Экономический подход

В рамках данного подхода общество рассматривается в связи с такими экономически значимыми факторами, как способ производства, накопление и распределение богатств. Здесь выявляется, как в конкретно-исторической перспективе действие этих факторов влияет на различные структуры и институты общества, приводя при этом к определенным социальным и политическим проблемам или способствуя их разрешению; исследуется роль экономических факторов в связи с ценностями и целями, которые могут культивироваться в обществе.

Следует заметить, что хозяйство как деятельность по производству, накоплению и распределению материальных благ существует на каждом этапе человеческой истории, однако оценка роли и механизмов этой деятельности в различные периоды истории была разная.

В античности и в период средневековья можно найти примеры суждений о хозяйстве, которые имеет социально-философское значение. В частности, по мнению Аристотеля, богатство как совокупность необходимых средств имеет большое значение как для частной жизни людей, так и в рамках государственной деятельности. Однако богатство – это только средство для обеспечения нормальной жизни, но, ни в коем случае, не цель, к которой можно стремиться ради нее самой. Наличие богатства дает возможность свободному человеку заниматься достойными его делами, например, служить обществу или совершенствовать себя в науках и искусствах. Деньги как средство обмена – естественны и полезны. Однако деньги (в отличие от натуральных запасов, которые портятся) не имеют естественной границы для величины своего накопления. А это является предпосылкой того, что «все занимающиеся денежными оборотами стремятся увеличивать количество денег до бесконечности»^[279]. Из этого следует, что вместо того, чтобы быть средством, богатство само может становиться целью и, тем самым, конкурировать с другими, более значимыми целями. По мнению Аристотеля, это плохо: «В основе этого направления (накопление богатств – прим. авт.) лежит стремление к жизни вообще, но не к благой жизни»^[280].

В средневековье проблема богатства также затрагивалась, однако, главным образом, в рамкам религиозно-нравственной проблематики. Для средневековья (как и для античности) актуальной была проблема «справедливой цены». «Цена» здесь понималась не как чисто экономическая категория (в связи с издержками и прибылью; как результирующая спроса и предложения), но также и как моральная норма, в соответствии с которой оценивались экономически значимые действия. В Европе стремление к богатству до эпохи Реформации (XVI в.) последовательно осуждалось, в особенности, взимание процентов (ростовщичество), которое прямо объявлялось грехом.

Таким образом, такая «очевидная» и «естественная» для экономической науки современности проблема, как вопрос об эффективных способах увеличения богатства в условиях тотального дефицита всего 400 – 500 лет назад не только не была актуальна, но и, более того, стремление к этому расценивалось как неразумное и недостойное поведение.

Вопрос о том, почему произошли соответствующие изменения во взглядах на богатство одним из первых стал изучать немецкий социолог Макс Вебер (1864 – 1920). Вебер в работе «Протестантская этика и дух капитализма» пришел к выводу, что причины распространения и утверждения предпринимательского духа в Европе следует искать в особенностях религиозной доктрины протестантизма, где, в противоположность католичеству, упор делался не на формальном следовании догме христианства, но на моральной практике, выражающейся в мирском служении человека, в выполнении им своего земного долга.

Экономическая наука в более или менее современном смысле – как теория либеральных рынков – ведет свое начало от работ английского экономиста Адама Смита (1723 – 1790). Смит высказал мысль, что основным источником богатства нации в условиях капитализма является не протекционистская политика государства в виде защиты внутреннего рынка от иностранной конкуренции и не активный торговый баланс по готовым товарам (как полагали экономисты, придерживавшиеся доктрины меркантилизма), а создание государством таких условий, когда каждый активный член общества сможет удовлетворять собственный интерес, стремясь, прежде всего, к собственной выгоде. Эгоизм и корыстный интерес каждого – вот, по мнению Смита, главный источник всеобщего процветания. «Не от благожелательности мясника, пивовара или булочника ожидаем мы получить свой обед, а от соблюдения ими своих собственных интересов. Мы обращаемся не к гуманности, а к их эгоизму и никогда не говорим им о наших нуждах, а лишь об их выгодах»^[281].

