Кризис колониальной системы в Латинской Америке.
Колонии то и дело сотрясали выступления обездоленных масс. Негры убегали от хозяев, в труднодоступных районах создавали укрепленные поселения и оттуда нападали на соседние плантации и города; или же вместе с рабами окрестных хозяйств они поднимали восстания, охватывавшие подчас по нескольку провинций. Индейцы не оставляли попыток изгнать колонизаторов и вернуть утраченную свободу. Конкретных врагов повстанцы обычно выявляли по цвету кожи, и с обеих сторон проливалось немало крови. В зависимости от исторической памяти восставшего народа на освобожденной территории реставрировались либо африканские и индейские формы первобытно-общинного строя (крупнейшее в Бразилии селение беглых негров Палмарис, Араукания в Чили и т. д.), либо азиатский способ производства с соответствующей индейской государственностью, как, например, в империи Сантоса Атауальпы в Перу (1742-1756).
Как и во времена крестьянских войн в Европе, эта идеализация прошлого служила знаменем для массовых движений социального протеста, по сути, против всей существовавшей системы классового и расового угнетения. Но именно по этой причине креольское ополчение при поддержке колониальных властей и нередко эксплуататоров всех цветов кожи беспощадно их подавляло. Подлинно же смертельная угроза колониальной системе исподволь назревала на ином фланге и, как ни парадоксально, при самом активном содействии самих колонизаторов.
Наверное, нет в мире колониального в прошлом народа, который бы с благодарностью вспоминал колонизаторов. У латиноамериканцев воспоминания о колонизаторах чаще всего связываются с украденными у них золотом, серебром, алмазами, с десятками миллионов загубленных индейцев и негров, со многими другими преступлениями евроейцев. Такая оценка колонизаторов, конечно же, обоснованна, хотя и одностороння. Но именно в таком виде она утвердилась в научной литературе, где по отношению к испанским и португальским владениям в Америке использовался тезис В.И. Ленина о том, будто в капиталистическое производство колонии начали втягиваться только с наступлением эпохи империализма, а до того были вовлечены лишь в товарообмен.
Между тем еще крупный немецкий ученый Александр фон Гумбольдт, досконально изучавший Латинскую Америку во время путешествия 1799-1804 гг., провел любопытное наблюдение: «Новая Испания... доставляет в королевское казначейство вдвое больше доходов, чем Британская Индия с ее впятеро большим населением в английское казначейство». Иными словами, каждый мексиканец давал в 10 раз больше прибавочного продукта, чем индиец. Если принять тезис, будто колонии втягивались тогда только в обмен товарами, то столь высокую продуктивность пришлось бы отнести на счет первобытно-общинного и «азиатского» способов производства у американских аборигенов. Но так ли это?
Среди трех тысяч рудников, насчитывавшихся в Мексике к середине XVIII в., действительно имелись и примитивные копи с индейским способом добычи. Но со времени внедрения в 1554 г. амальгамирования серебряных пород ртутью свыше 90% всего добытого в стране серебра давали не они, а лишь полторы сотни предприятий, из коих десять гигантов имели более чем по 1 млн. песо (на рубеже XVIII-XIX вв. песо был примерно равен американскому доллару, пятой части английского фунта стерлингов и пяти турецким ливрам) основного капитала и тысяче наемных рабочих. На приисках Новой Гранады, откуда поступала половина испаноамериканского золота, успех тоже обеспечивали крупные прииски, вкладывавшие огромные средства в строительство многокилометровых водных каналов, гигантских резервуаров для сбора дождевой воды, в покупку и содержание тысяч рабов и т. п. И даже при кажущейся простоте тропического земледелия каждая плантация сахарного тростника, помимо расходов на рабов и надсмотрщиков, требовала еще строительства сахароваренного завода, который, например, в Бразилии XVI в. обходился в среднем 15 тыс. фунтов стерлингов, или в современном масштабе цен -1 млн. долларов. Таким образом, доходы от грабежа зависели от размеров вложенных сюда капиталов.
А каково было значение экспортных хозяйств для экономики колоний, наглядно показывает крупнейшее в Южной Америке месторождение серебра - Потоси (в современной Боливии). Открытое в 1545 г., оно уже через 25 лет насчитывало 120 тыс. жителей. Эту массу народа надо было одеть, обуть, накормить, напоить да еще предприятия обеспечить порохом, железом и ртутью, лошадьми и мулами, фуражом, дровами и многим другим. Цены же в городе, возвышавшемся более чем на 4 тыс. метров над уровнем моря, были не ниже, чем на Клондайке во времена «золотой лихорадки». Вот и возникали не только в Перу, но и в Кито (современный Эквадор), Чили, на Ла-Плате и в других уголках континента скотоводческие и земледельческие поместья и фермы, мануфактуры и цехи, весь смысл появления которых состоял в производстве товаров для Потоси. В середине XVIII в. эти поставщики «съедали» до половины добытого здесь серебра. А ведь такие же экономические связи складывались вокруг серебряных рудников Мексики, золотых приисков Новой Гранады, Бразилии, Чили, бразильских алмазных копей, в меньшей мере - вокруг экспортных плантаций хлопка, сахарного тростника, какао, кофе и др.
