В.Я. БРЮСОВ (1873–1924)

Московская группа «старших» символистов представлена прежде всего творчеством Валерия Яковлевича Брюсова, который, вступив в литературу в 1890-е годы как поэт-декадент, стал признанным теоре­тиком символизма, организатором символистского движения, редак­тором «центрального» органа символистов журнала «Весы».

Однако последовательным поэтом-символистом Брюсов был лишь в первые годы своего творчества. Обосновывая этическую и эстетиче­скую платформу «нового искусства», он входил в решительные проти­воречия со своими спутниками по символизму. Он был чужд мистике символистов, их представлениям о творчестве как о мистическом религиозном акте, никогда не искал истин в иных мирах. Формулируя принципы символизма, он постоянно нарушал их в своем творчестве-пробиваясь сквозь дебри агностицизма и философской метафизики кматериалистическому пониманию мира.

Отец писателя, выходец из крепостных крестьян, активно занимался самообразованием: увлекался математикой, читал труды Маркса и бокля, Дарвина и Молешотта. В «Автобиографии», передавая атмос­феру, которая царила в доме, В. Брюсов, писал, что он узнал об идеях Дарвина и принципах материализма раньше, чем научился умножению. «Нечего и говорить, что о религии в нашем доме и помину не было: вера в Бога мне казалась таким же предрассудком, как и вера в домовых и русалок». Этот материалистический взгляд на мир Брюсов пронес через всю жизнь.

Первые стихотворные опыты Брюсова относятся к 1889 г. Кумира­ми его тогда были Надсон, Лермонтов, А.К. Толстой, Полежаев, Майков, Фет, Полонский. Литературную судьбу свою Брюсов решил в 1892 г., когда, узнав о французском символизме и познакомившись с первыми работами Мережковского и Минского, целиком отдался «новому искусству». Он находит для себя «путеводную звезду в тумане» – декадентство. В дневнике 1893 г. Брюсов записал: «...декадентство. Да! Что ни говорить, ложно ли оно, смешно ли, но оно идет вперед, развивается, и будущее будет принадлежать ему, особенно когда оно найдет достойного вождя. А этим вождем буду Я! Да, Я!»

С тех пор его творчество носит сознательно программный характер. Брюсов начинает создавать литературную школу. В 1894 г. он публикует книжку стихов «Русские символисты. Выпуск 1», вслед за ней появля­ются еще две тетрадки под тем же названием. Брюсов помещает в них в основном свои стихотворения под разными псевдонимами. О сим­волистах заговорила критика. Отклики на эти сборники были в подав­ляющем большинстве отрицательные. Особенно резкими были критические статьи и пародии Вл. Соловьева. Но как бы то ни было, символизм стал реальным явлением литературной жизни. Подводя итоги 1894 г., Брюсов гордо записал в дневнике:

«14 декабря. В начале этой тетради обо мне не знал никто, а теперь все журналы ругаются...»

Тетради «Русских символистов» были заполнены произведениями в заостренно символистском духе: Брюсов подражал наиболее крайним образцам западной символистской поэзии. «В двух выпусках «Русских символистов»,– писал он в «Автобиографии», – я постарался дать образцы всех форм новой поэзии, с какими успел сам познакомиться vers libre, словесную инструментовку, парнасскую четкость, намерен­ное затемнение смысла в духе Малларме, мальчишескую развязность Рембо, щегольство редкими словами на манер Л. Тайада и т. п., вплоть До «знаменитого своего «одностищья», а рядом с этим – переводы-об-Рэзцы всех виднейших французских символистов».

Программным эстетическим манифестом начинающего поэта стало его стихотворение «Творчество»:

Тень несозданных созданий

Колыхается во сне,

Словно лопасти латаний

На эмалевой стене.

Фиолетовые руки

На эмалевой стене

Полусонно чертят звуки

В звонко-звучной тишине.

И прозрачные киоски,

В звонко-звучной тишине,

Вырастают, словно блестки,

При лазоревой луне.

Всходит месяц обнаженный

При лазоревой луне…

Звуки реют полусонно,

Звуки ластятся ко мне.

Тайны созданных созданий

С лаской ластятся ко мне,

И трепещет тень латаний

На эмалевой стене.

Субъективная произвольность образов, рисующих творческий акт, нарочитое преображение реальности подаются Брюсовым в подчерк­нуто демонстративном программно-символистском плане.

