Глава 23. Инвазионизм и библейская археология 13 глава

8. М. И. Ростовцев в мантии Йельского университета в 1947 г. (СР, табл. 23).

9. Б. В. Фармаковский на раскопках в Ольвии (Лебедев 1992: 308, рис. 51).

Глава 27. Стадиализм и марксизм

1. Археология в революции и революция в археологии (1917 – 1934). Уже предшествующие главы показали, что, хотя в системе образования предусматривается отдельный курс истории отечественной археологии, в курсе истории мировой (всеобщей) археологии невозможно избежать рассмотрения некоторых российских тем (Кондаков, Ростовцев, Городцов), и, таким образом, некоторого дублирования. Это темы, в которых российская археология выступает инициатором или главной силой, то есть давшей археологов, получивших мировое значение и выдвинувшей учения, в которых она оказалась ведущей. Рассматривая эти учения и этих археологов в общем курсе, неизбежно придется быть более кратким, чем хотелось бы и чем это нужно для детального анализа, а сосредоточиться на тех аспектах, которые выделяются на фоне мировой науки или имели значение для развития мировой археологии.

Если Кондаков и Ростовцев интересны тем, что возглавили новое течение в мировой науке, наметившееся в ней и ранее, а Городцов дал начало ощемировому течению, то советские археологи первых послереволюционных десятилетий оказались интересны именно своей специфичностью, ярко отражая воздействие политического учения на археологию. Ведь марксизм, хотя и существовал и интенсивно развивался задолго до пролетарской революции, в дореволюционной русской археологии и нигде вне России не формировал соответствующей концепции – для этого ему потребовались захват политического господства и воздействие советской власти. То есть сам по себе марксизм не формирует соответствия в археологии, и возникшие при советской власти концепции не являются естественным образованием на базе марксизма. Они были искусственным созданием, были навязаны археологии политической властью марксистов после политической революции.

Только тогда возникли новые концепции, новые течения, связанные с марксизмом, и мы рассмотрим, в какой мере это можно считать научной революцией в археологии и, если можно, то когда она началась и какие этапы проходила. Во всяком случае, ясно, что на российской археологии сказалась политическая революция, а этим понятием я охватываю и Февральскую революцию и Октябрьский переворот 1917 года, хотя последний, если быть социологически точным, новой революцией не являлся. Он был лишь этапом общей революции 1917 года, в котором радикальная политическая группировка, опиравшаяся на часть рабочих, батраков, люмпен-пролетариат и национальные меньшинства, захватила власть государственным переворотом и ликвидировала демократические свободы, завоеванные Февральской революцией и даже сформированные царскими реформами 1860-х годов.

2. Катастрофа и смена структур (1917 – 1924). Дореволюционная Россия имела весьма развитую археологическую науку, с мощной организацией работ (Императорская Археологическая Комиссия как головное учреждение, Археологические Общества для мобилизации сил, особенно мощные – Московское и Российское, регулярные всероссийские археологические съезды, периодика, множество местных краеведческих организаций). Слабее было с преподаванием археологии в университетах. Кроме того, на европейском уровне российская археология тогда не выдвинула лидеров ни в одном из основных течений кроме комбинационизма (Кондаков и Ростовцев) и таксономизма (Городцов). Виднейшие российские фигуры – Спицын, Волков, даже отчасти Городцов – при всей их значительности для российской археологии были всё же в рамках мировой археологии фигурами второго плана: Спицын в миграционизме (хотя в чем-то и опережал Косинну), Городцов – в трансмиссионизме (повторяя Софуса Мюллера), Волков – в эволюционизме (продолжая Мортилье). Хотя в таксономизме Городцов оказался стимулятором.

Революция поначалу не внесла ничего нового в содержание археологических исследований, но означала резкое их сокращение (не до того было) и полный слом старых структур археологии (Формозов 1995б). Императорская Археологическая Комиссия и Эрмитаж подчинялись Министерству двора – не стало ни министерства, ни двора. Московское Археологическое общество состояло в значительной части из знати и духовенства – знать перестала быть знатью, духовенство было подавлено, сокращено и частично репрессировано. Археология развивалась в России как "наука людей богатых" – в стране не стало богатых. Частные коллекции были частично разграблены и уничтожены, частью национализированы и влились в крупные музеи.