Смит, таким образом, считал, что именно стремление предпринимателя к достижению своих частных интересов является главной движущей силой экономического развития, увеличивая в конечном итоге благосостояние как его самого, так и общества в целом. Проблема, однако, в том, что в XVIII и в XIX вв. благосостояние значительной части общества (наемных работников) было очень далеким от идеала. Каторжный труд по 16 часов в день (в том числе детей), жизнь в бараках, бесправие и нищета никак не вязались с представлением о том, что первоочередное удовлетворение предпринимателем собственного интереса – это залог всеобщего процветания.

Протест против таких условий существования нашел свое выражение в политико-экономической доктрине марксизма или системе идей, которые первоначально были сформулированы немецким философом и экономистом Карлом Марксом (1818 – 1883).

Собственно экономическая составляющая марксизма представлена в «Капитале» Маркса. В этой работе в отличие от т.н. «буржуазной политической экономии» (примером последней является только что упомянутая доктрина А. Смита), которая исходит из того, что основными источниками богатства являются такие факторы производства, как земля (её естественное плодородие), машины и оборудование, а также труд тех, кто непосредственно выполняет соответствующий производственный процесс или организует его, Маркс прошел к выводу, что единственным источником стоимости и богатства является труд наемных работников. По мнению Маркса, труд как товар покупается капиталистом на рынке за определенную цену (заработная плата) и соединяется им с другими факторами производства, например, машинами и оборудованием. Цена продукции, произведенной с помощью этих факторов производства и проданных затем на рынке, выше изначальной цены факторов производства. Из этого следует, что источником более высокой цены является именно труд, который и создает новую или прибавочную стоимость, которая несправедливо присваивается капиталистом.

В качестве основного возражения против экономической доктрины марксизма чаще всего выставляется утверждение о том, что труд наемных работников не есть единственный источник стоимости, так как важны и другие факторы производства. В частности, машины и оборудование, имеющие определенную цену, были когда-то куплены капиталистом на собственные средства. Следовательно, его затраты должны быть учтены в стоимости конечного товара, а не только труд наемных работников. Ответ на это с точки зрения марксизма состоит в том, что капиталист потому-то и смог накопить средства и купить соответствующее оборудование, что он до этого, в предшествующем цикле производства, присвоил себе часть стоимости, которая создается трудом. Капиталист платит наемному работнику заработную плату, величина которой значительно меньше той стоимости, которую создает его труд. Остальное он забирает себе за счет разницы между величиной заработной платы и ценой продаваемого товара, а далее покупает на эти средства соответствующее оборудование. Таким образом, с точки зрения марксизма, только труд наемного работника есть единственный источник стоимости и богатства в обществе.

Описанное положение дел, с точки зрения марксизма, не только субъективно переживается угнетенным, эксплуатируемым классом наемных работников как несправедливое, но и объективно, в исторической перспективе, не может продолжаться слишком долго. Причина этого в том, что на определенном этапе развития общества частнокапиталистическая форма присвоения богатства вступает в противоречие с общественным характером производства. В обществе, где система производства очень сложна, т.е. где отдельные предприятия и отрасли хозяйственной деятельности тесно связаны друг с другом и выступают лишь в качестве отдельных составляющих в системе общественного разделения труда, необходимо централизованная система организации производства и соответствующее планирование. А этого можно достигнуть лишь на основе обобществления соответствующих факторов производства. Сам Маркс пишет об этом так: «Монополия капитала становится оковами того способа производства, который вырос при ней и под ней. Централизация средств производства и обобществление труда достигают такого пункта, когда они становятся несовместимыми с их капиталистического оболочкой. Она взрывается. Бьет час капиталистической собственности. Экспроприаторов экспроприируют»^[282].

Экономические кризисы перепроизводства, которые характерны для капитализма, есть, с точки зрения марксизма, свидетельство того, что на основе частного интереса (множества таких отдельных интересов) нельзя эффективно организовать и управлять процессом экономической деятельности. Конкретно-исторически и политически переход от частнокапиталистического к общественному характеру производства (от капитализма к социализму) происходит в виде социальной (социалистической) революции.

Марксизм как историко-философская доктрина – это теория общественно-экономических формаций или исторически сложившихся типов общества, в основе которых лежит определённый способ производства.

