Глава 23. Инвазионизм и библейская археология 16 глава

5. Советские влияния: марксизм и возрождение Моргана. В 1933 г. Гитлер пришел к власти в Германии, и это толкнуло Чайлда к сближению с коммунистами, которых в это время в Англии возглавил его приятель студенческих лет Палм Датт.

В 1935 г. Чайлд впервые побывал в Советском Союзе, осмотрел музеи, встретился с советскими археологами, получил некоторое количество советских книг. Это было как раз в конце теоретического десятилетия, когда советские археологи внедряли марксизм в археологию. Чайлд увёз новаторские работы, в которых изучение экономики вело к изменению методов раскопок (поселения широкой площадью), а культурные изменения возводились не только и не столько к техническим новациям, сколько к воздействию социальных и политических структур – к производственным отношениям, их социально-политическому оформлению. Это было отличие ленинизма от экономического марксизма социал-демократов (кстати, в схожем направлении двигались и западные неомарксисты, но в резко отличном варианте: к первенству идеологии и большей революционности интеллигенции и студентов по сравнению с рабочим классом). Чайлд был весьма увлечен этим советским сдвигом акцентов. Сталинских репрессий этих лет он то ли не заметил (как многие иностранцы), то ли не стал о них говорить при виде более для него страшного врага – гитлеровского нацизма. Но в отличие от обязательного оптимизма советской науки он был пессимистом: успехи нацизма страшно тревожили его, прогресс и автоматическое восхождение по формациям (к коммунизму) он не считал гарантированным и опасался, что Европу ждет возвращение в средневековье.

В 1936 г. он опубликовал книжку "Man makes himself" ("Человек сотворил себя"), название которой носит атеистическое звучание: по Библии Бог сотворил человека, у эволюционистов его творят законы природы, а для Чайлда важна активность человека, его труд, его увеличивающиеся знания, дающие ему контроль над природой. Но, производя излишки, он создает и возможности обогащения для власти. У властей возникает интерес не к развитию производства, а к сохранению ситуации, приводящей к обогащению тех, кто у власти.

В 1939 г. Чайлд при очередном переиздании "Рассвета" археологические культуры описывал по марксистской схеме: от базиса к надстройкам. Но он отнюдь не был ортодоксальным марксистом, слепо повторявшим классиков и копировавшим советские схемы. Он никогда не применял пятичленную схему социально-экономических формаций: первобытная, рабовладельческая, феодальная и т. д. Его старый друг коммунист Палм Датт в 1939 г. даже писал в письме издателю Энгельса, рассчитывавшему на предисловие Чайлда, что Чайлд "не только критичен в своем отношении к Энгельсу, но решительно неприязнен и не дает знака понимания позитивного значения книги; вот почему его замечания создают эффект враждебной немарксисткогой критики" (цит. по: Gathercole 1985).

Разумеется, марксистские взгляды и коммунистические симпатии Чайлда отчуждали его от его коллег, в массе гораздо более консервативных. В годы альянса Советского Союза с Гитлером он был в особенной изоляции, и его вдохновило начало войны Советского Союза против нацистской Германии. С этого времени выходит несколько его наиболее марксистских работ: в 1942 г. "Что произошло в истории", в 1944 г. небольшая книжка "Прогресс в археологии", а в 1946 г. вышли его лекции 1944 года в Эдинбурге под названием "Шотландия до шотландцев".

В первой из этих книг, "Что произошло в истории", были четко сформулированы марксистские объяснения культурных изменений – не просто как следствие усовершенствований в технике, а через посредство и в контексте производственных отношений, социальных ролей и структур. Чайлд считает, что создание тоталитарных деспотий было неизбежно на Древнем Востоке, но, в общем, доминирование надстроек над экономическим базисом и построение многослойных иерархий ведет к застою и деградации. В этой книге также влияние советской археологии проявилось в том, что Чайлд начинает вводить в свои работы периодизацию Моргана – Энгельса (дикость – варварство – цивилизация с их подразделениями) и стремится слить ее с Томсеновской периодизацией по технике орудий. В этой работе 1942 года и в статье 1944 г. "Археологические века как хронологические стадии" он склеивает эти две схемы и пишет о "палеолитическом собирательстве", "неолитическом варварстве", "высшем варварстве медного века" и "цивилизации бронзового века". Тем самым он придает собственно археологической периодизации Томсена, узко технической и классификационной, более эволюционное звучание и расширяет ее критерии до общехозяйственной и общеисторической.

