Феноменологическая модель

Отличие феноменологической модели социальной реальности от всех ранее рассмотренных состоит в том, что в рамках этих моделей общество рассматривалось в связи с действием объективных факторов – таких, как «мир идей» и «законы развития разума» (идеалистическая модель); биологических и географических детерминант (натуралистическая модель); техники, технологий и экономических факторов (деятельностная модель), – тогда как в случае феноменологической модели внимание обращается, прежде всего, на субъективные факторы.

Общество и его отдельные институты состоят из людей, которые в процессе своей деятельности всегда руководствуются определенными мотивам и ставят перед собой конкретные цели. С точки зрения феноменологии, любые социально и культурно значимые предметы – как «материальные» (орудия и механизмы, постройки и средства сообщения), так и «идеальные» (нормы этики и законы права, науки, искусства и формы государственного устройства) – это лишь воплощения определенных замыслов создавших их прежде людей.

С позиции всех ранее рассмотренных моделей, социальная реальность и определяющие её факторы даны как бы заранее, они уже существуют и действуют до всякого их рассмотрения и поэтому задача исследователя состоит лишь в обнаружении и описании того, как именно они влияют на облик общества и способствуют его изменениям. Феноменологический взгляд исходит из того, что социальная реальность есть конструируемый мир, который все время создается его участниками в процессе коммуникации. Феноменолог, обращаясь к анализу социального, начинает с редукции как с отказа принять на веру какие-либо уже готовые утверждения об обществе. При этом он вовсе не считает, что эти утверждения обязательно ложны. У него другая задача: с помощью собственного сознания попытаться осознать и понять, как оказались возможными эти суждения.

Приступая к анализу, феноменолог руководствуется следующей предпосылкой: коль скоро социальные предметы суть экстерналии сознания других людей, то и он, будучи человеком, сможет как бы встать на их место, то есть сможет вообразить ту ситуацию, в которой оказались те люди, и, соответственно, сможет понять те действительные мотивы, которыми они руководствовались. Поступая таким образом, феноменолог, конечно, не застрахован от ошибок в интерпретации чужого опыта, так как предпосылкой его анализа является допущение о том, что сознание других в принципе такое же, как и его собственное, и что поэтому он может осознать те смыслы и понять те мотивы, которыми руководствовались другие. Хотя опасность ошибки существует, однако будет еще хуже, если действительный анализ ситуации в обществе, исследование её причин и выяснение тех мотивов, которыми руководствовались её участники, будет подменен общими и пустыми абстракциями вроде ссылок на некие общеисторические закономерности. И еще более худшим будет, если вместо того, чтобы вникнуть в ситуацию и попытаться в ней разобраться, будет просто заявлено, что те, кто в ней действовали, чего-то не понимали, ошибались и на самом деле должны были вести себя по-другому.

Чтобы продемонстрировать смысл феноменологического подхода к социально значимому рассмотрим следующий пример. Допустим, нас интересует, почему в рамках архаического права существовал институт ордалий. Ордалии – это различные испытания, как правило, с помощью огня или воды, с помощью которых делался вывод о виновности или невиновности подозреваемого. Отвечая на вопрос о причинах существования данного юридического института, конечно, можно сказать, что в средние века в обществе были более жесткие нравы, что пытки тогда были достаточно широко распространены и поэтому не следует удивляться этому обычаю. Но можно рассмотреть эту ситуацию и по-другому, а именно – попытаться понять, каковы были истинные мысли и мотивы тех, кто считал, что посредством таких испытаний можно отделить виновных от невиновных. В таком случае, вероятно, придется реконструировать мировоззрение, картину мира тех, кто действовал подобным образом. Если в процессе этой реконструкции удастся установить, что мировоззрение участников этой ситуации проникнуто фаталистскими убеждениями, и они верят, допустим, в то, что в реке, рядом с которой они живут, обитают духи, которые все про всех знают, то из этого можно сделать следующий вывод: люди, практиковавшие институт ордалий, были убеждены, что посредством него высшие силы вершат справедливый суд. Таким образом, странный и непонятный с современной точки зрения обычай, может быть понят как вполне рациональное и мотивированное поведение в рамках иного мировоззрения. Каждый, кто обладал бы подобным мировоззрением, думал бы, вероятно, сходным образом. Для того чтобы это понять и удостовериться в этом, надо просто встать на их точку зрения, попробовав её себе вообразить.