Тогда же Брюсов выпускает книгу переводов «Романсы без слов» Верлена. Характерно, что из книг Верлена он избрал одну из самых «символистских». В «Романсах» увлеченность Верлена музыкой слова, пренебрежение логическим значением его выразились наиболее ярко.

В 1895 г. выходит первый сборник оригинальных стихов Брюсова «Chefs d' oeuvre» («Шедевры»), отмеченный крайним субъективизмом, заостренно индивидуалистическими упадочными настроениями. Мо­тив одиночества поэта, полной отрешенности от действительности определяет тон книги. Миру реальности поэт противопоставляет мир мечты, которая облекается им в форму лирического раздумья или любовных медитаций. Одна из основных тем сборника –тема любви, любви экзотической, любви-пытки, любви обнажено-чувственной. Сознание одиночества в мире сопрягается у Брюсова с переживаниями усталости, роковой обреченности и в жизни, и в любви.

Такими же мотивами и настроениями пронизана вторая книга брюсовских стихотворений–«Me eum esse» («Это–Я», 1897)–^с характерным посвящением: «Одиночеству тех дней». Поэт, исполнен­ный холодного бесстрастия к жизни, декларирует полную отрешен­ность от мира. Он творит идеальный мир мечты, где поэт – «властелин безраздельный». Этот мир и представляет для него единственню реальность:

Создал я в тайных мечтах

Мир идеальной природы,–

Что перед ним этот прах:

Степи, и скалы, и воды!

(«Четкие линии гор»)

Поэт устремлен к идеальным абстракциям – к неземной красоте, вечной любви, грезам искусства. К этому времени относятся известные декларации Брюсова:

Я действительности нашей не вижу,

Я не знаю нашего века,

Родину я ненавижу,–

Я люблю идеал человека.

(«Я действительности нашей не вижу...»)

«Me eum esse» – книга отвлеченных и бесстрастных размышлений об идеальном. Стихотворение, которым она открывается, может стать лейтмотивом всего сборника:

Как царство белого снега,

Моя душа холодна.

<…>

А я всегда, неизменно,

Молюсь неземной красоте,

Я чужд тревогам вселенной,

Отдавшись холодной мечте.

Отдавшись мечте – неизменно

Я молюсь неземной красоте.

(«Как царство белого снега...»)

Мир –тень, люди –призраки, страсти –обман. Лишь в сфере искусства поэт видит подлинные ценности. Свое поэтическое кредо тех лет Брюсов излагает в стихотворении «Юному поэту», которое становится как бы эстетическим манифестом русского декадентства 90-х годов:

Юноша бледный со взором горящим,

Ныне даю я тебе три завета:

Первый прими: не живи настоящим,

Только грядущее –область поэта.

Помни второй: никому не сочувствуй,

Сам же себя полюби беспредельно.

Третий храни: поклоняйся искусству,

Только ему, безраздумно, бесцельно.

Эта книга была вершиной эстетического индивидуализма Брюсов» утверждавшего величие и всевластие творческой воли художника-демиурга, но одновременно в ней выражались и настроения кризиса, уже переживаемого поэтом.

Брюсов изложил концепцию искусства, сложившуюся у него в 90-х годах, в брошюре «О искусстве», которая появилась в печати в 1899 г Смысл искусства, говорил он, состоит в том, чтобы раскрыть и «пересказать» душу художника. Единственным объектом искусства объявлялась личность творца. Но художник не может примириться со своим одиночеством. Душа его порывается к общению, которое воз­можно только в искусстве. Цель искусства, по Брюсову,– постижение жизни человеческого духа и создание возможности общения душ. Однако, в отличие от Мережковского, Брюсов не сводит содержание искусства к мистике. Его «религией» становится само искусство. Разделяя искусство и мистику, искусство и религию, он вступает в явное противоречие с декларированным Мережковским принципом символизации, функция которой была в реализации мистического содержания произведения.

К 90-м годам относятся и первые метрические опыты Брюсова. В сборнике «Me eum esse» он находит новые метрические возможности русского стиха. Как пишет Д. Максимов, «считаясь с опытами русских поэтов XIX века в области «неклассического стихосложения», учитывая вольный строй русского народного стиха и послеверленовские тенден­ции в метрике французских символистов (Верхарн, Вьеле-Гриффен), Брюсов привлек внимание к тонической системе и показал, что ее можно использовать не только в экспериментальных целях. Поэтому, хотя канонизатором тонического стиха в русской поэзии является не Брюсов, а главным образом Блок,– одним из самых энергичных созидателей этого стиха бесспорно следует признать Брюсова»[226].