Таким образом, марксистские убеждения и советское влияние толкнули Чайлда на смягчение принципов диффузионизма и освоение эволюционистских принципов Моргана. Но это не был эволюционизм старого толка – с упором на постепенность развития и его психологические корни. Это был по сути неоэволюционизм, материалистический и с принятием революционных трансформаций. От марксизма, особенно советского пошиба, он отличался отвержением политических революций и противоположной оценкой роли социальных и идеологических надстроек – не позитивной, а негативной.

В "Шотландии до шотландцев" Чайлд постарался сблизить свое изложение с советскими образцами марксистского истолкования источников. Он признал, что западные исследователи слишком сильно упирали на диффузию и миграции в объяснении культурных изменений, хотя и остался при своем мнении, что без диффузии и миграций не обойтись. Он был чужд автохтонистским крайностям советской теории стадиальности и говорил в своем президентском обращении к Британскому Преисторическому Обществу о "псевдомарксистских материалистах", которые хотят видеть в каждом месте независимое развитие – это казалось ему абсурдным. Из анализа погребений он, подобно своим советским образцам, выводил имущественное и социальное неравенство первобытных обитателей Шотландии, а из анализа поселений – сложность социальных структур.

В 1945 г. Чайлд посетил СССР во второй раз. Ему показалось, что там появляются признаки либерализации: советские ученые заговорили о миграциях (об этом он писал американцу Бредвуду). Это не была либерализация – это была смена идеологических установок: вместо автохтонности потребовалось патриотическое возвеличение русского этноса среди других этносов, и миграции рисовались односторонне – из области Руси, но не извне в эту область. У Косинны было ведь то же самое, только с другим центральным очагом…

6. Лондонское десятилетие: решение загадки европейской уникальности. В 1946 г. Чайлд покинул Эдинбург после 20-летней работы и переселился в Лондон, куда его позвали на должность профессора археологии и директора Института археологии Лондонского университета. Здесь ему предстояло проработать 10 лет. Он также стал одним из создателей и сотрудником английского марксистского журнала "Past and Present" ("Прошлое и современность"). В это время началась холодная война, между Западом и Востоком Европы опустился железный занавес. Стыд обуял сторонников социализма при виде советских кампаний против генетики и кибернетики, против космополитизма и новых форм в искусстве. Чайлд страдал молча. Он был очень одинок между двумя борющимися лагерями. В 1950 г. Чайлд приветствовал расправу Сталина с марризмом: наконец-то покончено с повсеместным автохтонизмом! (хотя это было лишь утверждение новой идеологической установки).

В 1956 г. он написал книгу "Piecing together the past: the interpretation of archaeological data" ("Составление прошлого из обломков: интерпретация археологических данных"). Все воспринимают эту книгу как учебник археологической методологии, и это верно. Но, прежде всего, это оправдание дисциплины, определение ее возможностей, нечто вроде "Апологии истории" Блока. Чайлда постоянно одолевали сомнения в ценности археологии, в ее и, следовательно, его полезности для общества. Сомнения из-за неполноты археологических фактов, а значит и рискованности формулировать по ним законы (Allen 1967: 53).

В это десятилетие он также окончательно определился со своим отношением к эволюции и со своим умеренным диффузионизмом.

В 1951 г. вышла его книга "Социальная эволюция". В ней он проследил, как при одном и том же комплексе домашних животных и культурных растений, расходившемся из одного региона, природные различия и разные старые традиции в разных странах обусловили в этих странах различия неолитических культур (Gathercole 1971). Это был принцип многолинейного эволюционизма.

В 1950 г. в Осло была напечатана его работа, написанная в 1949 г., "Преисторические миграции в Европе". В ней он признает, что русские идеи местного развития хорошо объясняют ряд явлений и поэтому увлечение миграциями надо бы ограничить. Но глупо было бы их совсем отрицать.

