Д.С. МЕРЕЖКОВСКИЙ (1866–1941)

Дмитрий Сергеевич Мережковский – поэт-символист, теоретик символизма, один из организаторов «школы» символизма – начал печататься в начале 90-х годов. В 1892 г. вышел его сборник стихов «Символы», а в 1893 г.– книжка «О причинах упадка и о новых течениях современной русской литературы», ставшая первым эстети­ческим манифестом русского символизма. Тогда же Мережковский пишет трилогию «Христос и Антихрист», в которой уже отчетливо выразились историко-философские концепции [ч. 1 –«Отвержен­ный. Смерть богов» («Юлиан отступник»), 1896; ч. 2 –«Воскресшие боги» («Леонардо да Винчи»), 1901; ч. 3–«Антихрист» («Петр и Алексей»), 1905], которые будут свойственны всему его творчеству.

Лирика Мережковского большого художественного значения не имеет. Созданные им образы однотипны, лишены художественной эмоциональности. В поэзии его постоянно звучат мотивы одиночества, усталости, равнодушия к людям, жизни, добру и злу:

Так жизнь ничтожеством страшна

И даже не борьбой, не мукой,

А только бесконечной скукой

И тихим ужасом полна.

Или:

И хочу, но не в силах любить я людей.

Я чужой среди них

Мережковский известен прежде всего как прозаик, критик, автор работ о Пушкине, Толстом, Достоевском, Гоголе. И в собственном художественном творчестве, и в критических работах он всегда огра­ничен узкой философско-мистической схемой, доказательствами ее. В предисловии к первому тому собрания сочинений Мережковский писал о мировоззренческой и психологической целостности своего творчества, которое, по его словам, состоит в поисках «выхода их подполья» и преодолении одиночества человека. В этом смысле твор­чество писателя –явление действительно целостное, последовательно Утверждающее концепцию мистико-религиозного развития мира и Человечества, которое якобы движется через противоречия небесного и земного к гармоническому синтезу.

В мировой жизни, по Мережковскому, всегда существовала и существует полярность, в ней борются две правды–небесная и земная, дух и плоть, Христос и Антихрист. Первая проявляется стремлении духа к самоотречению, слиянию с богом, вторая – в стремлении человеческой личности к самоутверждению, обожествле­нию своего «Я», владычеству индивидуальной воли. В ходе истории эти два потока в предвестии гармонии разъединяются, но дух посто­янно устремлен к тому высшему слиянию, которое, по мысли Мереж­ковского, станет венцом исторической завершенности. Эта довольно плоская философская схема определяет построение трилогии–_и композицию романов, и их образную систему. Все строится на анти­тезах. Противостояние двух начал жизни выражается и в параллелизме судеб людей, которые идут или к Христу – духовному началу, или к Антихристу – началу земному.

В этой философской идее опосредованно мистифицировались со­циальные противоречия идеологической жизни. Социальный смысл ее прояснился в эпоху революции 1905–1907 гг., когда в общественных движениях времени Мережковский стал усматривать взрыв этих абс­трактных сил истории, а в борьбе классов –выражение целей «гряду­щего хама».

В трилогии Мережковский рассматривает те поворотные моменты развития человеческой истории, когда столкновение двух начал жизни – «духовного» и «земного» – проявляется, с его точки зрения, с наи­большим напряжением и силой. Это эпоха поздней античности, евро­пейского Ренессанса и время русского «возрождения» – эпоха Петра

В первом романе трилогии – «Смерть богов» – изображается тра­гическое распадение античного мира: на одном полюсе – светлые облики разрушающейся Эллады, на которых лежит печать роковой обреченности, на другом–торжествующая чернь, рабская масса, одержимая грубой и низменной жаждой разрушения. Император Юли­ан, эстет, аристократ, герой ницшеанского типа, стремится остановить ход истории, борется с плебейской «моралью слабых», демократиче­ский дух раннего христианства неприемлем для него Он пытается восстановить проникнутую духом высокого эстетизма языческую куль­туру. Но Юлиан пал, олимпийские боги умерли, а дух «черни» и пошлости торжествует. Разрушены храмы эллинских богов–свиде­тели былого творческого совершенства человеческого духа. Однако противоречию истории суждено возвращение. В конце романа вешая Арсиноя (она была язычницей, потом христианкой; не найдя полной правды ни в одной из этих истин, вернулась в жизнь просветленная ожиданием грядущего синтеза их) пророчествует о возрождении сво­бодного духа Эллады. В этом пророчестве идея второго романа Ме­режковского «Воскресшие боги».