Каждому способу производства соответствуют определенные производительные силы и производственные отношения. Производительные силы – это средства производства (средства труда, т.е. орудия, инструменты, машины и т.д., с помощью которых оказывается воздействие на предметы труда, т.е. на природное сырьё или частично обработанные материалы) и люди, которые обладают определенным производственным опытом, навыками к труду, позволяющими им приводить средства производства в действие. Производственные отношения, точнее, производственно-экономические отношения – это отношения между людьми по поводу производства, распределения, обмена и потребления соответствующих благ. Примеры производственных отношений: отношения раба и рабовладельца; крестьянина и феодала; наёмного работника и капиталиста[283].

Производительные силы и производственные отношения, вместе, в марксизме называются «базисом», т.е. материальным основанием, определяющим облик любого общества. Государство, его законы и институты, политические партии и отстаиваемые ими программы (идеологии) – это «надстройка» над базисом, которая является отражением и политико-юридическим обоснованием (легитимацией) соответствующего типа производственных отношений. В частности, буржуазным производственным отношениям соответствует доктрина либерализма как её идеологическое обоснование. Марксистская социальная доктрина называется материалистической в том смысле, что здесь именно материальные факторы (базис) определяют соответствующие идеи в надстройке, а не наоборот. По словам Маркса, «не сознание людей определяет их бытие, а наоборот, их общественное бытие определяет их сознание»^[284].

Историческое развитие общества, с точки зрения марксизма, есть движение от первобытнообщинной, через древневосточную[285], рабовладельческую и феодальную к капиталистической, а от нее к коммунистической общественно-экономической формации. Для всех этих формаций – кроме первой и последней – характерен антагонизм между угнетателями и угнетенными в связи с эксплуатацией первыми последних за счет владения собственностью. «Свободный и раб, патриций и плебей, помещик и крепостной, мастер и подмастерье, короче, угнетающий и угнетаемый находились в вечном антагонизме друг к другу, вели непрерывную, то скрытую, то явную борьбу, всегда кончавшуюся революционным переустройством всего общественного здания или общей гибелью борющихся классов»^[286].

Переход от одной формации к другой происходит в силу объективных причин, так как каждая следующая формация как определенный способ производства обеспечивает более эффективную производственную деятельность, чем предыдущая. Для того чтобы такой переход произошел, сначала должны развиться производительные силы, затем в соответствие с ними приходят определенные производственные отношения и, наконец, происходит переворот в надстройке. В частности, капитализм как соответствующие производственные отношения пришел на смену феодализму потому, что мануфактуры и фабрики, работающие на рынок, для своего эффективного функционирования требовали существование рынка свободного наемного труда, т.е. пролетариата, представителей которого в связи с производственной необходимостью и рыночной конъюнктурой можно свободно нанимать, обучать и увольнять. Условия феодальной, т.е. зачастую вечной зависимости значительной части населения от своих постоянных хозяев гораздо в меньшей степени подходят для организации эффективного и более или менее мобильного рыночного производства.

Несмотря на впечатляющую критику буржуазных экономических отношений, социалистическая революция, о неизбежности которой в XIX в. говорил К. Маркс, не произошла (за исключением СССР и ряда связанных с ним стран; но, как показал исторический опыт, и в большинстве этих стран социализм был временным явлением). Почему так произошло, что предвидение Маркса не осуществилось? Для того чтобы на это ответить, необходимо обратиться к анализу тех социальных трансформаций, которые произошли в западном обществе в XX в., которые сильно изменили его облик по сравнению с XIX веком, сделав проблему коренного переустройства экономических отношений неактуальной, по меньшей мере, в настоящее время.

Как уже говорилось, основной причиной появления в XIX в. такой радикальной социально-политической доктрины как марксизм явилось разделение общества на два антагонистических класса: буржуазию и пролетариат, один из которых, действуя на основе принципа lasses faire (принцип невмешательства государства в экономику), подчинил себе другой, сделав его жизнь практически невыносимой. Классовое деление общества, о котором говорил Маркс, сохранилось и в XX в., однако острота социальных противоречий между классами или, точнее, субъективное переживание несправедливости буржуазных экономических отношений со стороны подчиненного класса в значительной мере ослабло. Следствием ослабления остроты этих переживаний явился кризис социалистических и коммунистических партий и движений в западном мире, чьи политические программы как раз и основывались на них.