"Я диффузионист, - писал он, - в следующем смысле: я предполагаю, что важнейшие технические открытия и изобретения … были сделаны, как правило, однажды и распространялись из единых центров … Изменения могли наступить и в результате внутренних социального и технического развития", но первобытные (primitive) общества были весьма консервативны. Они мало изобретали. "Я убежден, что в древности вообще культурные изменения так же, как и соответствующие им существенные изменения в обществе, происходили только в результате внешнего точка" (Childe 1950: 9 – 10).

Тут возникало противоречие: все новации с Востока, но как же стало возможным отличие Европы от Востока и опережение его?

В 1956 г. он поместил в нью-йоркском издании статью "Общество и знание. Рост человеческих традиций". Это преистория науки. В этой статье он приходит к выводу, что история динамична и полмиллиона лет человеческого развития показывают не только повторы, но и новшества. Позже он писал об этой работе: "Наконец-то я очистил свое мышление от трансцедентных законов, определяющих историю, и от механических причин, всё равно экономических или природных, автоматически формирующих ее курс" (Childe 1958: 73 = Retrospect). ). Другу в письме он собщал о ней: "она не марксистская, по крайней мере, мои советские коллеги не признали бы ее марксистской, хотя старик Маркс мог бы и признать" (Trigger 1984b: 76).

В 1958 г. вышла посмертно его книга "Преистория Европейского общества", в последней главе которой содержался его ответ на мучившую его всю жизни загадку причин отличия европейцев от остальных. Приведу пространную цитату с этой мыслью Чайлда:

"В умеренной зоне Европы ок. 1500 г. до н. э. сложилась особая политико-экономическая структура – такая же, какая существовала уже за тысячу лет до того в Эгейском мире, но больше нигде в бронзовом веке. Международная торговая система связала воедино вихрящееся множество крошечных политических единиц. Все они, блюдя ревностно свою самостоятельность и в то же время пытаясь подчинить друг друга, тем не менее, жертвовали своей хозяйственной независимостью, принимая необходимость импортировать важные материалы для своего обеспечения.

В качестве добавочной награды за эту жертву они также пользовались благами от свободной циркуляции идей и людей, их представителей, в то время как новые возможности жизнедеятельности были открыты для младших сыновей крестьян. Кто проявлял упорство, пожиная плоды проникновения в секреты техники, и проявлял отвагу идти на огромный риск и суровые тяготы, тот мог избежать необходимости самому выращивать свою пищу и мог стряхнуть с себя узы зависимости от господина или более жесткие оковы племенных обычаев.

Национальные государства, которые со временем возникали, были, само собой, гораздо крупнее, чем племена бронзового века, и их было меньше. Но все они проявляли ту же ревность в политике и соревнование в хозяйственной жизни… [Тем не менее] ремесленники, представители прикладной науки, сохранили свою традиционную свободу передвижения внутри сверх-национальной хозяйственной общности. Метеки Афин, бродячие поденщики средних веков и мигрирующие члены ремесленных союзов девятнадцатого века являются прямыми наследниками указанных путешественников. Но таковы же были и натурфилософы и софисты классической Греции, разъездные ученые средневековой Европы и ученые-натуралисты, которые со времен Галилея и Ньютона до 1945 г. свободно обменивались информацией и идеями с помощью публикаций, переписки и визитов не взирая на политические границы (Childe 1958: 172 – 173).

Таким образом, в интенсивности торгово-обменных связей и сложении слоя бродячих из страны в страну ремесленников, купцов и ученых, освободившихся от оков общины или господина, Чайлд видел специфику Европы и ростки ее политических и духовных свобод. "Эта система бронзового века предвосхищала особенности европейской политической системы в древности, средние века и новое время" (Childe 1958: 172). В том, что ничего подобного не было в древности и средние века на Востоке, можно усомниться (купцы, ремесленники, дервиши и пророки и там бродили по странам). Границей свободного перемещения людей и идей Чайлд поставил 1945 год потому, что в 1945 г. была Фултонская речь Черчилля, после которой "железный занавес" и "холодная война" разделили Европу. Виновными в "железном занавесе" он считал западные государства, хотя запреты на выезд господствовали именно в восточном блоке.