Боги Эллады воскресают вновь, оживает дух античности, начина­ется утверждение духовного человеческого «Я». В трактовке эпохи Возрождения, ее героев Мережковский следует за Ницше, проповедуя культ аристократизма, презрение к толпе. Но возрождение не удалось: черное воронье, хищная стая галилейская снова набросилась на белое тело возрожденной Эллады и вторично ее расклевала». Сокровища духа гибнут на кострах инквизиции. Возможностью реализации синтеза предстает в романе Леонардо да Винчи, для которого нет политики и партий, которому чужды обычные людские волнения. Он как бы вбирает в себя обе правды жизни. В этом смысле Леонардо вырастает в символ, в котором воплощается идея синтеза Мережков­ского. Но этот синтез оказывается призрачным. В конце романа Леонардо – слабый, одинокий, немощный старик, как и все, страша­щийся смерти.

Антитеза трилогии приобретает завершенное воплощение в послед­нем романе – «Антихристе», где Петр и Алексей противопоставлены как носители двух начал жизни и истории. Петр – выразитель волевого индивидуалистического начала, Алексей – «духа народа», который отождествляется Мережковским с церковью. Столкновение между отцом и сыном воплощает столкновение Плоти и Духа. Петр сильнее – он побеждает. Но Алексей предчувствует, что скоро начала жизни сольются в грядущем царстве Иоанна. Перед смертью ему является видение Иоанна в образе светлого старика. Разрешение муки раздвое­ния истории видится Мережковскому в царстве «Третьего Завета». Эта религия, исповедуемая в романе Алексеем, трактуется автором как истинное выражение «духа народа».

Исторические романы Мережковского, демонстрирующие его фи­лософскую концепцию мира, антиисторичны. Автор не хочет знать логики исторических фактов, хотя тщательно и планомерно изучает их. Он комбинирует исторический материал по собственному усмот­рению, в угоду своей философской схеме. И если кто захотел бы судить об истории по историческим фигурам Мережковского, то совершил бы величайшую оплошность. Исторические фигуры его лишь манеке­ны, которые демонстрируют психологически-диалектические «откры­тия» автора. Мережковский-беллетрист анализирует, противопостав­ляет героев своих романов вне логики развития их характеров, по своей Умозрительной схеме. Задав в произведении мнимозначительное мис­тическое противоречие, он многозначительно играет им, как некий Жрец. Все фигуры его романов несут в себе заранее заданное противо­речие. Оказывается, что Юлиан Отступник – Антихрист... Но благо­родный Антихрист Леонардо да Винчи сразу и Христос и Антихрист. Художественная ущербность романов Мережковского бросается в глаза, когда он берется писать великих исторических деятелей. Так, например, следуя своей схеме, он рисует Леонардо да Винчи как нравственного садиста (надо показать, что он-де Антихрист); потом вдруг Леонардо предстает добродушнейшим и нежнейшим человеком, живет лишь мечтой о высоком (надо показать, что он и Христос). Все это художественно неубедительно, подчинено схеме: добро есть зло, зло есть добро, ложное – истинно, истинное – ложно и т. п.

Творчество Мережковского-беллетриста лишено психологизма. Как сказал один из близких ему эмигрантских критиков, душа героев есть для него мешок, в который он ссыпает все, что ему нужно для доказательства своих философских тезисов. Герои говорят слова и совершают поступки, совершенно не свойственные ни их характеру ₍ ни их возрасту, ни их общественному положению.

На таких антитезах построены и критические работы Мережков­ского, наиболее значительная из них–«Л. Толстой и Достоевский. Жизнь и творчество» (т. 1 –«Жизнь и творчество Л. Толстого и Достоевского»; т. 2 –«Религия Л. Толстого и Достоевского», 1901– 1902). Книга строится на противопоставлении двух художников, двух «тайновидцев». Толстой для Мережковского –«провидец плоти», До­стоевский – «провидец духа». Работа, интересная в формальных на­блюдениях, несет все ту же идею, что и трилогия. Но теперь писатель приходит к выводу, что развитие человечества не бесконечно. Второе Пришествие, за которым последует царство Иоанна, кажется автору близким, и великие художники, «чуткие из чутких», ощущают его «дыхание». Толстой и Достоевский, по Мережковскому, являются уже его предтечами, ибо первый до конца постиг «тайну плоти», второй – «тайну духа». А в грядущем Иоанновом царстве «плоть станет святой и духовной». Здесь все та же философская схема, доказательству ее подчинены все доводы критика, анализ духовных и творческих исканий художников. В сопоставлении их Мережковский отдает явное пред­почтение Достоевскому, ибо, исследуя «дух», он, якобы, доходит до тех пределов, за которыми начинается постижение высших религиоз­но-мистических тайн бытия –последняя ступень человеческого по­знания мира.

В 1920 г. Мережковский вместе с женою 3. Гиппиус бежит в Варшаву, где выступает с докладами «против большевиков». Разуве­рившись в возможностях Добровольческой армии, в Варшаве он ведет переговоры с Пилсудским и Б. Савинковым о «спасении России». Речь идет об образовании русских отрядов при польских войсках для общей борьбы с Советами. Но после польско-советского перемирия, разочаровавшись и в Пилсудском, и в Савинкове, Ме­режковский и 3. Гиппиус переехали во Францию и до конца дней жили в Париже.