Дело в том, что в современных западных государствах получили развитие механизмы социальной защиты (в частности, в виде юридически оформляемых трудовых контрактов, гарантирующих определенный уровень доходов, регламентации условий труда, выплаты соответствующих пособий безработным и пенсионерам) и, самое главное, значительно повысился уровень жизни значительной части наемных работников. Немецкий философ и социолог Юрген Хабермас (род. 1929 г.), анализируя социально-экономическую структуру современного западного общества, пришел к выводу, что в настоящее время «роль работающего по найму теряет свои болезненно пролетарские черты благодаря непрерывному повышению жизненного уровня, хотя и дифференцированного по социальным слоям»^[287]. И поэтому в условиях, когда «социальное государство сгладило остроту классовых противоречий … теория классового сознания не находит эмпирического подтверждения. К обществу, в котором все труднее выделить специфические классовые миры, она уже не применима»^[288].

Анализируя современное западное общество в рамках марксистской парадигмы и сравнивая его с тем, что было в XIX веке, важно понимать, что антагонистические противоречия прошлого не исчезли совсем, а трансформировались в особую динамическую социальную структуру, одной частью которой является буржуазная предпринимательская активность как погоня за прибылью, а другой, – новый «класс» потребителей (на самом деле, конечно, в массе своей все тех же наемных работников), которые ради сохранения и, даже более того, для еще более эффективного функционирования системы, ориентированной, прежде всего, на прибыль, оказались допущены к соответствующим благам (для обеспечения рынков сбыта). Современное «общество потребления», с его совершенно определенными приоритетами и стандартами, а также соответствующая ему «массовая культура» это не досадные случайности, которые возникли «вдруг» и «неизвестно откуда», а закономерные следствия имманентной логики функционирования и развития буржуазного типа хозяйства.

Анализ разных проблем общества с позиции экономической парадигмы не следует отождествлять только с идеями, которые были сформулированы в рамках классической политической экономии и марксизма. В рамках ведущего направления современной экономической науки – маржинализма – уже достаточно давно (на рубеже 50-60-х годов XX в.) выделилось особое направление – «экономический империализм», представители которого не ограничиваются исследованием такой узкоспециальной «экономической» проблематики, как, например, вопросы повышения эффективности производства тех или иных материальных благ, а использует методологию предельного анализа для исследования функционирования практически любых социальных институтов и любых форм поведения людей. С помощью методов экономики исследуют такие нетрадиционные для экономической науки проблемы, как, например, закономерности развития языка и посещаемости церквей, политическая деятельность, правовые системы, самоубийства, альтруизм и социальное взаимодействие, брак, рождаемость и разводы.

Если сравнить данное направление с марксизмом, то здесь можно обнаружить одно определенное сходство: и то и другое направление претендует на статус общей, фундаментальной науки об обществе. Различие между ними в том, что если в марксизме «экономический подход» к обществу означает, что организация производства играет решающую роль, предопределяя социальную и политическую структуру (базис определяет надстройку, а не наоборот), то в экономическом империализме «экономический подход» – это исследование практически любых социальных предметов и явлений на основе двух исходных предпосылок: максимизация полезности и стабильность предпочтений.

В частности, по мнению ведущего представителя «экономического империализма», американского экономиста Гэри Беккера (род. 1930 г.), «человеческое поведение не следует разбивать на какие-то отдельные отсеки, в одном из которых оно носит максимизирующий характер, в другом – нет, в одном мотивируется стабильными предпочтениями, в другом – неустойчивыми, в одном приводит к накоплению оптимального объема информации, в другом не приводит. Можно скорее полагать, что все человеческое поведение характеризуется тем, что участники максимизируют полезность при стабильном наборе предпочтений и накапливают оптимальные объемы информации и других ресурсов на множестве разнообразных рынков»^[289]. Это соображение Беккер иллюстрирует множеством примеров. В частности, «хорошее здоровье и долгая жизнь представляют собой важные цели для большинства людей, но каждому из нас достаточно минутного размышления, чтобы убедиться, что это цели далеко не единственные: иногда лучшим здоровьем или большей продолжительностью жизни можно пожертвовать, потому что они вступают в конфликт с другими целями. Экономический подход подразумевает, что существует «оптимальная» продолжительность жизни, при которой полезность дополнительного года жизни оказывается меньше, чем полезность, утрачиваемая в результате использования времени и других ресурсов для его достижения. Поэтому человек может быть заядлым курильщиком или же пренебрегать физическими упражнениями из-за полной поглощенности своей работой, причем не обязательно потому, что он пребывает в неведении относительно возможных последствий или «не способен» к переработке имеющейся у него информации, а потому, что отрезок жизни, которым он жертвует, представляет для него недостаточную ценность, чтобы оправдать издержки, связанные с воздержанием от курения или с менее напряженной работой. Подобные решения были бы «неблагоразумными», если бы продолжительность жизни была единственной целью, но, постольку поскольку существуют и иные цели, эти решения могут оказаться продуманными и в этом смысле – «благоразумными». Согласно экономическому подходу, таким образом, большинство смертей (если не все!) являются до некоторой степени самоубийствами – в том смысле, что они могли бы быть отсрочены, если бы больше ресурсов инвестировалось в продление жизни. Отсюда не только следуют интересные выводы для анализа того, что в просторечии зовется самоубийствами, но под вопросом оказывается общепринятое разграничение между самоубийствами и «естественными» смертями»^[290].