Новым ритмам соответствовала изысканность, «экзотичность» рифм молодого Брюсова, которая подчеркивала необычность настро­ений поэта, экстравагантность образов, создаваемых им; Брюсов ши­роко использует неточные и усеченные рифмы. В этом отношении он прокладывал дорогу Блоку.

Эстетические воззрения Брюсова определили и его подход к поэ­тическому слову. Словарь его ранней поэзии тяготеет к «экзотике». Общая тенденция символистского метода сказывается в особенностях словосочетаний, прежде всего в широком использовании метафор; которые могли развиваться в сложные художественные конструкция-становясь темой целого произведения.

Стилевым выражением эстетических установок Брюсова той поры был ярко выраженный импрессионизм. Поэт, как правило, опускает объективные связи между явлениями. Как и у Бальмонта, образы в его стихотворениях возникают в силу иррациональной ассоциации, они крайне произвольны и субъективны. Он часто прибегает к олицетво­рениям отвлеченных понятий, которые посредством введения качест­венных эпитетов начинают жить своей, особенной жизнью.

Последние думы

О яркой земле

Витают, угрюмы,

В безжизненной мгле;

Зловещи и хмуры,

Скользят меж теней,

Слепые лемуры

Погибших страстей...

Мир растворяется в потоке субъективных ощущений поэта. Характер­ными чертами такого импрессионизма отмечено цитированное стихо­творение «Творчество» и другие произведения поэта тех лет.

Новый этап творческого развития В. Брюсова начинается в 900-е годы. В 1899 г. он оканчивает Московский университет, где учился у Корша, Ключевского, Лопатина, Герье. В университете Брюсов серь­езно занимается историей философии, изучает труды Спинозы, увле­кается Фихте, Кантом, Шопенгауэром, мечтает о синтезе знаний, верований и искусств.

В 1900 г. в издательстве «Скорпион» выходит сборник новых стихотворений Брюсова – «Tertia Vigilia» («Третья стража»), которую сам поэт считал одной из лучших своих книг. Она знаменовала наступление творческой зрелости поэта: название сборника намекало на то, что книга открывает новый этап творческих поисков Брюсова – третья стража в Древнем Риме была последней ночной стражей перед рассветом. В книге обнаруживаются существенные изменения в миро­воззрении поэта. Брюсов расстается с манерными изысками 90-х годов, подчеркнутым аморализмом, бодлерианством, сатанизмом. На выход книги откликнулся М. Горький, отметив новое, земное в стихах поэта[227]. В письме к Брюсову в 1900 г. он уже определенно отделял его от других поэтов-символистов. «Вы производите,– писал Горький,– чрезвы­чайно крепкое впечатление. Есть что-то в Вас – уверенное, здоровое»[228]. Однако и в этот период мы встречаемся с разительными противо­речиями в теоретических взглядах и художественной практике Брюсо­ва. Эстетические взгляды поэта не сложились в строгую систему. В основе их по-прежнему идея «свободного искусства», отрицание об­щественной значимости художественного творчества.

В эти годы влияние на Брюсова оказали мистические тенденции символизма. К началу века относится сближение его с Мережковский и Гиппиус. Брюсов обнаруживает интерес к их религиозно-философским собраниям. Не верующего ни в какую религию поэта теперь привлекает «тайна» и «бездна» христианства. Влияние богоискательских концепций прослеживается и во взглядах Брюсова на искусство. Поэтому-то в книге «Tertia Vigilia» можно встретить стихотворения с мистической «неохристианской» направленностью. А в программной статье «Ключи тайн», которой открывался первый номер «Весов», Брюсов явно перекликается с символистами-мистиками в трактовке природы искусства, утверждая, что «искусство–то, что в других областях мы называем откровением». Однако «новое религиозное сознание» было глубоко чуждо материалистической сущности миро­воззрения Брюсова. Брюсовская поэзия отличается «земной» ориента­цией. Она лишена, как с неудовлетворением отметил в одной из своих рецензий А. Белый, «огня религиозных высот»[229]. Даже в период наи­большей близости Брюсова к мистическому направлению символизма дороги его с мистиками расходились. Недолгое сотрудничество поэта с Мережковским и Гиппиус в журнале «Новый путь» –явное недо­разумение. Не нашли поддержки Брюсова и мистические искания А. Белого, с которым Брюсов сближается в эти годы.

Брюсов стремится отойти от крайнего субъективизма раннего творчества, найти объективно-значимую тему. Под сохранившейся декадентской оболочкой сюжетов, образов прорывается рациональное начало, обостряющийся интерес поэта к социальным противоречиям действительности, судьбам культуры. Приобретает новый смысл инте­рес Брюсова к духовной культуре прошлого и настоящего.

