Имеет ли врач право на эвтаназию для больного?

Однажды на первом году моей врачебной жизни я вечером как дежурный врач обходил больных. Естественно, что в то время мне, молодому человеку, были далеки и чужды философские мысли по поводу жизни и смерти. Может быть, это было несколько странно, ведь за моей спиной было уже двухлетнее пребывание на фронте, собственные ранения, смерть многих товарищей и друзей. Но ведь в то время нас учили эрзацфилософии, ограниченной 4-й главой "Краткого курса истории партии", что, конечно, не вооружало жиз­ненной философией. Жили, не думая о смысле жизни. А самое главное, я был молод, здоров, и жизнь казалась бесконечной.

Так вот, во время этого хорошо памятного для меня обхода один интеллигентного вида больной попросил у меня разрешения поговорить с ним наедине. После обхода я пригласил его в ординаторскую, но, поскольку он был не из моей палаты, предварительно познакомился с историей его болезни. Оказалось, что это был больной после пробной лапаротомии, выполненной по поводу неоперабельного рака желудка. Было обнаружено прорастание опухолью поджелудочной железы, множественные метастазы в печень и в лимфатические узлы большого и малого сальника, забрюшинного пространства. Больной медленно поги­бал.

Он очень мягко сказал мне, что знает абсолютно все про свою болезнь, подтвердив это точным диагнозом, понимает, что скоро должен умереть и с этим уже смирился. Долго и занимательно рассказывал про свою богатую плохими и хорошими событиями жизнь, про женщину, которую он слишком поздно встретил и теперь вынужден оставить, про своих друзей и врагов. Человек он был, конечно, очень интересный, с оригинальным образом мыслей и сильным характером. Через полчаса я был полностью во власти его обаяния. И тут он мне задал свой сакраменталь­ный вопрос: "Скажите, доктор, когда медицина будет настолько гуманной, что сможет внезапно, легко и безболезненно убивать таких больных, как я?". Естественно, что я несколько растерялся, тем более, что это был совсем не отвлеченный вопрос, а задавался он действующим лицом, желавшим такой смерти. Я начал мямлить о том, что его болезнь не доказана, что бывают ошибки, что есть закон и т. п. Он терпеливо выслушал мой лепет и спросил меня: "А имеет ли право человек сам распоряжаться своей жизнью, если он не верит в Бога?" Конечно, к этому вопросу я подготовлен не был. Тогда он сам взялся отвечать на эти вопросы. Будучи силен в философии и психологии, он убедил меня, что в настоящем его положении досрочная смерть будет облегчением для всех: и для него, и для его семьи, и для его друзей, и для врачей.

Затем он признался, что долго присматривался ко мне и уве­рен, что именно я тот человек, который сможет помочь ему умереть. Он просит ввести ему внутривенно большую дозу препаратов морфина, которые ему удалось тайно скопить. Никто никогда об этом не узнает. Больной был большим мастером убеждения и психологического воздействия на собеседника, и я уже почти согласился, но попросил у него сутки подумать. На том мы и разошлись в 3 часа ночи. Остаток ночи я не спал. Утром пришел к нему и сказал, что сделать этого не смогу. Он внимательно посмотрел на меня и сказал: "Я тоже, но в Вас я не ошибся". Больной долго и мучительно умирал, а незадолго до смерти сказал мне: "Наверное, нам все-таки нужно было сделать это". После его смерти я рассказал об этой истории моему отцу. Мой отец был высокоинтеллигентный, добрый и необыкновенно порядочный человек, он был тоже хирург и заведовал кафедрой факультетской хирургии Свердловского медицинского института. В нравственных вопросах он был и остался для меня высшим приоритетом. Я был уверен, что он одобрит мое решение. Но он сказал только: "Ну, значит, ты такой" и отказался продолжать разговор. Думаю, что он сделал это с целью дать мне возможность самому поразмыслить о проблемах жизни и смерти.

Эвтаназия - легкая, хорошая, счастливая смерть – слово древнегреческое. Поэтому несомненно, что и в те далекие времена проблема уже существовала. Тем более, что в своей клятве Гиппократ прямо утверждает: "Я не дам никому просимого у меня смертельного средства и не покажу пути для подобного замысла". Френсис Бэкон (1561-1626) писал: "Если бы врачи хотели быть верными своему долгу и чувству гуманности, они должны были бы увеличить свои познания в медицине и в то же время приложить все старания к тому, чтобы облегчить уход из жизни тому, в ком еще не угасло дыхание". В последующие века вопрос о праве больного на эвтаназию обсуждался постоянно. Не разрешен он окончательно до сих пор. Хотя с развитием аллотрансплантации органов в некоторых странах появились законы, регламентирующие принудительную эвтаназию безнадежных жертв травматизма с разрешения родственников.

