасия Чеботаревская назвала «мягкой акварелью», а вслед за нею многие эмигрантские критики определяли как «акварельность»[316]. Сам же Зайцев считал, что в тетралогии «уже нет раннего» «импрессионизма», молодой «акварельности», нет и «тургеневско-чеховского оттенка», что она отличается от других его вещей «большим спокойствием тона и удалением от остро-современного»[317].

Жанр этого произведения Зайцев определил как роман-хроника-поэма. «Путешествие Глеба» «замыкало» зарубежный период его твор­чества, как «Голубая звезда» – русский.

Однако есть у Зайцева произведения и о современной (эмигрант­ской) повседневности. Самое значительное из них–роман «Дом в Пасси»[318]. Это произведение ближе, чем другие вещи Зайцева, к клас­сической романной традиции. В нем есть сюжет, действие, очерченные характеры, повествование ведется от третьего лица. «Дом в Пасси» – история жизни обитателей дома на одной из улиц Парижа, населенного почти сплошь русскими эмигрантами. И старик-генерал, и преуспева­ющая массажистка, и русский шофер, и русские барышни – представ­ляют самые разные слои русской эмиграции. Дом выступает как бы макрокосмом русского зарубежья. Зайцев создает реалистические ха­рактеры и реалистические бытовые картины русской эмигрантской жизни. Но при всем бытовом реализме они лирически окрашены. Как сказал Г. Адамович, здесь «реализм внешне безупречен, в нем не к чему придраться. Но внутри что-то двоится, и никак не отделаться от мысли, что волнует обитателей дома в Пасси не жизнь, а лишь слабое воспоминание о ней»[319].

Действительно, герои Зайцева живут все-таки в каком-то стилизо­ванном мире. Не случайно главный герой романа – старый монах о. Мельхиседек, совершающий в миру свой подвиг милосердия и добра. И сам дом в Пасси предстает в романе неким «оазисом в пустыне». И несмотря на подчеркнутую реалистичность бытовых картин, роман оставляет впечатление все той же импрессионистической фрагментар­ности. Дело в том, что точка зрения на окружающее все время смещается. Читатель видит мир то глазами автора, то глазами героев, воспринимает его через призму их восприятий. Париж, его быт видится только их глазами, а город, как признается Зайцев, чужд русской натуре. Отсюда-то и возникает стилизация жизни, «русское» ее восприятие.

Особое место в зарубежном творчестве Зайцева занимают писатель­ские биографии, созданные в том же стиле лирического импрессио­низма. Они интересны прежде всего тем, что открывают литературные пристрастия художника, его нравственные и эстетические взгляды. Это «Жизнь Тургенева» (1932), «Жуковский» (1952), «Чехов» (1954). Биографин написаны с повышенным вниманием к религиозной теме в творчестве этих писателей, которых Зайцев считает наиболее близкими себе.

Жуковского он называет «источником» русской поэзии, отмечает близкую себе специфику поэтического дарования поэта: «легкозвучную певучесть», «летучий сквозной строй» его стихов. Жуковский наделя­ется Зайцевым и явно преувеличенными чертами романтической «лич­ной» религиозности. Характерен в книге тезис, который определяется мировосприятием самого Зайцева, что романтик Жуковский – служи­тель добра, «всегда, с раннего детства ощущал остро бренность жизни» Тургеневу же Зайцев приписывает ощущение с ранней молодости страха смерти.

Оценивая основной пафос зайцевской книги о Тургеневе, Ф. Степун писал, что в ней для Зайцева «важен и интересен не образ всем образованным людям известного Тургенева–западника, либерала, позитивиста и вдумчивого наблюдателя быстрых изменений в обще­стве, но иной, как бы ночной образ Тургенева с его страстями, печалями и причудами. Этот образ заинтересовал Зайцева в связи с его собст­венными проблемами, между прочим, как мне кажется, и с взаимоот­ношением благодатной любви и легкой смерти»[320]. Тургенев, по Зайцеву, остановился на пороге постижения «светлой религиозности», потому и был лишен опыта истинной любви.

В биографической книге о Чехове (полное ее название «Чехов, литературная биография») Зайцев сосредоточился на личной и твор­ческой жизни писателя, менее, чем в других книгах, вдаваясь в характеристику общекультурного фона эпохи. И в этой работе акцен­тируется мысль о религиозном начале в Творчестве писателя, в котором неосознанно раскрываются глубинные религиозные начала жизни. Зайцев считает, что, несмотря на материалистическое образование, Чехов в глубине души не мог быть атеистом, он лишь казался таковым. Во многих его произведениях отразились искания души, тоскующей по Богу. В этом смысле самой значительной вещью в творчестве Чехова становится для Зайцева повесть «В овраге», в которой писатель, изображая мир, исполненный духовной темноты и бытового зла, показывает, как в конце концов над ним всходит «нездешний свет». Такая трактовка образа Чехова, его творчества, идейных исканий не вызвала сочувствия в критике. Но она отвечала мировоззренческой настроенности самого автора, его восприятию и современного мира, и прошлой России, восприятию, не лишенному определенной доли типично зайцевской сентиментальной умиленности.

Такой тональностью проникнуты и воспоминания Зайцева, собран­ные в книге «Далекое» (1965). Как сказал автор в предисловии, эта книга «о разных людях, местах – по написанию она разного времени, но все о давнем <...> Большая часть книги – о России. Но в конце и об Италии». В ней собраны воспоминания о Блоке, Белом, Бальмонте, Бердяеве и Бенуа, Пастернаке и Балтрушайтисе. Завершается второй раздел книги («Италия») параграфом «Благословение – благодаре­ние», написанным в 1961 г.; «Да будет благословенно искусство. Да будут прославлены мирной славой художники, верно и честно творив­шие. Да будет благословенна Италия, родина их, страна доброго и ласкового народа, простая и очаровательная <...> А если всего не увидел, если кроткая Кортона и сумрачно-таинственное Орвието глядят на тебя только из книг и со снимков, то возблагодарите Бога за то, что довелось видеть. Еще раз вспомни Апостола: – За все благодарите». В последней фразе книги основной пафос ее и, может быть, всего эмигрантского творчества Зайцева.