Широту тематического горизонта его поэзии характеризует уже сборник «Tertia Vigilia». Брюсов пишет о реальном мире природы, о социально-исторической и культурной жизни человечества, о совре­менной городской жизни (цикл «В стенах»), о своих раздумьях о будущем («Прозрения»). Программным стал цикл «Любимцы веков» – стихи о героях мифологии, деятелях истории, мыслителях прошлого. Это – ассирийский царь Ассаргадон и Рамзес, Моисей и Александр Великий, Данте и Наполеон, Кассандра и Дон Жуан. Выбор этих героев был не случаен. Обращение к историческим темам отразило стремление Брюсова выйти за пределы субъективно-индивидуалистической лири­ки на широкий простор жизни. Однако в поисках объективной темы, пытаясь преодолеть субъективизм своей ранней поэзии, Брюсов замы­кается в очень узком кругу образов. Его исторические герои не имеют конкретно-исторических обликов, в этом отношении они равно инте­ресны и равно безразличны поэту. Они представляют интерес для поэта дашь как носители сильных страстей, волевых начал, определяющих развитие исторических событий, более того – самой жизни:

И странно полюбил я мглу противоречий,

И жадно стал искать сплетений роковых,

Мне сладки все мечты, мне дороги все речи,

И всем богам я посвящаю стих.

Такая универсальная трактовка исторических образов придавала им символический характер. Но брюсовские символы не имели никакого мистического смысла и занимали в культуре русского символизма особое место.

Вслед за «Tertia Vigilia» выходят три сборника стихов Брюсова, в которых наиболее ярко выразились особенности дооктябрьской лири­ки поэта и определился облик Брюсова-художника. Это – «Urbi et orbi» («Граду и миру», 1903), «Stephanos» («Венок», 1906), «Все напевы» (1909).

Поэт обращался уже не только к узкому кругу избранных, но и к широкой массе русских читателей. Именно этот смысл имело заглавие сборника «Urbi et orbi» – «Всему миру» – «Граду и миру» (Брюсов использовал формулу благословения, произносимую римским перво­священником, обозначающую, что его благословение распространяет­ся на весь мир). Заглавием книги, писал Брюсов в «Автобиографии», «я хотел сказать, что обращаюсь не только к тесному «граду» своих единомышленников, но и ко всему «миру» русских читателей». Если в «Tertia Vigilia» тема современности заслонялась историческими и ми­фологическими темами, то в последних сборниках она выступает на первый план.

Стихи сборника «Urbi et orbi» –вершина дооктябрьской лирики Брюсова. В них уже назревали новые черты, едва ли не самые существенные для развития всей русской поэзии, предвещавшие и Урбанистическую лирику В. Маяковского. Городские стихи Брюсова – и хвала и проклятие мировому капиталистическому городу. «Эти новые строфы и метафоры, – писал об урбанистических стихах поэта П. Антокольский,–поистине ошеломляли читателей Брюсова. Как раз благодаря им Брюсов и становился «властителем дум» поколения:

Ты гнешь рабов угрюмых спины,

Чтоб, исступленны и легки,

Ротационные машины

Ковали острые клинки!

Коварный змей с волшебным взглядом!

В порыве ярости слепой,

Ты нож, с своим смертельным ядом,

Сам поднимаешь над собой».

В этих стихах читатель видел пророчество новой жизни, поэтому находили у него самый восторженный отклик.

В период революции 1905–1907 гг. Брюсов напряженно всматри­вается в современность, пытается осмыслить дали прошлого, чтобы угадать движение истории. Отношение Брюсова к истории резко расходится с историческими концепциями Мережковского. История человечества для поэта не связана с воздействием или реализацией независимых от человека сил. Он пытается постичь реальные законо­мерности смены общественных формаций, культур, их исторические связи. Конечно, историзм поэта замкнут в метафизических рамках мышления. Но интерес к прошлому и его культуре был связан именно с обостряющимся вниманием поэта к современности. Героические образы прошлых эпох противопоставлялись поэтом безгеройной по­шлости мира современного мещанства, в котором разрушились все представления о героике, высоких идеалах человеческого духа.