В настоящее время эвтаназию пытаются даже классифицировать. Так, активная эвтаназия - это действия, прямо направленные на смерть сильно страдающего безнадежного больного. Пассивная эвтаназия - отказ врача от действий, продляющих жизнь такого больного. Если врач намеренно сокращает жизнь больного - это прямая эвтаназия, в том же случае, когда действия врача, направленные к другой цели, могут ускорить смерть пациента - это будет непрямая эвтаназия. Если эвтаназия осуществляется по просьбе измучившегося безнадежного пациента, то она называетя добровольной. Если же больной без сознания, а шансов на его спасение нет, речь может идти о принудительной эвтаназии.

Я позволю себе не приводить все существующие взгляды на эвтаназию и ее допустимость, а выскажу лишь свое мнение. Конечно, эвтаназия - гуманный акт, но, к сожалению, она в больницах официально разрешена быть не может.

Прежде всего, вопрос об эвтаназии может идти только в отношении тяжело страдающих безнадежных больных. Но всегда ли мы со стопроцентной уверенностью можем утверждать, что больной безнадежен? Каждый более-менее опытный врач сталки­вается с феноменом, когда поправляется самый, казалось бы, безнадежный больной. Подобные "чудеса" неоднократно описаны в медицинской литературе даже в отношении инкурабельных больных с гистологически подтвержденными злокачественными опухолями. С другой стороны, представьте себе состояние любого больного, поступающего в больницу, если он знает о возможности для него эвтаназии. А каково будет отношение к врачам населения, а сколько появится дополнительных жалоб от родственников и больных, даже если речь пойдет только одобровольной эвтаназии. |

Кроме того, тяжело больной человек теряет силы, утрачивает мужество, но очень долго держится за самую эфемерную надежду. Вспомните, как легко позволяют себя обманывать онкологические больные. Даже самые образованные из них, в том числе и врачи, наивно верят шитым белыми нитками объяснениям лечащего врача относительно появления все новых и новых симптомов прогрессирующего злокачественного процесса. У самого отчаяв­шегося человека желание жить остается всегда до конца, а замерцав, при новой надежде ярко вспыхивает вновь. Вспомни­те рассказ блестящего беллетриста и тонкого психолога Андре Моруа "Отель Тенезис". Разочарованный в жизни человек отправляется в санаторий, где реклама обещает ему легкую и приятную смерть. Сразу же герой знакомится с другой пациенткой санатория, очаровательной молодой женщиной, также разочаро­ванной в жизни. Он влюбляется в нее, готов начать новую жизнь, они строят планы совместного будущего. Проведя вместе великолепный день, расходятся, чтобы поутру встретиться вновь. Он засыпает радостный, в превосходном настроении, а директор санатория приказывает пустить в его номер смертоносный газ. Очаровательная новая подруга оказалась просто сотрудницей санатория - "подсадной уткой".

Так и мой пациент, который ночью просил, чтобы ему ввели смертельную дозу морфия, наутро тоже раздумал умирать.

Сложнее обстоит дело с глубокими стариками, впавшими в деменцию, у которых практически нет шансов поправиться. Они нередко являются тяжелым крестом для родственников и бременем для общества. Несомненно, что их эвтаназия оказалась бы благом для всех. Но и это, с моей точки зрения, крайне опасный путь. Во-первых, врач единолично превращается вначале, в судью, а затем и в палача. А это не проходит для него даром. Цена человеческой жизни в его глазах падает, он черствеет, его гуманизм подвергается серьезному испытанию. Во-вторых, подоб­ное отношение к больному вызывает такое же действие на души непосредственных наблюдателей: сестер, санитаров, студентов. В-третьих, свидетелями этого, особенно при пассивной эвтаназии, оказываются больные и их близкие, а это неизбежно отразится на мнении населения о больнице и ее персонале.

Другое дело, когда врач, часто располагая весьма скромным резервом медикаментов, отдает предпочтение в назначении наиболее эффективных препаратов перспективному больному, но и безнадежный старик должен что-то получить, и ему должно быть уделено внимание персонала, он не должен быть заброшен. Всей своей нелегкой жизнью человек заслуживает этого. Не исключено, что он до сих пор активен, очень близок и нужен кому-то.

Несколько лет назад в одну из больниц нашего города вечером был доставлен глубокий старик, подобранный в бессознательном состоянии на улице с признаками нарушения мозгового кровообращения. Документов у него при себе не оказалось. Утром он умер. Через несколько часов выяснилось, что это был известней­ший в стране авиаконструктор, дважды Герой социалистического труда, до сих пор возглавлявший крупное КБ. Он прибыл в командировку, вечером вышел погулять, и во время прогулки у него случился инсульт. Специальная комиссия установила, что в больнице больной был просто заброшен, практически никакого лечения не получал.

Этим примером я хочу прежде всего подчеркнуть, что врач не может становиться судьей, определяющим ценность человека для общества. Конечно, дело не в том, что лечение больного должно проводиться в зависимости от его социальной значимости или общественного положения родственников, хотя подобный подход нередко имеет место.

Итак, как бы ни решал врач конкретные вопросы жизни и смерти человека, он должен прочно стоять на позициях разума, законности, гуманизма. Ни в коем случае его решения не должны исходить из пресловутой целесообразности.