Сильный урон развитию археологии в стране нанесла гибель одних крупных ученых-археологов (смерть Д. Н. Анучина и Ф. К. Волкова от потрясений и истощения, самоубийство А. А. Иностранцева) и эмиграция других (Э. Штерна - еще до революции, Н. П. Кондакова, М. И. Ростовцева, А. А. Бобринского, П. С. Уваровой и др.).

В то же время революционные власти стремились придать стихии цивилизованную форму. Уже в ноябре 1917 г. новосозданный Народный Комиссариат Просвещения обратился к населению с призывом оберегать памятники культуры; 19 сентября 1918 г. было принято постановление о государственной их регистрации и учете; 10 октября 1918 г. были запрещены вывоз и продажа за границу памятников искусства и старины, хотя в то же время Троцкий инициировал распродажу сокровищ Эрмитажа (а Сталин продолжил).

Весной 1918 г. обсуждался членами ИАК план создать на ее месте Академию Археологии или Академию Археологических Знаний. Но потом по совету большевистского историка М. Н. Покровского, ведавшего наукой в Наркомпросе, решили в угоду материалистическим властям назвать ее Академией Материальной Культуры – материальной культуры вообще, чтó сбивало традиционные хронологические границы предмета занятий. Продвигая свой план, археологи уповали на родственные и дружеские связи членов оргкомитета: Фармаковский был приятелем детских лет Ленина, а Ростовцев – кузеном Луначарского. Ленин одобрил план, однако заметил сбивчивость и собственной рукой вписал в название слово "истории". Это не спасало от сбивчивости, но хоть ориентировало на протяженность во времени. Так возникла Российская Академия Истории Материальной Культуры (РАИМК). В нее было избрано 28 действительных членов.

Академии придали обширные функции, включая занятия историей, этнографией, лингвистикой, антропологией и искусствоведением. Структура была не только всеохватной, но и гораздо более централизованной, чем Археологическая Комиссия: в Москве существовала лишь секция Академии. В Петрограде (быв. Петербурге) при Академии был создан Институт археологической технологии, в Москве – Институт художественных изысканий и музеев. Но Музей антропологии и этнографии (быв. Кунсткамеру) оставили в Академии наук, по отношению к которой РАИМК была совершенно отдельным учреждением, а Эрмитаж не подчинялся ни той, ни другой. В 1924 – 25 гг. "действительных членов" (распорядителей) было по-прежнему немного, но в системе РАИМК работало 128 сотрудников в Петрограде и 100 в Москве (Пескарева 1980; Платонова 1989; Длужневская 1991).

Важным нововведением была организация специализации по археологии в университетах, где с 1919 г. были организованы ФОН (факультеты общественных наук). В 1922 г. в составе ФОН были открыты археологические отделения. Одновременно были закрыты оба археологических института – Петроградский и Московский. В Москве руководителем археологического отделения стал археолог В. А. Городцов, а в Петрограде – историк профессор С. Ф. Платонов, за которым стоял его лучший друг приват-доцент А. А. Спицын, археолог (он-то практически и возглавлял археологию в этом отделении, в составе которого еще были и архивисты, унаследованные от археологического института). В следующем году московское отделение было преобразовано в Институт археологии и искусствознания, возглавленный Луначарским, а в составе института было отделение археологии, которым руководил Городцов.

До революции в стране было несколько более 150 музеев, в революционной смуте часть из них погибла. Но за послереволюционные десятилетия число их увеличилось почти в 6 раз (с 94 до 576) за счет небольших местных музеев. Многие из них были краеведческими, и почти непременно с археологическими экспонатами (Формозов 1995б: 31).

Раскопочная деятельность, почти прекратившаяся в годы революции, понемногу развертывалась снова. С двух десятков экспедиций в 1920 г. она дошла до трех сотен в 1925.

В новых структурах работали в основном старые кадры, хотя и поредевшие, и работали по-старому, сохраняя старое направление и содержание исследований. Поскольку же за пределами археологии жизнь резко переменилась, эта ситуация не могла быть стабильной. Не были стабильными и новые структуры – революционный зуд не был еще исчерпан, и их всё время перестраивали. Это, конечно, не способствовало серьезным исследованиям.