7. Кризис и уход. Чайлд хорошо знал диалектику – и Гегеля и Маркса. Он понимал, что внутренние противоречия приводят к взрывам. Он мог бы применить это к самому себе. Он старался примирить диффузионизм с эволюционизмом. Более всего разительно было его двоякое отношение к советскому марксизму: он не принимал однолинейную схему исторического развития, отвергал классовую борьбу, ненавидел тоталитарную власть и диктатуру, но, чтобы не навредить общему делу борьбы с фашизмом, никогда об этом публично не говорил; восхвалял Сталина, в день его смерти надел траур. В этот год, 1953, он в третий раз посетил СССР.

Ударом был для него февральский доклад Хрущева на ХХ съезде партии в 1956 г., с "разоблачением культа личности". Всё, что Чайлд так долго не решался говорить, было сказано. Сталин – деспот и тиран, система концлагерей с миллионами вымирающих заключенных - реальность. Весь мир марксизма был потрясен. Весной Чайлд прибыл в СССР в последний раз, посетил Москву и Ленинград, поглядел вокруг протрезвевшими глазами. Он ничего критического не говорил, разве что Брюсову, потому что на малейшее замечание гостя с оттенком критики Брюсов разражался целой критической тирадой, не скрывая своего раздражения окружающей действительностью – несмотря на присутствие Мерперта.

Вернувшись в Лондон (рис. 1), Чайлд летом за несколько месяцев до срока выхода на пенсию (то есть до достижения 65 лет) подал в отставку со всех своих постов. В декабре он написал подробное письмо виднейшим советским коллегам – Рыбакову, Арциховскому, Артамонову и другим, где высказал свое разочарование советской археологией, ее низким уровнем методики, ее отсталостью, бездоказательностью ее выводов. Арциховский принес свой экземпляр в партбюро, держа конверт за уголок двумя пальцами, чтобы не оставить отпечатков, и сказал: "Возьмите, мне оно не нужно. Вероятно, его вынудили". Письмо обсуждали на закрытом заседании и оставили в секрете. Но оно ходило в тайных списках. Один из этих списков я привез в Лондон на конференцию к столетию Чайлда в 1993 г., и оно было опубликовано (рис. 2). Тогда и "Советская Археология" его опубликовала.

В августе 1957 г. Чайлд написал и письмо в Кембридж Глину Даниелу – как издателю:

"Полагаю, Вы всё еще надеетесь получить от меня книгу о русской преистории. Но не получите… Даже если кто-нибудь исследует неопубликованные коллекции в отдаленных музейных хранилищах… я не нахожу фактов для связной истории, которая была бы для меня убедительной, ибо я не верю, что она уже существует... относительная и абсолютная хронология для нео- и палеометалической стадий просто безнадежно слаба. Официальные русские схемы, право же, догадки, которые даже не занимают меня, не то, чтобы убеждать. Но сводка русских догадок, как если бы это были факты, а ля Ханчар, хуже, чем бесполезна" (Daniel 1958: 66 – 67).

Он сжег многие свои бумаги и переписку и уехал в Австралию, на родину. Там 19 сентября 1957 г. он забрался на высокий уступ отвесной скалы в Голубых Горах, где древние изображения, и упал вниз с высоты более 300 метров. Только его очки и трубка остались на уступе. Весь мир узнал, что в результате несчастного случая (оступился без очков) погиб крупнейший археолог мира Вир Гордон Чайлд. Догадки о самоубийстве посыпались сразу же, но доказательств не было.

Отосланная Кларку в сентябре из Австралии автобиография Чайлда была опубликована, посмертно в "Антиквити" (под названием "Retrospect" – Childe 1958). В ней он очень придирчиво и скептически оценивал результаты своей работы:

"Теперь я признаю, что весь мой обзор может оказаться ошибочным; мои формулировки, возможно, неадекватны; мои интерпретации, быть может, плохо обоснованы; моя хронологическая система – а ведь без такой нельзя же говорить о стыках – откровенно шаткая. Всё же я подтверждаю, что результат стоило публиковать" (Childe 1958b: ??).