В эмиграции Мережковский писал в основном художественно-фи­лософскую прозу с ярко выраженными субъективными суждениями о мире, человеке, истории. О стилевой манере Мережковского тех лет Ю. Терапиано писал: «...книги для него были не литературными произведениями, а беседою вслух о главном...»[219]. В таком роде написаны его «Тайна трех. Египет и Вавилон», «Наполеон», «Иисус Неизвест­ный», исследования о Данте, Франциске Ассизском, Жанне д'Арк и др. В «Современных записках» в 1924 –1925 гг. печатались два романа (позже вышедшие отдельными книгами) – «Рождение богов. Тутанхамон на Крите» и «Мессия», – в которых Мережковский продолжал развивать в духе своих историко-философских концепций мысли о христианстве, его истоках и судьбах. Эти романы, как и романы трилогии, насыщены историческими фактами, этнографическими де­талями быта. По своему художественному уровню они уступают преж­ним его историческим вещам, отличаются тяжеловесностью стиля и явной искусственностью исторических стилизаций.

Говоря об общем направлении художественного творчества Мереж­ковского, Г. Адамович писал: «В книгах эмигрантского периода цен­ного меньше, и самое стремление соединить в них науку с красотами поэзии не удовлетворит ни подлинных ученых, ни сколько-нибудь требовательных поэтов»[220].

Большое место в творчестве Мережковского заняли беллетризованные биографии исторических лиц, причем он все более уходит в прошлое, в далекую древность.

Историко-философский цикл произведений Мережковского на исторические темы открывается книгой «Тайна трех. Египет и Вави­лон». Книга вышла в Праге в 1925 г. В Египте и Вавилоне ищет Мережковский истоки христианства и пророчествует о его будущем.

Едва ли не центральной, по оценкам зарубежной эмигрантской критики, стала в ряду исторических книг Мережковского книга «Иисус Неизвестный»[221], в которой он возвратился к своим утопиям о грядущем царстве «Третьего Завета» и «Третьего человечества». Книга была переведена на многие иностранные языки. Она, как писал один из критиков, была попыткой расшифровать «символ» веры, таинственный смысл евангельских притч. Мережковский утверждал, что церковь не сумела познать подлинного Христа, и предлагал собственное понима­ние Евангелия. Книга представляла собой медитации автора над текстом Евангелия, его толкование в духе своих эсхатологических чаяний.

Размышлениям над Евангелием и конструируемым им Евангелием «Третьего Завета» – «Царства Духа» Мережковский предавался и в Других своих историко-философских книгах: «Павел Августин» (1936), «Франциск Ассизский» (1938), «Жанна д'Арк» (1938). По замыслу Писателя, это «лица святых от Иисуса к нам». Фигуры их толковались все с тех же позиций эсхатологического христианства.

Внешне особняком у Мережковского стоит книга о Наполеоне[222] Но внутренне и она вписывается в его общую философию истории и как бы завершает его искания в истории героев-индивидуалистов галерея которых открывалась Юлианом Отступником в романе трилогии «Христос и Антихрист».

В романе «Наполеон» Мережковский исследует «две души» Напо­леона, точнее, два борющихся начала его души – темное и светлое, христианское и аполлоновское. В этом смысле фигура Наполеона включается в галерею героев-индивидуалистов Мережковского, кото­рых он противопоставлял толпе. Роман написан как бы в полемике с трактовкой образа Наполеона в «Войне и мире» Л. Толстого и его роли в истории. Спор с Толстым о Наполеоне Мережковский начал давно, когда писал книгу о Толстом и Достоевском, и позже, когда работал над очерком «Св. Елена», в котором Наполеон уже представал у него как символ человеческого индивидуализма и как герой, в котором воплотилось «аполлоновское начало жизни».

К философским исканиям Мережковского, его мистике русская зарубежная критика относилась сдержанно, в основном отрицательно. Критики не принимали и стиля Мережковского – автора историко-философских сочинений.

Говоря о специфике собственно художественного стиля Мережков­ского, И.А. Ильин в одной из своих лекций, прочитанных в Берлинском Русском научном институте в 1934 г. по курсу «Новой русской лите­ратуры», говорил: все «великие исторические фигуры, со всеми их дошедшими до нас следами, словами и чертами оказываются в руках Мережковского вешалками, чучелами или манекенами, которыми он пользуется для иллюстрации своих психологически-диалектических открытий»[223]. Романы его обычно переполнены конкретно-чувственны­ми деталями, внешними штрихами и подробностями быта или событий. Это были детали в уличных событиях, в человеческих болезнях, во внешности уродов, прокаженных, чтобы ими потрясти читателя и в то же время создать впечатление исторической достоверности. Но чита­тель чувствовал, что все эти построения холодно-рассудочны, созданы на формальной диалектике. Эта концепция мирового развития, по­строенная на утверждении его исходной противоречивости, которая может быть снята лишь в царстве «Третьего Завета», определила метод, стиль, стилистику философских и исторических романов Д.С. Мереж­ковского.