3. Академик Марр, лингвист и археолог.Во главе РАИМК с самого начала оказался акад. Николай Яковлевич Марр (1864 – 1934), полугрузин-полушотландец, языковед-ориенталист по образованию и основной деятельности, организовавший раскопки древней армянской столицы Ани. Человек он был талантливый, но психически неуравновешенный и несамокритичный (рис. 1). Образование его было высокопрофессиональным, но очень узким и неархеологическим (специалист по истории древнеармянской литературы), а претензии – огромными. Он выступал со все более революционными идеями относительно всего языкознания в целом.

Отец его, шотландец Джеймс Марр, приглашенный князем Гуриели в Гурию, был садовником. Он первым вырастил на Кавказе некоторые сорта чая. Авантюрист по натуре, в возрасте более 80 лет он женился на малообразованной молодой грузинке. От этого брака и родился в 1864 г. сын Николай. Мать и отец не имели общего языка в буквальном смысле: отец так и не выучился говорить по-грузински, а мать не говорила ни на одном языке кроме грузинского. В детстве грузинский был единственным языком будущего полиглота.

Был он взбалмошным, конфликтным и бежал из гимназии в Тифлис. Его исключили из гимназии и выдали документ: ”Дано сие в том, что ученик 8 класса Кутаисской гимназии действительно болен нервным расстройством, выражающемся в чрезвычайной раздражительности, а по временам нелогичности поступков, и что состояние его здоровья в настоящее время требует безотлагательного специального лечения”. Но всё же не исключили. Он бежал еще раз. Директор гимназии написал письмо попечителю учебного округа: ”Сегодня я получил от ученика Марра письмо из Тифлиса. По письму этому можно положительно заключить, что несчастный молодой человек находится в сильной степени психического расстройства. По моему мнению, его необходимо поместить в больницу для душевнобольных” (Беридзе 1935: 138 – 139).

Окончил он гимназию в 1884 г. с золотой медалью, только по русскому языку была четверка (он всю жизнь говорил по-русски с кавказским акцентом и писал со стилистическими ошибками). Тем не менее, как и многие молодые грузины, он подался в Петербург. Сам только наполовину грузин, он обладал особой чувствительностью к национальному вопросу, жаждал утвердиться в своем грузинском достоинстве - доказать себе, что оно ничем не хуже утерянной еще до рождения шотландской принадлежности. Возможно, что стояла перед ним и проблема как-то совладать с обидной для национального самолюбия несамостоятельностью Грузии - эта страна древней культуры была под властью России, и предстояло доказать, что грузины и в составе России могут занять высокие места.

Поступил на восточный факультет и учил древние и восточные языки с энтузиазмом. Но знание языков это еще не языкознание! А курсы по языкознанию - сравнительная лингвистика, методика исследования, теории языка - читались только на филологическом факультете, а на восточном не читались. Этих курсов Марр не прослушал ни одного. Этих отраслей науки, которыми обладали квалифицированные лингвисты, он вообще не знал, школы не получил.

Недостаток образования, нехватка методики его не смущали - его обширные знания усиливали его природную самоуверенность. Особенно волновала его изолированность грузинского языка. Стремление найти своему языку ”знатного родственника” оказалось сильнее научности. Уже на втором курсе, только-только начав учить арабский, он пришел к выводу о родстве грузинского языка с семитическими. Доказательства не приводились. Свои выводы он оформил как курсовую работу, и, несмотря на скептическое отношение к ней руководителя, акад. Розена, в 1888 г. опубликовал ее под заглавием: ”Природа и особенности грузинского языка” в грузинской газете ”Иверия”. Это была его первая печатная работа. Именно по лингвистике, которую он не знал, в которой специалистом не был.

Вообще отдельные сходства слов могли быть случайными и локальными, могли быть результатом заимствования. По правилам компаративистики надо было сопоставлять не грузинский язык с арабским, а всю картвельскую семью, ее праязык, со всей семитской семьей, с прасемитическим. Но эти принципы Марр игнорировал, а, скорее всего, просто не знал. Да и методика сопоставлений хромала. Коллега Розена акад. К. Г. Залеман сказал Марру: ”У вас все звуки переходят во все звуки” (Миханкова 1949: 159). Выпускник съездил за границу. При встрече со знаменитым французским лингвистом Антуаном Мейе, высказал и ему свои идеи. Мейе расценил их как ”поразительные фантазии, в которых нет лингвистики” (Миханкова 1949: 31).

