Понятие мировой политики в теоретическом

Дискурсе

Феномен мировой политики - один из главных для понимания современного контекста отношений в планетарной системе. Но несмотря на приток зарубежных идей и появление русских публикаций по проблематике мировой политики, ее «самоопределение» как научной дисциплины не завершилось. Устоялся набор сюжетов, которые принято считать относящимися скорее к мирополитическому, чем традиционно международно-политическому полю, материал сгруппирован по темам, а сами они собраны в целостность, которая уже позволяет выстраивать связные учебные курсы. «Задан» язык дискурса, который, воздействуя на сознание (а более - на подсознание) читателя/слушателя, подвигает к «интуитивно-либеральному» пониманию мирополитической проблематики. В 2002 г. появилась книга М.М. Лебедевой - первый отечественный учебник мировой политики¹. Все это - несомненные достижения, давшиеся немалым трудом.

Важно заметить, что становление мировой политики как самостоятельного исследовательского поля характерно для политических исследований преимущественно, если не исключительно, в России. В западных странах мирополитические штудии распылены по разным областям знания, «растеряны» между исследованиями традиционного международно-политического профиля и не претендуют на автономное академическое пространство. В научном сообществе США вообще отсутствует проблема размежевания мировой политики и международных отношений. Там исследования того и другого направлений сосуществуют нерасчлененно и организационно могут относиться как к международно-политическому, так и к общеполитологическому блокам.

Равнодушие американских политологов к «самоопределению» мировой политики отчасти объяснимо их обычной, скажем, иронией к философствованию (в европейском смысле) на темы международных отношений. Но более значимо то, что исследования мировой политики на Западе в содержательно-аналитическом отношении сегодня в основном нейтральны, тогда как в России мировая политика остается политизированной либеральной сферой знания, в которой многие все еще склонны подозревать «чужеродный злак», пересаженный на российскую почву. Отсюда - «встречный» защитный пафос самой мировой политики, ее стремление обособиться от исследований международных отношений и выйти на доминирующие организационно-административные позиции.

Как бы то ни было, стихийное самоструктурирование мировой политики как автономной субдисциплины неожиданно оказалось отличительной чертой российской политологии, не характерной для научного процесса в странах Запада. Причудливым образом политология в России через полтора десятилетия после ее конституциирования стала приобретать собственное лицо.

Уже только этого было бы достаточно, чтобы отнестись к мирополитическому подходу серьезно. Но, сверх того, он еще способен существенно обогатить исследовательский потенциал политологии в России, если разовьется из эмоционально-ценностной в обычную аналитическую концепцию и не станет отгораживаться от традиционных, но и более фундированных методологически отраслей знания - в их числе и историко-политических исследований. Задача главы - достроить понятие мировой политики на базе анализа методологического соотношения между исследованиями мировой политики, с одной стороны, и международных отношений - с другой.

В напряженной политической ситуации в России в начале 1990-х гг. в отечественном политологическом сообществе наметилась «ценностная» оппозиция (в других условиях не возникшая бы) между исследователями мирополитического и международно-политического направлений. В силу обстоятельств первые оказались представленными выходцами из социологической, психологической и в меньшей степени философской школы МГУ им. М. В. Ломоносова. Для них освоение проблематики международных отношений было во многом новаторством. Эту ветвь можно назвать мирополитической, хотя на Западе ее предпочли бы назвать «школой политической социологии», а то и просто «социологическим подходом».

Вторые происходили из разных ответвлений давно сложившегося к 1991 г. сообщества международников - воспитанников историко-политической школы МГИМО МИД РФ, истфака МГУ и, в какой-то степени, исторических факультетов региональных университетов - Томского, Нижегородского, Иркутского и некоторых других.

Первые, во многом начиная «с нуля», не были отягощены традиционными подходами анализа международных ситуаций. Их сильной стороной и главным методологическим инструментом было внедрение социологических - в широком смысле - подходов в сферу анализа международных отношений. Логично, что внедрялись в основном зарубежные методики, поскольку отечественной школы социологического анализа в точном смысле слова до 1991 г. в России не было.

Вторым - новации в известном смысле давались труднее. Историко-политическая школа исследования международных отношений в МГИМО, ИМЭМО, ИСКРАН и других академических институтах при всех ее слабостях существовала около полувека, и ее выходцы дорожили аналитико-методологическим наследием, считая часть его пригодным для работы (особенно при известной модернизации) в новых интеллектуальных и международно-политических условиях².

Первые подозревали вторых в ретроградстве. Вторые первых - в дилетантизме знания о международных отношениях. Смелые попытки П.А. Цыганкова осмыслить эту стихийно возникшую оппозицию в духе характерного для западных политологических сообществ деления исследователей на «либералов» и «реалистов» были не особенно плодотворными³. Оказалось, что часть выходцев из историко-политической школы примкнула к мирополитической (политико-социологической) платформе, а ряд ученых философско-социологического «корня» предпочли анализировать международные отношения с сознательной оглядкой на историко-политические исследования.