С темами прошлого и настоящего, судеб человеческой культуры тесно связана в творчестве Брюсова тема современного города как средоточия индустриальных и духовных достижений человечества, его творческой мысли. В перспективах его развития Брюсов видит возмож­ности социального и культурного будущего человечества («Париж» и др.). Большое влияние на характер брюсовского урбанизма оказывает в это время социально активная мятежная поэзия Верхарна. В 900-е годы, как писал Брюсов, он «упивался» Верхарном. Он переводит стихи бельгийского поэта; в письмах, журнальных статьях, заметках пропа­гандирует его творчество. Многие стихотворения сборников «Urbi et orbi» и «Stephanos» написаны под явным влиянием поэзии Верхарна.

Но и в урбанистической лирике поэта сказываются все те же противоречия его социальной и философской мысли.

С пристальным вниманием следя за достижениями современной технической цивилизации, новыми отношениями между людьми, скла­дывающимися в процессе капиталистического развития страны, поэт не только приветствует развитие индустриальной культуры, науки, техники как выражение торжества человеческого разума, творческого труда (ода «Хвала Человеку», 1906,– в сборнике «Все напевы»), но и создает образ современного города–тюрьмы, выстроенной людьми труда. Хрестоматийно известно его стихотворение «Каменщик» (1901).

Литературным источником «Каменщика» было стихотворение П.Л. Лаврова «Новая тюрьма», издававшееся в 1879 г. и трижды в 1893–1897 гг. Стихотворение «Каменщик» Брюсова сразу же привлекло внимание современников. На него откликнулись критики. Характерен отзыв М. Амфитеатрова, в котором выразилось отношение к стихотво­рению демократического читателя. «Под «Каменщиком» г. Валерия Брюсова,– писал Амфитеатров,– конечно, Некрасов с радостью подписал бы свое имя <...> с такою силою оно бьет по сердцам и гудит тревожным речевым звоном»[230]. «Сильным» назвал брюсовское стихотворение Л. Толс­той[231].

Стихотворение было помещено Брюсовым в сборнике «Картины».

Среди городских стихов этого цикла были и другие потрясающие чувства читателя «картины» жизни, как бы непосредственно перекли­кающиеся с картинами города художников-передвижников. В стихо­творении «Мальчик» поэт писал:

В бочке обмерзлой вода колыхается,

Жалко дрожит деревянный черпак,

Мальчик-вожатый из сил выбивается,

Бочку на горку не втащит никак.

Зимняя улица шумно взволнована,

Сани летят, пешеходы идут,

Только обмерзлая бочка прикована:

Выем случайный и скользок и крут...

В стихотворении отчетливо звучали некрасовские ноты.

В поэме «Слава толпе», навеянной мотивами верхарновского твор­чества, звучит и существенный для брюсовского творчества тех лет мотив грядущего крушения вавилонской башни буржуазной культуры, дряхлеющей уже в эпоху своего роста, ибо она оторвана от живых сил народа. Буржуазный мир видится Брюсову обреченным на гибель, под гордой вавилонской башней этого «дракона, хищного и бескрылого» поэт чувствует «ярость» «рабов угрюмых».

В урбанистическом цикле Брюсова примечательна поэма «Конь блед», которой поэт предпослал эпиграф из Апокалипсиса: «И се конь блед и сидящий на нем, имя ему Смерть». В поэме отчетливо вырази­лись и противоречивость отношения поэта к городу, и его отрицатель­ное отношение к мистике «младосимволистов». Когда в водоворот городской жизни врывается «Конь блед» с всадником-смертью, люд­ская толпа застывает лишь на мгновение. Только блудница и безумный узнают апокалипсического всадника. Появление его не останавливает бешеной гонки людей, кэбов, омнибусов, автомобилей. Поэма кроме насмешки над эсхатологией мистиков заключала в себе и более глубо­кий смысл – идею об исторической завершенности античеловечной буржуазной цивилизации, которая движется в порочно замкнутом круге интересов, лишенных гуманистического содержания.

Говоря о городе современности, его разительных социальных контрастах, Брюсов предсказывал близкий взрыв общественных про­тиворечий жизни. В последних сборниках своеобразно выразилось ощущение поэтом назревающей социальной революции, сочувствие освободительному движению. Стихотворение «Кинжал» (1903,–_в сборнике «Stephanos») содержало знаменательные для идейной эволю. ции Брюсова строки:

...Поэт всегда с людьми, когда шумит гроза,

И песня с бурей вечно сестры.

Когда не видел я ни дерзости, ни сил,

Когда все под ярмом клонили молча выи,

Я уходил в страну молчанья и могил,

В века, загадочно былые.