Марр обиделся на всю европейскую науку - он почувствовал, что там рассчитывать на признание не приходится. Обида держалась всю жизнь. Будущий глава советской лингвистики установленных законов лингвистики не изучал, не знал их и в них не верил.

По окончании университета Марр написал ряд солидных работ по истории древней грузинской и армянской литературы, открыл несколько новых грузинских и армянских памятников (некоторые из них - в своих поездках на Синай и в Палестину), обработал их и издал. Он вошел в науку как кавказовед, специалист по истории культуры. С 1900 г. он стал экстраординарным профессором Петербургского университета, с 1902 г. - доктором и ординарным профессором. В 1909 г. он становится адъюнктом Академии наук, а в 1912 г. 48-летний ученый избирается академиком. Он стал признанным главой кавказоведения в России. У него талантливые ученики по филологическому кавказоведению - И. А. Орбели, И. А. Джавахишвили (оба впоследствии стали академиками), А. Г. Шанидзе (впоследствии член-корр. АН СССР), у него учится и очень его почитает знаменитый поэт Грузии Тициан Табидзе.

С самого начала самостоятельной научной деятельности Марра в ней появляется еще одна струя - археология. В 1890 г., собирая в Армении рукописи, Марр осмотрел и развалины древней армянской столицы Ани. В 1892 г. Археологическая комиссия поручила молодому кавказоведу, хорошо знающему древнюю Армению, раскопки этого памятника. И комиссия, и, надо отдать ему должное в этом, сам Марр понимали, что он совершенно не подготовлен к этому делу - не имел ни должного образования, ни школы, ни опыта раскопок. Но Комиссия не имела выбора и надеялась, что преподаватель Университета сумеет восполнить этот пробел на ходу. Да и памятник считался не столь важным, как северно-причерноморские. А необходимость раскопок была связана с тем, что там уже проводил раскопки французский археолог Жак де Морган.

Самоуверенный молодой ученый, однако, и тут положился в основном на свою сообразительность. Методы раскопок, опыт раскопок на Ближнем Востоке не изучал. Судя по сохранившемуся списку подготовительных мероприятий, учился только фотографировать и пополнял знания о древних армянских постройках по письменным источникам. Он приступил к Ани в те же годы, когда Шлиман окончил раскопки Илиона, продолжавшиеся с перерывами 20 лет. Шлимана жестоко корят за его неподготовленность и оплошности. Копал ли Марр через несколько десятков лет лучше?

Первые же отчеты с места работ ошарашили Комиссию: ”вещественных находок никаких, но зато богатый материал для истории армянского искусства, архитектуры, скульптуры и даже живописи” (Марр 1892: 7). По этому поводу А. В. Арциховский (1953: 55) отмечает: ”Вещественных находок, как во всех городах, было много, но он их выбросил. Судя по беглым упоминаниям в отчетах, анийские слои чрезвычайно насыщены вещами”. Марр интересуется в основном архитектурой, монументальными сооружениями, а под вещественными находками, которых "никаких", он имел в виду, вероятно, художественные ценности – статуи, статуэтки, вазы и т. п.

Однако если рассмотреть анийские раскопки на фоне тогдашней российской археологии, то обозначится кое в чем и новаторский подход Марра. Погоня за вещами для музеев обусловливала тогда преобладание курганных раскопок, так что прогрессом был уже сам выбор именно городища. Если городища и копались тогда, то траншеями - именно потому, что главной задачей раскопок представлялись вещи. Марр же поставил перед собой задачу вскрыть сооружения, весь архитектурный облик города. В 1915 г. Русское Археологическое Общество присудило ему высшую награду по археологии в России - большую Уваровскую медаль. Конечно, тут сказались не только его сугубо археологические заслуги, но и его научное реноме в целом, его позиция в научном сообществе: столичный профессор, академик, глава кавказоведения.