А вот другой случай рационального объяснения Беккером того, что, с точки зрения некоторых, всегда сопровождается некоторой «таинственностью» и потому не поддается рациональному анализу: «Согласно экономическому подходу, человек решает вступить в брак, когда ожидаемая полезность брака превосходит ожидаемую полезность холостой жизни или же дополнительные издержки, возникающие при продолжении поиска более подходящей пары. Точно так же человек, состоящий в браке, решает прервать его, когда ожидаемая полезность возвращения к холостому состоянию или вступления в другой брак превосходит потери в полезности, сопряженные с разводом (в том числе из-за разлуки с детьми, раздела совместно нажитого имущества, судебных расходов и т.д.)»^[291].

Следует заметить, что далеко не все экономисты разделяют представление Беккера и других представителей «экономического империализма» о всесилии методологии экономического анализа[292].

В начале нашего рассмотрения экономического подхода к анализу общества было отмечено, что в античности и в средневековье проблемы экономической деятельности, хотя и затрагивались, однако там они интерпретировались в совершенно другом смысле, нежели в современности: не как «чисто экономические» проблемы, например, проблемы источников богатства нации и эффективности хозяйственной деятельности тех или иных её субъектов, а как проблем, имеющие, прежде всего, социальные и морально-нравственные аспекты.

В силу отмеченной разницы между тем, что называется «экономическими проблемами» в более или менее близкое к нам время, тем, что подразумевалось под этим ранее, возникает ощущение, что хозяйственная деятельность в далеком прошлом была значительноменее рациональна, чем сейчас. Это действительно так, если оценивать её с точки зрения критериев, принципов и понятий, которые возникли и используются в условиях современного хозяйства. Если же посмотреть на архаичную экономику древности и средневековья с другой точки зрения, с точки зрения «их самих» (т.е. понять их как особый «идеальный тип» с его собственной аксиоматикой и проблематикой и вытекающей из них особой логикой хозяйственной деятельности), то оказывается, что в этих экономиках деятельность нацелена на максимизацию собственной полезности не в меньшей степени, чем в современной, хотя и на основе совершенно других методов и стратегий.

Одним из первых, кто обратился к анализу особой логики хозяйственной деятельности в архаичных обществах, был французский этнограф и социолог Марсель Мосс (1872 – 1950). В работе «Очерк о даре. Форма и основание обмена в архаических обществах» Мосс показал, что в обществах находящихся на относительно низком уровне развития обмен благами осуществляется посредством акта дарения, который только при поверхностном рассмотрении может показаться безвозмездной акцией, а в действительности представляет собой способ организации социального единения, утверждения статуса и престижа, особой формой подчинения и обязывания того, кому этот дар преподносится. Тот, кому преподнесен дар, обязан его не только принять, но также и «отдариться», приготовив ответный подарок. «Отказаться дать, пригласить, так же как и отказаться взять, тождественно объявлению войны; это значит отказаться от союза и объединения»^[293]. Рассматривая различные виды актов фиктивной щедрости, в отношении не только других людей, но также природы и богов (жертвоприношения) Мосс пришел к выводу, что во всех этих случаях речь идет об особой нерыночной (в современном смысле этого слова), но, тем не менее, вполне целесообразной и экономически обоснованной (но тщательно скрываемой) стратегии: «дары людям и богам преследуют … цель купить мир с теми и с другими»^[294].