Как ненавидел я всей этой жизни строй,

Позорно-мелочный, неправый, некрасивый,

Но я на зов к борьбе лишь хохотал порой,

Не веря в робкие призывы.

Но чуть заслышал я заветный зов трубы,

Едва раскинулись огнистые знамена,

Я – отзыв вам кричу, я –песенник борьбы,

Я вторю грому с небосклона.

В творчестве Брюсова возникает и тема города будущего, будущего человеческой цивилизации. В ее разработке вновь проявляется абст­рактность исторического мышления поэта, который видит выход из социального и духовного кризиса буржуазного миропорядка только в возможностях внутреннего развития культуры. Но рационализм Брю­сова заставлял его сомневаться в реальности этой возможности. Глу­бочайшим социальным пессимизмом проникнута драма «Земля» (1904), которая заканчивается сценами гибели высокоразвитой куль­туры, гибелью человечества.

Однако пророча близкие социальные катастрофы, возможную в результате их даже гибель человеческой культуры, а не только культуры «неправого» строя буржуа, Брюсов в поэме «Замкнутые» (1900–1901) приветствует «неведомое племя», которое, сокрушая старое, оживит мир:

И по земле взойдет неведомое племя,

И будет снова мир таинственен и нов.

Так подходил Брюсов к теме грядущей социальной революции, одной из существенных в его творчестве в 1910-е годы.

Первая русская революция оказала определяющее воздействие на мировоззрение Брюсова. «Для меня,– писал он П.П. Перцову в сентябре 1905 г.,–это был год бури, водоворота <...> Временами я вполне искренно готов был бросить все прежние пути моей жизни и перейти на новые, начать всю жизнь сызнова». В его сознании начина­ется переоценка общественных ценностей. В дни революционных событии 1905 г. Брюсов пишет о своем сочувствии революции, непри­ятии строя старого мира, выступает со страстным обличением поло­винчатости либеральных общественных программ. Вскоре после объявления манифеста 17 октября, обещавшего стране урезанную конституцию, поэт пишет стихотворение «Довольным», обращенное к либералам, которые считали манифест венцом революции:

Мне стыдно ваших поздравлений,

Мне страшно ваших гордых слов!

Довольно было унижений

Пред ликом будущих веков!

Довольство ваше – радость стада,

Нашедшего клочок травы.

Быть сытым – больше вам не надо,

Есть жвачка – и блаженны вы!

Прекрасен, в мощи грозной власти,

Восточный царь Ассаргадон,

И океан народной страсти,

В щепы дробящий утлый трон!

<…>

На этих всех, довольных малым,

Вы, дети пламенного дня,

Восстаньте смерчем, смертным шквалом,

Крушите жизнь – и с ней меня!

В последней строфе стихотворения прозвучала характерная для брю-совской поэзии тема отношений революции и культуры. Утверждая закономерность гибели отживших общественных форм жизни («Лик Медузы», 1905), Брюсов видел в революции, сокрушающей старый порядок мира, лишь разрушающую силу, лишенную созидательных возможностей, в победном шествии ее –уничтожение накопленных человечеством культурных ценностей. Он считал, что «грядущие гун­ны», которые разрушат старый строй и сокрушат культуру прошлого, не признают и его – поэта, связанного с этой культурой. Но во имя отрицания старого, «неправого» мира он зовет и приветствует их:

Где вы, грядущие гунны,

Что тучей нависли над миром!

Слышу ваш топот чугунный

По еще не открытым Памиром.

Бесследно все сгибнет, быть может,

Что ведомо было одним нам,

Но вас, кто меня уничтожит,

Встречаю приветственным гимном.

(«Грядущие гунны»)

В революции Брюсова привлекали размах и грандиозность народного Движения. Но сам поэт обозначил грань, до которой ему по пути с Революцией. «Ломать – я буду с вами! строить –нет!» –заявляет он в стихотворении «Близким»; там же, обращаясь к революционерам. «Нет, я не ваш! Мне чужды цели ваши».

В поэзии Брюсова по-прежнему сказывается декадентский индивидуализм, о необходимости преодоления которого поэт заявлял в своих литературно-критических и эстетических статьях. Лирический герой его поэзии отъединен от людей, поэт продолжает утверждать роковую обусловленность одиночества человека в мире. В любовной лирике Брюсова вновь звучат декадентские мотивы. Любовь, противо­поставляемая миру отношений и чувств современного буржуазного общества, трактуется как рок, «могильного креста тяжелый пьедестал», распятие на кресте («Пытка», «Дон Жуан» и др.), стихийная и таинст­венная сила мира, которая лишь и приоткрывает человеку «дар таин­ственных высот» («Любовь», «К близкой»). В такой любви видится ему норма проявления человеческого чувства, освобожденного от всего низменно-жизненного, проникающего в самое таинственное существо жизни. Любовная лирика Брюсова своеобразно трансформировала идею стихотворений поэта на исторические и мифологические темы, героями которых были тоже носители «нормы» человеческой воли, жизненных сил, человеческих чувств.