Точнее сказать, что в среде отечественных международников сформировались «горизонтальный» и «вертикальный» подходы к анализу. «Мирополитики» пытались «схватить» текущий («горизонтальный») срез реальности и осмыслить его в предельно тесной увязке с особенностями текущего внешнеполитического процесса, а «историко-политики» - понять современность «более размашисто», опрокидывая ее сиюминутный анализ «вниз по вертикали» истории, на опыт прошлого.

При этом ни те, ни другие всерьез методологией не занимались. Ситуация 1990-х гг. к тому не располагала. Происходило массированное заимствование и первичное осмысление/освоение теоретических наработок западных коллег⁴. Шло десятилетие «парадигмы освоения» - невыносимо тяжелое материально и развращающе легкое профессионально. Наука перешла в режим массовой переподготовки и просветительства. Для успеха было достаточно читать зарубежные работы и связно пересказывать их читателю или слушателю.

Этот период принес много пользы. В среду международников были внедрены нужные ей современные теоретические и методологические подходы общей политологии, несопоставимо возросла осведомленность российских ученых о достижениях теории международных отношений на Западе. Стала организационно оформляться политико-социологическая школа международных отношений, основой которой становились новый факультет политологии МГИМО МИД РФ (круг И.Г. Тюлина и А.Ю. Мельвиля) и кафедра социологии международных отношений МГУ им. М.В. Ломоносова (П.А. Цыганков), на которые в регионах успешнее других стала ориентироваться кафедра международных отношений Нижегородского лингвистического университета (А.А. Сергунин). На фоне этих сдвигов стал обособляться мирополитический подход - более организационно, чем методологически.

В такой ситуации не странно, что вопросы теоретического самоопределения в исследованиях мировой политики разрешиться не успели. При наличии описаний «симптомов/признаков» мировой политики, не удалось найти ее рабочего определения как дисциплины. Осталось не вполне ясным, чем должна заниматься эта подотрасль знания, поскольку не были решены вопросы об объекте и предмете ее исследования. Методологически корректного размежевания предметных полей «мировой политики» и «международных отношений» тоже не получилось - сегодня оно проводится почти исключительно интуитивно.

Все эти проблемы не разрешены и в западных научных сообществах - просто там они не имеют того значения, которое в силу разных условий приобрели в Россия. Тем важней и интересней поиск ответов на канонические вопросы теоретического самоопределения мировой политики. Оно невозможно в отсутствие базового определения, выйти на которое в свою очередь нельзя без уяснения общего теоретического контекста поиска.

Термин «мировая политика» в западной литературе, как и в русской, встречался давно и до сего дня беспорядочно употреблялся как синоним или почти синоним понятия «международные отношения». Правда, постепенно стали вызревать теоретические предпосылки для изменения словоупотребления. «Всемирная демократическая волна» начала 1990-х гг. поднималась параллельно с разработкой в Вашингтоне доктрины «расширения демократии» (1993), которая предусматривала активное участие США в политических процессах внутри бывших социалистических стран. В отсутствие «железного занавеса» те лишь приветствовали стремление западных стран включиться в управление преобразованиями в бывших «закрытых» государствах, не протестуя и не считая происходившее вмешательством в свои внутренние дела. Возник феномен «размягчения» суверенитета на востоке Европы.

В ее западной части развивался внешне похожий, хотя иной по своей природе процесс. Западноевропейские страны тоже тяготели к «преодолению» суверенитета каждой из них - но в рамках ускорившегося процесса интеграции. Параллелизм тенденций в западной и восточной частях Европы производил глубокое впечатление и звал к крупным обобщениям.

Спектр сравнений решили расширить. Внимание было обращено на ситуацию в развивающихся государствах. Тезис о «бесполезности» суверенитета подтвердился и на материале государств «третьего мира»: многие бывшие колонии в силу экономической и политической слабости продолжали обладать суверенитетом лишь формально («фиктивно»), на деле не имея возможности его отстаивать не только перед более сильными зарубежными государствами, но даже крупными многонациональными корпорациями.

Сведенный вместе материал, относящийся к развитию стран Западной Европы, пояса бывшего «социалистического лагеря» и государств «третьего мира», дал основания для радикального теоретического вывода: «размягчение» суверенитета - общемировой тренд. Работы в развитие этого тезиса заполонили книжный рынок, продолжая выходить в США, странах Западной Европы и даже Австралии вплоть до второй афганской войны (2001-2002). Среди них были книги серьезных международников - С. Краснера, С. Лоусон, Дж. Хобсона⁵.

Конечно, концепция «размягчения» имела под собой основания. Но она не была универсальной в той степени, на которую претендовала. Ее авторы закрывали глаза на очевидное: суверенитет США, Китая, Индии, Японии и других «старых» стран оставался прочным, а многие из новых государств (на Балканах, Кавказе и Центральной Азии) предпочитали воевать за утверждение суверенитета, а не мириться с его «отмиранием».