Посмертно же и в том же году была опубликована его прощальная лекция лондонским студентам, посланная уже из Австралии и напечатанная под названием "Valediction" ("Прощальное слово"). Она была не менее самокритичной. В ней было сказано: "Есть меньше всеобщих законов, и они менее важны, чем марксисты думали до 1950 г. (вехой избрано всё-таки выступление Сталина против марризма. – Л. К.) … В объяснении разницы между культурами марксизм совершенно не подтверждается, он даже скрывает и смазывает наблюдаемую разницу". Признавать это было необыкновенно горько, но это еще не доказательство самоубийства.

И лишь 20 лет спустя, в 1977 г., было опубликовано признание его преемника по лондонскому Институту Граймза, которому Чайлд перед отъездом в горы отправил прощальное письмо с точным и недвусмысленным извещением о планируемом самоубийстве и с обоснованием своего намерения покончить с собой. Он писал о том, что в результате выхода на пенсию его финансовое положение резко пошатнулось, а он не привык жить стесненным в средствах. Кроме того, ему предстоит медицинская операция (по-видимому, удаление аденомы простаты), последствий которой он очень боится. А главное, он чувствует, как слабеет его некогда совершенная память и ухудшается разум, а он не хочет превращаться в обузу обществу. Он ничего не пишет о разочаровании в советской реализации марксизма, но, надо думать, это сыграло немалую роль в нагнетании той депрессии, того мрачного настроения, в котором он решил, что жить дальше не имеет смысла.

Действительно, перспективы сохранения его авторитета были мрачными. Три десятилетия спустя Эндрю Шеррат написал:

"Однако, несмотря на факт, что многие современные школы археологии всё еще славят его как своего отца-основателя, многое из его писаний по преистории полностью вытеснено. Со времени его смерти прогресс археологических открытий был примечательно скорым. Новая информация накапливалась с еще большей скоростью, и с помощью новых методов многие из его фундаментальных идей были подвергнуты проверке. Результат не был удачным для его теорий. Не будет неверным сказать, что многие из его главных заключений по европейскому неолиту и бронзовому веку оказались почти полностью неверными. Один за другим его главные постулаты о преисторических обществах Европы были сбиты. Поколение спустя немногое из его детального объяснительного строения осталось" (Sherratt 1989: 153).

При всем том, Триггер прав, заявив в 1993 г., что Чайлд "остается наиболее признанным и читаемым археологом ХХ века". Движение Новой Археологии началось со статьи Бинфорда "Археология как антропология" в 1962 г. Но мало кто помнит, что статья с точно таким же названием была написана Чайлдом за 16 лет до того – в 1946. Мало кто из археологов помышляет сейчас вернуться к советским марксистским догмам, а вот порожденные марксизмом новации Чайлда живут в науке, принимаются всерьез и разрабатываются дальше.

Через несколько десятилетий после гибели Чайлда Брюс Триггер написал статью "Если бы Чайлд был жив…" (Trigger 1982). В ней он между прочим писал, что Чайлд воспринял бы с удовлетворением многие из новаций последних десятилетий. Я, однако, пришел к иному выводу. Если бы Чайлд был жив в наши дни, написал я (Klejn 1994: 89), он бы совершил самоубийство снова. Он был человеком своего времени, а время это окончилось. В Чайлде сосуществовали лидер диффузионизма и инициатор неоэволюционизма. Оба течения пришли в упадок и, возможно, окончились. Чайлд был марксист, а марксизм во второй половине ХХ века вошел в жесточайший кризис, и многие построенные на его основе государства рухнули (хотя и не все). В Англии у него не нашлось прямых продолжателей, хотя почти все испытали в той или иной мере его воздействие. В новой эпохе появлялось всё больше места для развития идей Чайлда и совсем не оказалось места для него самого.