Таким академик Марр подошел к черте, за которой начиналась новая эпоха. Если бы не революция, Марр так и остался бы в анналах науки солидным кавказоведом-филологом с полудилетантскими экскурсами в лингвистику и археологию, главой кавказоведения, весьма консервативным политически администратором науки. Психопатические свойства его натуры проявлялись тогда только в том, что он был не очень приятным коллегой, раздражительным, агрессивным и честолюбивым. К своим идеям, талантливым и порою новаторским, он относился крайне некритически, ожидая их принятия на веру - без доказательств. Это перекрывалось огромным трудолюбием и выдающимися знаниями.

В Грузии образовалось самостоятельное правительство, и она объявила себя независимой от России. Марр в юности мечтал о свободном развитии грузинской культуры, но так далеко в мечтах не заходил - развитие мыслилось в рамках Российской империи. Он добился высокого положения в России и не собирался с ним расставаться. Променять лидерство в одной из мировых столиц на провинциальную суету? Это было не для Марра. ”В распаде России, - пишет он в 1918 г., - залог ее воскресения здоровой, сильной и цветущей как никогда” (Марр. 1922:60).

Тут его постигло несколько ударов. К националистам примкнули многие ученики Марра. Лучший из учеников И. А. Кипшидзе уехал в Грузию и погиб. В 1921 г. погиб на южном фронте и младший сын Марра. Вокруг всё рушится, и возникают совсем новые, непривычные структуры. Можно с уверенностью сказать, что из революционных передряг Марр, и без того психически неуравновешенный, вышел с основательно потрясенным и поврежденным сознанием. Он утратил многие связи, ориентиры и устои цехового ученого, но сохранил основные эмоциональные особенности своей психики - лихорадочную жажду деятельности, экспансию и честолюбие.

Между тем, революционная Россия представляла благодарное, хотя и опасное поле для натур деятельных и честолюбивых. На Марра работали наращенный им за прошлую жизнь авторитет, привычное уважение консервативных коллег и готовность новых властей открыть ему двери в новые структуры: всё-таки нацмен, в некоторых своих идеях (например, классовость языка и культуры) созвучный времени. Революционная Россия очень нуждалась в таких людях.

В 1918 г. восточный факультет Петербургского университета объединяется с историко-филологическим в факультет общественных наук (ФОН) - деканом избирается академик Марр. В Археологической Комиссии отменяется назначение председателя свыше и вместо графа Бобринского ее возглавляет выборный председатель - это оказывается академик Марр. Он носится с идеей расширить поле археологии - оно всегда казалось ему слишком узким. Не без его хлопот 18 апреля 1919 г. Археологическая Комиссия упраздняется и на ее месте учреждается всевластная и многофункциональная Академия Истории Материальной Культуры, сначала как Российская, потом, после организации СССР - всесоюзная Государственная (РАИМК - ГАИМК). Ее возглавляет, конечно, академик Марр. Так Марр оказался во главе археологии страны.

Для реализации грандиозных планов Марра в его Академию вошли представители разных наук - историки, социологи, искусствоведы, языковеды, этнографы, естественники. Это имело свою положительную сторону - импульс для комплексных исследований, для интеграции наук. Но археология среди них как-то затерялась. Она стала стесняться своего узкого вещеведческого профиля. Под влиянием широких интересов председателя ”голое вещеведение” стало бранной кличкой. Началось распредмечивание археологии, депрофессионализация археологов. Сам Марр археологией уже не занимался. Его поглотили языковедческие интересы. Даже своего самого близкого ученика и наперсника этих лет, И. И. Мещанинова, юриста, ставшего археологом еще до знакомства с Марром, он направил в языковедение.

4. "Яфетическая теория" и "новое учение о языке". В начале 20-х гг. он выдвинул "яфетическую теорию". Кавказские языки ("яфетические", по его терминологии – от имени библейского Яфета, брата Сима и Хама) он объявил распространенными в древности по всей Европе – вплоть до Испании, где их потомок – язык басков, действительно чуждый индоевропейским языкам. Иберия на Западе и Иверия (Грузия) на востоке – две горные оконечности Европы, где в неприступных горах сохранились остатки древнего яфетического населения всей Европы. Таким образом, в европейских языках, по Марру, обнаруживается яфетический субстрат. Это было еще в рамках традиционной лингвистики.