Французский социолог и философ Пьер Бурдье (1930 – 2002), анализируя структуры архаичной экономики в работе «Практический смысл», пришел к выводу, что, хотя применительно к ней и нельзя использовать такие категории современной экономической науки, как «труд», «рыночный обмен», «капитал», «кредит» (потому что ничего из этого в том смысле, какой в них вкладывает современная экономическая наука, там просто нет, т.е. нет ни видов в точности такой деятельности, ни точно таких институтов), тем не менее, можно говорить об их своеобразных аналогах (вместо «труда» – «работа», вместо «обмена» – «дар», вместо «капитала» и «кредита», соответственно, «символический капитал» и «кредит известности»). В частности, «труда» и «обмена» как видов деятельности нацеленных, прежде всего, на эффективность и выгоду нет потому, что архаичное общество слишком бедное, слишком сильно зависящее от природы и имеющее в своем распоряжении слишком неэффективную технику. В результате там «никто не ведает различия между трудом производительным и непроизводительным, прибыльным и неприбыльным»^[295]. В этом обществе, в силу низкой производительности труда, для его выживания большое значение имеет фактор социальной сплоченности индивидов, готовность прийти на помощь друг другу и объединить усилия для достижения общей цели. Открытое объявление в таком обществе о своем личном, эгоистическом экономическом интересе было бы неэффективной, губительной социальной стратегией. Как пишет Бурдье, «особенность «архаической» экономики заключается … в том, что хозяйственная деятельность не может эксплицитно признать те хозяйственные цели, по отношению к которым она объективно ориентирована»^[296].

Что касается «капитала», то в силу неразвитости денежного обращения, а также по ранее указанным причинам, он просто не может существовать исключительно в денежной форме. Зато он существует в другой форме. По словам Бурдье, «в рамках экономики, по определению отказывающейся признавать «объективную» суть «экономических» практик, т. е. закон «голого интереса» и «эгоистического расчета», сам «экономический» капитал может действовать лишь постольку, поскольку добивается своего признания ценой преобразования, которое делает неузнаваемым настоящий принцип его функционирования; такой отрицаемый капитал, признанный в своей законности, а значит, не узнанный в качестве капитала (одной из основ такого признания может быть признательность – в смысле благодарности за благодеяния), – это и есть символический капитал, и в условиях, когда экономический капитал не является признанным, он, вероятно, наряду с религиозным капиталом образует единственно возможную форму накопления»^[297]. Символический капитал как капитал «доброго имени», чести и престижа, зарабатываемый, в том числе, и посредством (на первый взгляд) экономически разорительного поведения (например, дар вместо продажи, те или иные виды «безвозмездной» помощи и т.п.) позволяет при необходимости аккумулировать значительные силы сторонников и союзников, вообще тех, кто готов «по первому зову» прийти на помощь. Последнее имеет немаловажное значение в случае, например, короткого периода сезонных работ (сбор урожая), войны или каких-либо других исключительных событий, требующих быстрого реагирования. Из этого видно, что символический капитал, несмотря на свою кажущуюся «эфемерность» вполне эффективно может быть конвертирован во вполне материальные выгоды.

Одну из причин распада уклада архаических экономик (в категориях марксизма – «производственных отношений») в процесс развития общества Бурдье видит в том, что в таких экономиках слишком много усилий тратится на поддержание фикции бескорыстия и на сокрытие истинной, т.е. корыстной сути хозяйственной деятельности. «В составе труда по воспроизводству сложившихся отношений (праздники, церемонии, обмены дарами, визитами или знаками учтивости и особенно свадьбы), что столь же необходимо для существования группы, как и воспроизводство экономических основ ее существования, труд, необходимый для сокрытия функции обменов, занимает не меньшее место, чем труд, потребный для исполнения этой функции»^[298]. Другими словами, на относительно раннем этапе развития общества, когда люди и социальные группы, его составляющие, еще слишком слабы, чтобы поодиночке решать свои проблемы и, тем самым, также и противостоять друг другу в той или иной форме, доминирует эффективный для этого случая архаический тип экономических отношений. Если же сил становится достаточно для того, чтобы реализовать свой интерес в одиночку, любые дополнительные усилия для сокрытия этого начинают выглядеть как бесполезная трата сил. Фикция бескорыстия теряет свой изначальный смысл и начинает восприниматься просто как непроизводительная трата[299].