Распространение феноменологического подхода на область социальных исследований связано, в первую очередь, с именем австрийского философа и социолога Альфреда Шюца (1889 – 1959). Выступая с критикой позитивистского подхода в социологии, в основе которого лежит идея использования методологических приемов естествознания для целей исследования общества, Шюц постарался показать, что предмет исследования социальных наук – общество – обладает принципиальным отличием от предмета естественных наук – природы – и поэтому подходы к исследованию первого должны отличаться от приемов изучения второго. По мнению Шюца, принципиальное различие между природой и обществом состоит в том, что природа, т.е. атомы и молекулы, клетки и вещи, возникая и изменяясь, никогда не ставят перед собой никаких целей и не руководствуются никакими мотивами. Люди же, т.е. те, из которых общество и состоит, наоборот, в своей деятельности всегда руководствуются определенными целями, их поведение всегда мотивировано. Такому различию в предмете сопутствует и соответствующее методологическое различие. По словам Шюца, то, что можно назвать «пониманием» в естественных и социальных науках сильно отличается друг от друга. «Я могу назвать организованное знание природных фактов их «пониманием», и против этого нечего возразить. Однако, при употреблении в таком широком смысле термин «понимание» означает не более чем сводимость известных и проверенных фактов к другим известным и проверенным фактам»^[300]. В частности, если мы хотим понять, почему некоторое тело падает на землю, а не висит неподвижно, то объяснение с точки зрения естественных наук сведется к подведению данного факта под общий класс подобных явлений и объяснению его как частного случая действия закона тяготения. Совершенно иного рода «понимание» свойственно вещам социальным. В этом случае недостаточно соотнести рассматриваемый факт с другими фактами или вещами. «Я не могу понять социальную вещь, не сведя ее к человеческой деятельности, которая ее сотворила, и не соотнося далее эту человеческую деятельность с теми мотивами, из которых она проистекает. Я не понимаю орудие труда, не зная той цели, для которой оно было создано, не понимаю знак или символ, не зная, обозначениями чего они являются, не понимаю институт, если мне не известны его задачи, и не понимаю произведения искусства, если я не осведомлен о тех замыслах, которые художник пытался в нем воплотить»^[301].

Согласно Шюцу, для того чтобы более-менее адекватно интерпретировать какой-либо социальный феномен, необходимо его рассмотреть как систему связанных между собой мотивов «для» и «потому-что». Дело в том, что мотивы никогда не бывают обособленными элементами, но они группируются в большие и устойчивые иерархические системы. Поняв достаточное число элементов такого рода системы, интерпретатор, в случае необходимости, обладает достаточными шансами для того, чтобы заполнить недостающие звенья этой системы конкретными предположениями. Опираясь в своих догадках на внутреннюю логическую структуру такой системы мотивов, он может сделать – с большой вероятностью того, что они окажутся правильными, – определенные выводы, касающиеся тех ее частей, которые остаются от него скрытыми. Это, разумеется, предполагает интерпретацию с субъективной точки зрения, то есть ответ на вопрос «что все это значит для действующего?» По словам Шюца, «последовательное сохранение субъективистской точки зрения является единственной, но достаточной гарантией от подмены мира социальной реальности несуществующим вымышленным миром, сконструированным научным наблюдателем»^[302].

Шюц, в частности, в статье «Возвращающийся домой» продемонстрировал трудности, которые возникают при попытке интерпретации субъективной реальности отсутствовавшего некоторое время человека другими участниками коммуникации. Описывая ситуацию солдата, вернувшегося домой с войны, Шюц замечает, что близкие ему люди, пытаясь понять, что из себя представляла его жизнь на фронте, вполне вероятно, будут руководствоваться некоторыми стереотипами, шаблонными рассказами о «войне» и «фронте», которые распространялись с помощью средств массовой информации и которые специально для этого создаются в военных и политических целях. Однако действительная ситуация, в которой был солдат, уникальна. Когда по возвращении он будет говорить о ней – если вообще заговорит – то увидит, что даже симпатизирующие ему люди не понимают уникальности его индивидуального опыта, который сделал его другим человеком. Смотря на него, эти люди, скорее всего, будут стараться найти знакомые черты их уже сформированных типовых представлений о «солдатской жизни на фронте». С их точки зрения его жизнь на фронте лишь в незначительных деталях отличается от того, что они читали в журналах. В результате может оказаться, что многие поступки, которые кажутся людям проявлением величайшего мужества, на самом деле для солдата в бою – лишь борьба за выживание или исполнение долга, в то время как другие многочисленные примеры самопожертвования и героизма останутся непонятыми для людей, которые остались дома. «Несоответствие между уникальностью и важностью, которые отсутствующий приписывает своему опыту, и псевдотипизация его людьми, оставшимися дома и приписывающими этому опыту псевдорелевантность, является одним из величайших препятствий для взаимного возобновления мы-отношений»^[303].

Феноменологический подход к исследованию общества и в особенности анализ повседневности, развитый в рамках этого подхода, начала которого положили работы А. Шюца, позднее получил свое развитие у таких современных мыслителей, как Питер Бергер и Томас Лукман^[304], а также в работах Бернхарда Вальденфельса[305].