Но вскоре он объявил яфетические языки просто предшествующей стадией индоевропейских – не только по структуре, но и по материалу (по лексике и морфемам). Это и было "новое учение о языке". Историю речи эта теория рисовала как серию языковых революций, в ходе которых языки одной семьи (скажем, яфетической, т. е. кавказские) без всякого стороннего вмешательства превращались в языки совершенно иной семьи – иного типа и иного материала (например, в индоевропейские). Так было преобразовано учение Шлейхера о стадиях развития грамматической структуры языков. Но как доказать родство явно чуждых друг другу языковых элементов? Для этого он придумал "палеонтологический анализ". В индоевропейской речи действовали одни законы преобразования слов, установленные специалистами, а в яфетической речи – другие, устанавливаемые Марром весьма свободно. Но если предположить, что яфетическая речь предшествовала индоевропейской как стадия в речи одного и того же населения, то к сравнению слов можно уже применять обе серии звуковых соответствий сразу. А их уже много. Тогда оказывается, что любое слово можно объявить родственным любому другому.

”Русский язык, - писал Марр, - оказался по пластам некоторых стадий более близок к грузинскому, чем русский к любому индоевропейскому, хотя бы к славянскому” (Марр: 1934/1936: 455). ”У французского языка больше общего и в настоящее время с яфетическими языками, чем с древними индоевропейскими языками" (Марр 1926/1936: 194).

Строгость методики исчезла и создалась свобода для любых фантазий, которые диктовало революционное сознание. Доказательств не было по существу никаких. Однако "революционная" фразеология и шельмование индоевропеистики как буржуазной науки обеспечило Марру поддержку партийных идеологов.

Ведущим языковым процессом он провозгласил не деление, а скрещивание языков. Родословному древу индоевропеистов (по его сравнению, пирамиде, стоящей на вершине) он противопоставил пирамиду, поставленную на основание – от множества языков к одному языку будущего. Так было преобразовано учение Гуго Шухардта и Иоганна Шмидта о субстратах и скрещениях. "Новое учение о языке" напрочь отвергало хорошо разработанную поколениями языковедов концепцию индоевропейского праязыка и объясняло близкое сходство языков не их родством (общим происхождением), а их смешиванием и скрещением. Первобытная речь рисовалась очень примитивной, состоящей всего из нескольких звуковых элементов, потому что, признавая все слова родственными почти всем другим, Марр дошел до утверждения, что все они восходят всего к четырем первичным элементам: сал, бер, йон и рош. Каждый имел массу значений, связывая в первичном синекретизме целые пучки понятий.

Тайным желанием Марра было найти этой теории признание на Западе. Но признания не было. Марр утвердился в своем давнем впечатлении, что на Западе ему делать нечего - там успеха не будет. Западные ученые слишком закоренели в своем европоцентрическом предубеждении, в чувстве собственного превосходства. В бытность на Западе Марр опубликовал там кое-что из своих выводов. В рецензиях на эти публикации Мейе и Шухгардт пеняли Марру, что прежде, чем устанавливать родство яфетических языков с другими, надо бы построить сравнительную грамматику яфетических языков. Марр воспринял это как унижение:

”Почему же от меня, специалиста, всю жизнь и все труды посвятившего этим именно языкам и на основе этих трудов получившего всё-таки и степень доктора соответственных наук, и звание члена Академии наук, и профессора факультета восточных языков, требуют получения квалификации путем писания учебников?! ... Они, эти herr'ы и messieurs, хотят быть господами положения и судьями, ... а я в поучатели никого не имею основания производить... Мой метод известен всем, кто следит за тем, что печатаю, а если этого мало, пусть приезжают слушать: читаю 13 лекций в неделю” (Марр, письмо от 8/3 1924. – Миханкова 1949: 327).

Не найдя понимания на Западе, он с тем большим рвением стал насаждать "новое учение о языке" в России, особенно недавней рабочей молодежи с ее революционным сознанием и полным отсутствием критичности. Российские же лингвисты долго закрывали глаза на его бредовые идеи, считая, что зато он хорошо знает культуру и владеет археологией, а археологи терпели его очевидное невежество в археологии, учитывая всё-таки его опыт в раскопках города и считая его великим лингвистом. Про гениальность Марра рассказывали чудеса, и подобным сказкам верили даже такие люди, как акад. А. Ф. Иоффе, знаменитый физик. ”Общеизвестен факт, - писал он, - когда в течение одного дня Николай Яковлевич сумел изучить раньше неизвестный ему язык в таком совершенстве, что к вечеру он уже мог разговаривать на нем с представителями местного населения” (1935: 212).