В области эстетической обострившийся интерес поэта к конкрет­ной русской действительности заставил его пересмотреть свои взгляды на природу и содержание искусства. Брюсову уже чуждо представление о поэтическом творчестве как об импровизации. Обостряется тяготение поэта не к музыкальной стороне стиха, а к воплощению в образах зрительных впечатлений, жизненно-психологических ситуаций. Ощу­щения поэта, его психологические настроения выражены в своеобраз­ной пластической и живописной манере. Брюсов пытается раскрыть «душу поэта» через восприятие вещного мира, что дало повод акме­истам считать его зачинателем нового, акмеистического течения в поэзии. Однако «вещность» поэзии Брюсова и акмеистов имела прин­ципиально различные идейно-художественные основания.

Рационалистический, «нормативный» характер мышления поэта проявляется в рационально-логической конструкции и отдельных про­изведений, и целых стихотворных сборников. Он определил и «норма­тивность» образов его поэзии. В отличие от расплывчатой мно­гозначности образов импрессионистов, характерам Брюсова стала свойственна «граненая точность» («Медея», «Ахиллес у алтаря», «Бальдеру Локи», «Дедал и Икар», «Одиссей» и др.). Высеченные из мрамора слов, они скульптурны, как античные статуи, пластичны, как древние барельефы. Это тонко подмечено А. Белым в рецензии на «Stephanos». А. Блок в рецензии на этот сборник назвал цикл стихов «Правда вечная кумирам» одним из самых совершенных в книге.

В отличие от А. Белого, Вяч, Иванова символика стихов Брюсова не требует мистических истолкований. Его символы – олицетворения отвлеченного понятия. Брюсовское использование мифа тоже занимает особое место в культуре символизма. Для него не характерно обраще­ние к особенностям «мифологического мышления» человечества. Он использует мифологическую образность, естественно входящую в си­стему высокой «нормативности» стиля, в непосредственно художест­венных целях.

Общей абстрактно-возвышенной тональности стиля соответствует и лексика брюсовских стихов, в которых господствует «высокий стиль», ритмика стиха – торжественная, нарочито отяжеленная, интонация – ораторская. В период, когда в поэзии Брюсова формируется этот «неоклассицистический» стиль, поэт обнаруживает особый интерес к наследству русской классической поэзии, особенно к творчеству Пуш­кина. В творчестве Пушкина Брюсов усматривал главным образом черты, близкие традициям русского классицизма. В своих статьях «Медный всадник» (1909), «Стихотворная техника Пушкина» (1915) Брюсов выделил в поэзии Пушкина прежде всего «гармонию уравно­вешенности», ясность и соразмерность, близость к идеалам античного мира, «свободу... в глубинах человеческого духа».

Творчество Брюсова последнего, предреволюционного десятилетия демонстрирует сложность, подчас драматичность его идейных и худо­жественных исканий. В эти годы выходят новые сборники стихов поэта: «Зеркало теней» (1912), «Семь цветов радуги» (1916). Эпоха реакции сказалась в усилении брюсовского аполитизма. Сравнительно редко теперь обращается поэт к гражданской лирике и темам современности. К 1909 г. символистское движение переживает кризис; в искусстве и литературе появляются новые течения и «школы». В том же году прекращается издание журнала «Весы». В. Брюсов как редактор жур­нала в последний год фактически не принимает активного участия в борьбе за символизм, ибо его собственные эстетические взгляды решительно меняются. В статьях и рецензиях поэт утверждает, что начало всякого искусства – наблюдение действительности, что «как только искусство отрывается от действительности, его создания лиша­ются плоти и крови, блекнут и умирают. Истинная дорога искусства лежит между мертвым воспроизведением действительности и столь же мертвой отрешенностью от жизни»[232]. Брюсов не раз уже говорит о безнадежности обоснования символизма, о конце «новой» поэзии.