Сами же поставщики, порождая спрос на хлопок, шерсть, кожи и прочее сырье, плели собственную паутину хозяйственных нитей. Прибавим к этому торговлю и необходимые ей средства транспорта и пути сообщения, города - и мы получим лишь малое представление о той гигантской созидательной работе, которую за три столетия колониализма проделал на американской земле иберийский капитал, а заодно и о том, во что обошлось ему создание подлинно всемирного рынка.
Поскольку динамизм развитию колоний придавали те же экспортные отрасли, в которых создавался прибавочный продукт для метрополий, помешать ему никто не мог. Так, во второй половине XVIII в., стремясь увеличить доходы от колоний и ликвидировать отставание от Англии, Испания и Португалия провели в Америке реформы по либерализации торговли. Доходы действительно выросли: только из Испанской Америки и всего за 1778-1784 гг. их приток в метрополию увеличился с 9 до 143 млн. песо. Но подъем экспортных отраслей повлек за собой общий рост экономики колоний, и только, например, в вице-королевстве Рио-де-ла-Плата объем внутренней торговли, а значит, и внутреннего рынка с 1776 по 1800 г. возрос в 22 раза.
Между тем по мере роста товарного производства в колониях формировался и креп слой местных предпринимателей. Поскольку все американские колонии в той или иной мере были переселенческими, он в большинстве своем состоял в генетическом родстве с европейской буржуазией. Но уже через одно-два поколения он врастал в местную почву и интересы, забывал о родстве, становясь креольским не только по названию. К началу XIX в. в его руках уже находились многие торговые дома, примерно половина приисков и рудников, почти все мануфактуры и крупные частные землевладения. И теперь в его среде все громче раздавалось требование отмены колониальных ограничений и введения свободы торговли.
Если следовать привычным европейским меркам (торговля и промышленность = капитализм; крупное землевладение = феодализм), то кажется парадоксом, что выдвигали это требование, а затем и возглавили буржуазное освободительное движение Латинской Америки как раз «феодалы», включая и Симона Боливара - крупного венесуэльского латифундиста, плантатора и рабовладельца. Но вглядимся в тенденции тогдашнего мирового развития. Во-первых, капитализм от мануфактурной стадии и соответствующих ей учения и практики меркантилизма (в том числе торговых монополий и иных колониальных ограничений) начинал переход на стадию свободной конкуренции с ее либеральной классикой в политэкономии физиократов и Адама Смита и в торговой политике Англии, переживавшей с конца XVIII в. промышленный переворот. Во-вторых, колонии Нового Света к тому времени уже сложились как аграрно-сырьевая периферия западноевропейского капитализма, и потому цвет местного предпринимательства здесь составляли не торговцы и промышленники, как в Англии, а «шоколадные маркизы» Венесуэлы и Кито, «сахарократия» Гаити, Бразилии, Кубы, производители индиго в Сальвадоре и кошенили в Гватемале, скотоводы Венесуэлы, Новой Гранады, Ла-Платы и Чили, другие крупные землевладельцы вместе с горнопромышленными магнатами.
Свобода торговли и предпринимательства составляла основу основ либерализма и свободной конкуренции, но второсортной торговой и мануфактурной буржуазии Латинской Америки она грозила гибелью от конкуренции западноевропейских торговцев и фабрикантов. Спасение эта буржуазия видела в сохранении отдельных элементов меркантилизма, в частности торговых монополий и протекционизма в отношении местного мануфактурного производства. Напротив, масштабы производства, достигнутые латиноамериканскими горнодобытчиками и латифундистами, не вмещались в узкие рамки внутренних рынков, а его дальнейший рост тем более требовал максимальной свободы внешней торговли. Им не грозила европейская конкуренция ни в горнодобыче, ни в тропическом земледелии. В производстве же исконно европейских продуктов - пшеницы, мяса, шерсти и кож - изобилие, плодородие и дешевизна земли в Новом Свете, возможность вести экстенсивное крупное товарное хозяйство с малым числом работников, недорогие рабочие руки мелких арендаторов и рабочих с наделом одарили местных латифундистов такими преимуществами (так, например, с конца XVIII и вплоть до начала XX в. в Западной Европе для содержания 10 тыс. голов крупного рогатого скота в стойлах требовалась 1 тыс. работников, в то время как в отгонном скотоводстве Америки для этого было достаточно 10 пастухов), что конкуренции с ними не выдерживали западноевропейцы, в том числе английские лендлорды и фермеры, которые до 1846 г. защищались протекционистскими «хлебными законами».
Все эти факторы толкани латифундистов к тесной интеграции в мировое хозяйство, к полной свободе торговли и предпринимательства, в ряды самых решительных приверженцев экономической доктрины либерализма. В Испанской Америке, кроме того, через участие в новых консуладо, ставших на рубеже XVIII-XIX вв. подобием министерств торговли и производства в колониях, латифундисты приобрели ценный управленческий опыт. Их вооруженные отряды всегда оставались ударной силой креольского ополчения, чью боеспособность испытали на себе в 1807 г. английские интервенты на Ла-Плате. Вот почему именно в крупных землевладельцах буржуазное освободительное движение в Латинской Америке находило своего адекватного инициатора и гегемона, а в возглавляемом ими креольском ополчении - идеальную главную движущую силу.
Дата добавления: 2016-05-30; просмотров: 2742;