Китаевед акад. В. М. Алексеев, очень почитавший Марра, на одном из юбилеев вспоминал о живой речи мэтра:

”Многие из нас, встречавшихся с ним в жизни, помнят эти марровские речи, начинавшиеся как бы нехотя, вялым, полусонным голосом, рядом мало расчлененных фраз, скорее каких-то намеков, заставок.. И вдруг на одном слове, как на дуговом угле, человек загорался, преображался: голос крепчал, звенел, гремел, - и в зале ... воцарялся страстный пафос подлинного вдохновения, сотни мыслей бросались в недоговоренные десятки слов, торопливых, бегущих, казалось, недостаточно быстро, чтобы скорее дать место следующим и следующим и следующим” (Алексеев 1935: 64).

Если убрать из этого наброска авторское восхищение, останется описание типичной речи душевнобольного из учебника психиатрии. А чего стоят одни только названия научных статей - скажем, ”Бабушкины сказки о Свинье Красное Солнышко или яфетические зори на украинском хуторе”. Да это бред сумасшедшего!

Давно известно, что гениальность сродни сумасшествию. Ломброзо написал книгу ”Гений и сумасшествие”. Но граница между ними всё-таки есть. Ее подчас искусственно замазывают, объявляя подлинного гения сумасшедшим. Чаадаев тому пример. А здесь явно противоположная ситуация: спятившего ученого возводили в гении. Кто из кастовых побуждений (коллеги), кто из личных симпатий (ученики, друзья). Но основу для этого мифа создавала общественно-политическая ситуация в стране.

К 1923 г. Марр завершил формулирование "нового учения о языке", но на археологии это пока (лет 7 – 8) не отражалось. Всё это время новации в археологии возникали в Москве.

5. Революция в археологии: московский порыв (1924 – 1929). Еще до смерти Ленина, когда он тяжело болел, а точнее – с 1922 г. (с конца Гражданской войны) Сталин забрал в свои руки важные рычаги управления страной, но действовал сдержанно, так как положение его было шатким. После смерти Ленина (январь 1924) он начал быстро оттеснять от власти "ленинскую гвардию" и становиться единоличным правителем. Это означало более жесткий стиль руководства, ликвидацию послаблений частному сектору в экономике, курс на крайнее усиление идеологической монополии.

С 1926 г. РАИМК была преобразована из Российской во всесоюзную – Государственную (ГАИМК), т. е. ее функции были распространены на весь Союз ССР. С мая 1924 г. все обществоведческие научно-исследовательские институты Московского университета, в том числе и Институт археологии, были объединены в Ассоциацию, а с 1926 г. она была выделена из МГУ в особое учреждение – РАНИИОН (Российская Ассоциация Научно-Исследовательских Институтов Общественных Наук). Это было сделано для централизации контроля за развитием общественных наук. С 1927 г. и ГАИМК вошла в эту ассоциацию.

В 1925 г. в университетах из ФОНов выделились более специализированные факультеты: в Ленинграде (как теперь назывался Петроград) факультет языка и материальной культуры, а в Москве – этнологический факультет, куда входило и археологическое отделение.

В Московском университете при Этнологическом институте и Музее антропологии (на физико-математическом факультете) сложилась палеоэтнологическая школа. Ее возглавлял Борис Жуков, ученик Анучина. Приверженцы этой школы (в будущем известные археологи Отто Бадер, Сергей Толстов, Михаил Воеводский и др.) стремились восстановить по археологическим данным формирование древних этносов под влиянием природной среды. Формальным анализом они выявляли культурные комплексы (культуры), как можно дробнее, и приписывали им этническое значение. Социальная интерпретация археологических данных проводилась "методом наложения" этнографических сведений на археологический материал. Это можно рассматривать как новое течение, но развивающееся в общемировом направлении – схожие можно отметить в Англии (экологическая школа) и других странах.