8. Социо-антропологический неоэволюционизм в Америке. Наиболее интенсивное развитие неоэволюционизма происходило в США. Там хронологический разрыв между эволюционизмом и неоэволюционизмом не был таким значительным, как в Европе. Во-первых, Морган вступил в науку позже европейских лидеров, и его ученики процветали до Первой мировой войны. Во-вторых, там для эволюционизма прочную линию преемственности заложил спенсерианец ("социальный дарвинист") Самнер, социолог и антрополог из Йельского университета.

Уильям Грэм Самнер (Sumner 1840 – 1910), сын бедных родителей, в юности тяготел к монархии и аристократии и готовился стать священником. Одетый всегда в черное, он никогда не улыбался. Благодаря успешной учебе он получил стипендию на академическую поездку в Европу. Из Германии этот ортодоксальный христианин вывез библейскую критику, сменил веру в божественный план на эволюционный детерминизм и, наконец, увлекся писаниями Спенсера. Он женился и был оставлен в Йейле профессором (у нас принято называть этот университет не Йейлским, а Иельским).

Самнер абсолютизировал взгляды Спенсера и придал им жесткий и безоговорочный характер. Социальная эволюция у него протекает автоматически и неуклонно, подчиняясь социальным законам и всесильным принципам естественного отбора и борьбы за существование. Он был решительным противником любых реформ и сторонником стихийности социального развития. Одна из его работ, направленная против реформаторов и социалистов, называется “Абсурдное усердие перевернуть мир” (1894). Как и Спенсер, он придерживался девиза laisser-faire, и был противником государственных программ социальной помощи и всякого государственного вмешательства в экономику. “Конкуренция так же не может быть уничтожена, как гравитация”, – утверждал он.

Его книга “Народные обычаи” ("Folkways" 1906) построена на большом этнографическом материале. Под обычаями понимаются стандартизированные групповые формы поведения людей. Они не созданы сознательно волей человека, а действуют стихийно. Человек подчиняется обычаям своей группы, они для него норма и идеал. Всё чужое – плохое, нелепое и смешное. Самнер принял и разработал введенное Гумпловичем понятие "этноцентризм" для характеристики этой зацикленности примитивной группы на своем.

Уже много после его смерти, в 1927 г., на основе его черновиков А. Келлер издал под двойным авторством, Самнера и своим, 4-томный труд “Наука об обществе”.

Здесь содержался общий план мировой эволюции вполне в спенсеровском духе – с биологической передачей культурных характеристик. То есть социальная эволюция полностью уподоблялась биологической – с борьбой за существование, внутривидовой конкуренцией, выживанием сильнейших и т. д.

Так тонкая ниточка связи протянулась в Америке через разрыв между эволюционизмом и неоэволюционизмом. Лидерами американского неоэволюционизма были Уайт и Стюард.

9. Неоэволюционизм Лесли Уайта. Уайта многие историки науки (Лоуи, Голденуайзер и др.) называют неоэволюционистом. Сам он возражал: не неоэволюционист, а просто эволюционист, потому что он просто восстанавливает эволюционизм Тайлора и Моргана. Марвин Харрис поправляет: это не простое восстановление. Налицо существенные новации: нет сведения социокультурных процессов к биологическим и психологическим явлениям, “культура должна быть объяснена как культура”. Правда, зато есть редукция к физике. Есть вклад марксизма (Артановский 1963).

Лесли Элвин Уайт (White, 1900 – 1975) – ровесник века (рис. 3). В 1918 г. вступил в военно-морской флот и служил на эсминце. Окончив социологический факультет Чикагского университета, первую работу получил в Буфалло, в резервации ирокезов Сенека. Это обусловило его интерес к Моргану, который у них-то в свое время и жил. Уайт занялся публикацией его архивов. От Моргана вполне естественно перешел к чтению Маркса и Энгельса. Впрочем, в отличие от них моргановские положения о матриархате и о стадиях эволюции семьи не принял.

В 1930 г. поступил преподавателем в Мичиганский университет (Анн Арбор), где и проработал 40 лет – до выхода на пенсию в 1970 г.