Поэтическое творчество теперь осознается поэтом не как интуитив­ный акт, а как напряженный труд, работа, познание мира. Однако старые декадентские воззрения еще достаточно определенно проявляются в поэтической практике Брюсова, в формальных экспериментах, утверж­дениях, что

Быть может, все в жизни лишь средство

Для ярко-певучих стихов,

И ты с беспечального детства

Ищи сочетания слов.

(«Поэту»)

Брюсов пробует все художественные возможности стихотворной техники, поэтических жанров. Мы встречаем у него оды, элегии, послания рондо, газеллы, триолеты, дифирамбы, октавы, романтические поэмы' Виртуозна работа поэта над рифмой и ритмикой.

Сборник «Зеркало теней» вносит новое в поэзию Брюсова, прежде всего оно в утверждении жизни, романтическом приятии русской национальной природы. В книге ощутимо освоение поэтом традиций русской классической поэзии – Фета, Полонского, Тютчева; мотивы приятия жизни, жизнелюбия, могущества природной стихии в сборнике основные.

Утверждение радости бытия становится программным и в книге «Семь цветов радуги». В предисловии к сборнику Брюсов писал о замысле «создать ряд поэм, которые еще раз указали бы читателям на радости земного бытия, во всех его формах <...> Автору казалось, что голос утверждения становится еще более своевременным и нужным после пережитых испытаний <...> все семь цветов радуги одинаково прекрасны, прекрасны и все земные переживания, не только счастье, но и печаль, не только восторг, но и боль. Останемся и пребудем верными любовниками Земли, ее красоты, ее неисчерпаемой жизнен­ности, всего, что нам может дать земная жизнь,– в любви, в познании, в мечте!»[233]. Но это жизнеутверждение сочетается с фаталистическим ощущением силы рока, трагической случайности, судьбы.

В сборнике «Семь цветов радуги» отчетливо ощущается кризис и в художественных исканиях поэта. Средства эмоционального воздейст­вия усилены в стихах до предела, но лирика Брюсова остается, несмотря на это, эмоционально холодной, а темы повторяются. Поэзия как бы застывает в разработанных ранее стилистических формах, устоявшейся образности.

Неудачны стихи Брюсова, посвященные войне. Начало первой мировой войны поэт встретил взрывом патриотического восторга. Он воспевает величие военных событий, героизирует «огненную купель», «чашу испытаний» России, навязывая стране панславистскую миссию. Война поэтизируется как великое дело русской истории. Но, несмотря на общий штамп мотивов, военная лирика Брюсова выходила из общего русла буржуазной патриотической поэзии военных лет. В ней прозву­чала характерная для творчества Брюсова тема ожидания гибели не­правого старого мира, рождения «из бездн безвестных» войны нового, справедливого миропорядка. Для Брюсова в этом смысле война пред­ставлялась «последней».

Побывав на фронтах в качестве корреспондента от «Русских ведо­мостей», поэт решительно пересмотрел свое отношение к войне. Решительный протест против войны – корыстной бойни, порабощения «свободного труда» зазвучал в известном стихотворении «Тридцатый месяц» (январь 1917).

К этому времени устанавливаются связи В. Брюсова с М. Горьким. Поэт принимает активное участие в переводческих работах руководимого Горьким издательства «Парус», публикует свои произведения в журнале «Летопись». Брюсов переводит стихи латышских и финских поэтов, с увлечением изучает армянскую культуру. В конце 1916 г. выходит под его редакцией и с его вступительной статьей книга «Поэзия Армении с древнейших времен до наших дней» в переводах Балтру­шайтиса, Бальмонта, Бунина, Брюсова, Вяч. Иванова, С. Шервинского и других известных русских поэтов. Из подготовительных работ Брю­сова к этому сборнику возникает его книга «Летопись исторических судеб армянского народа от VI века до р. х. по наше время» (1918).

Оригинальное художественное творчество Брюсова не исчерпыва­ется поэзией. В 900-е годы он пишет новеллы, драму «Земля» (1904), которые выходят в 1907 г. в сборнике рассказов и драматических сцен «Земная ось»[234], роман из жизни Германии XVI в.– «Огненный ангел» (1907–1908), затем два романа и повесть из истории Древнего Рима – «Алтарь Победы» (1911–1912), «Юпитер поверженный» (незаконч., опубл. в 1934 г.), «Рея Сильвия» (1914). В 1913 г. выходит сборник «Ночи и дни», вторая книга рассказов и драматических сцен.

Из прозаического наследия Брюсова наибольший интерес пред­ставляют романы «Огненный ангел» и «Алтарь Победы», в которых речь идет о переломных эпохах человеческой истории, драматическом столкновении исторических культур. Обр