Это был очень необычный для тогдашних США преподаватель. Увлечение эволюцией по Моргану, марксизмом, поездки в СССР в 1929 и 1932 гг. – всё как у Чайлда. Резкие выступления против клерикализма и религии, вызвавшие его отлучение от католической церкви. В антропологии он воевал с учениками Боаса, особенно со школой исследований “культура и личность” (персоналистской). Период их засилья в науке он называл “мрачным веком”. В результате ему долго не давали ходу, он очень долго состоял в ассистентах – это низшая преподавательская должность. Только в 1943 г, т. е. на пятом десятке, когда США были союзниками СССР в войне, Уайт стал профессором. Очень долго его почти не публиковали.

В 1949 г. вышла его книга “Наука о культуре”. Вскоре он возглавил антропологический факультет, хотя деканом его не утверждали очень долго. Но в 60-х были опубликованы две его книги по историографии: «Этнография и этнология Франца Боаса», (1963) с разрушительной критикой Боаса, и «Социальная организация этнологической теории: монография по культурной антропологии» (1966). А в 1964 г. он был избран президентом Антропологического общества США, что показывает, как возрос его личный авторитет и популярность эволюционизма.

Через 10 лет вышла вторая теоретическая книга “Эволюция культуры: Развитие цивилизации до падения Рима” (1959), которая была готова давно, но ее не печатали чуть не четверть века. А в год его смерти, 1975, вышла третья и последняя: “Концепция культурной системы: Ключ к пониманию племен и наций”.

Некоторые ученики его чрезвычайно знамениты. Маршалл Салинз – автор общепринятой новой эволюционной классификации обществ, и Люис Бинфорд – основатель и лидер Новой Археологии 60-х – 70-х.

В своей автобиографии Люис Бинфорд, человек очень агрессивный, пишет:

“Мой учитель был Лесли Уайт, дракон-убийца боасинизма, устрашающий в спорах, вспыльчивый “еретик”… Каждый студент должен был проходить его историю антропологии. Я воображал себе крупного человека с мощным голосом, с суровым лицом и холодной, неприступной внешностью. Я вошел в аудиторию, уселся на третьем месте спереди, прямо перед столом преподавателя. Перед тем, как занятиям начаться, все студенты были уже на местах. Тихий разговор послышался из коридора. В комнату вошел маленький человечек с застенчивой улыбкой и кипой бумаг под мышкой. Он положил бумаги на стол, перебрал их, огляделся и спокойно произнес: “Мое имя – Лесли Уайт”.

Он выглядел скорее как почтмейстер из маленького средне-западного городка, чем как дракон-убийца моего воображения. Вынув свои карточки, он начал лекцию”.

Бинфорду показалось, что преподаватель неправильно толкует Боаса. Студент заготовил карточку с цитатой. На следующей лекции

“я поднял руку, получил разрешение и начал читать цитату, которая, как я полагал, опровергала Уайта… Сперва Уайт слушал внимательно, затем постепенно его лицо покраснело. Маленькая вена, бегущая по его лбу набухла, и он окаменел, произнеся повышенным голосом:

“Это не по существу, мистер Бинфорд. Зайдите в мой кабинет. Класс свободен”.”

В кабинете он сказал: “Мистер Бинфорд, знаете ли Вы, какие аргументы значимы? Боас – как Библия. Вы можете найти в его сочинениях всё, что угодно. … У Боаса каша в голове. Уж лучше читать отцов церкви – по крайней мере, эти знают, почему придерживаются своего мнения”.

Никогда более я не пытался спорить с Уайтом” (Binford 1973: 6 - 7).

В уайтовской книге 1949 г. “Наука о культуре” для слова наука было употреблен термин “science” – обозначение естественных и точных наук. Было ясно дано понять, что культуру надо изучать как естественное явление, теми же методами. Но это не означало, что она сводится к биологии. Какие же свойства отличают человеческий вид от животных, создавая возможность передавать информацию не генетически (внутри тел), а научением, экстрасоматически (вне тел)? Это способность к символизации – фундаментальное отличие человеческого вида от животных. Культура – это совокупность символов и способность к символизации. Суть символизма – способность людей произвольно наделять вещи значениями, которых они сами не имеют. “Членораздельная речь – наиболее важная форма символического выражения… Без речи не было бы человеческой социальной организации"… (White 1949).