Тем не менее, в 1990-х гг, гипотеза «размягчения» в политологии возобладала, найдя до комичного пылких сторонников в России⁶. Сыграл роль фактор конъюнктуры. Скептическое отношение к суверенитету формировалось на фоне правления в США демократической партии (1993-2000): интеллектуальный либерализм имел возможность опереться на либерализм политический.

Преобладание либеральной традиции вылилось в развитие двух направлений - исследований «глобального гражданского общества» (world civil society)⁷ и проблематики мироуправления (world governance)⁸. Обрамляющей идеей этого аналитического комплекса стала глобализация, которая к концу правления Б. Клинтона получила статус полуофициальной внешнеполитической доктрины США. Идея глобализации была достаточно привлекательной и аморфной⁹, чтобы в комплексе возникших на ее основе концепций нашлось место для построений и либералов, и «мягких» реалистов¹⁰.

Симпатии к концепции «размягчения» суверенитета выказывали представители обоих направлений¹¹. Однако существовала «фигура умолчания» - западные ученые (деликатно или осмотрительно) избегали высказываться о том, применим или неприменим тезис о «размягчении» суверенитета к Соединенным Штатам Америки. Эта недосказанность определила нежелание исследователей сколько-нибудь ясно высказываться по поводу самого понятия «мировая политика»¹².

Употребление этого термина фактически подразумевало слияние «миров» внешних и внутренних политик разных стран в некой нерасчленяемой сфере «единого мирового политического». Но высказываться в таком духе определенно ученые не стремились. Американцы - потому что улавливали: рассуждения в этом русле неизбежно приведут к выводу о наступлении эпохи мира-империи, «отцентрованного» под США. Откровенничать на эту тему либеральным интеллектуалам было в ту пору неловко.

Западноевропейцы не стремились развивать идею «единого мирового политического» по другим причинам. Они тоже понимали, к какому выводу эта идея их приведет, и не желали казаться апологетами концепции «благожелательной гегемонии США», которая уже в 1990-х гг. большинству образованных европейцев была неприятна.

В результате западные коллеги не стали делать выбор в пользу понятийной ясности, а понятие мировой политики стало функционировать в профессиональном дискурсе де-факто в роли эвфемизма дня обозначения того, что в середине первого десятилетия 2000-х гг. в США уже без ложной стыдливости стали называть «американской империей».

Не оказалось на Западе и организационных предпосылок для обособления мировой политики в форме субдисциплины. Более высокая подвижность системы исследований, регулярные смены тематики научных программ и частые перемещения ученых между университетами и исследовательскими центрами этому не способствовали. В итоге, в США, Великобритании, Австралии исследования, которые можно определить как мирополитические, развивались преимущественно в рамках анализа проблем глобализации. Исследования этого направления составили на Западе тот круг книг и статей, аналогичные которым в России относимы к числу работ по мировой политике.

Избегая завершенных теоретических построений, их зарубежные авторы предпочитали «симптоматический анализ» реальности. Они вычленяли отдельные ее существенные стороны, проводили сравнения с эпохой биполярности, подчеркивали значение одних и отмечали угасание других тенденций. При этом демократизацией и социальными аспектами ситуации больше занимались ученые-либералы, а тематикой мироуправления - умеренные реалисты (Дж. Най, Р. Кохейн, Г. Аллисон, Дж. Доннахью).

Специально теорию на Западе никто не выстраивал. Но из совокупности анализов глобализации «вычитывались» симптомы/признаки мировой политики: политический - демократизация тоталитарных обществ и их «транзит к демократии»¹³; социальный - создание «глобального гражданского общества» через демократизацию международной политики и расширение включенности в нее негосударственных акторов; институционально-инструментальный - возрастание роли глобального управления за счет усиления роли как универсальных международных организаций (ООН, МВФ, ВТО), так и закрытых международных организаций типа НАТО¹⁴; идейный - распространение либеральных ценностей как этико-культурного фундамента будущего мирового гражданского общества.

При этом все школы исследований глобализации¹⁵ проводили анализ, исходя из признания победы США (для реалистов) или «демократии» (для либералов) в конфронтации с СССР, расширения возможностей Запада влиять на положение в бывших закрытых странах (за исключением Китая и некоторых других), необходимости использовать «исторический шанс», чтобы на неограниченный срок закрепить в мире преобладание США (для реалистов) и «сообщества развитых демократий» (для либералов). Язык исследований был разным, неодинаковыми, были тонкости, оценок. Но западные школы, в 1990-х гг. - интуитивно, а в 2000-х гг. - сознательно, тяготели к пониманию международных отношений как производных от внутренней политики СЩА, а внутренних дел любых стран мира, как «превращенной сферы» компетенции Вашингтона¹⁶.

Исследователи глобализации перекодировали идею классического труда X. Булла о мировом обществе как единении избранных - демократических стран в окружении всех остальных. Ей было придано наступательное, прозелетическое звучание. Демократию предлагалось активно распространять осваивая новые пространства, рисуя перспективу победы демократии во всемирном масштабе. Мировое общество теоретически расширялось до масштабов планеты, обещая поглотить то, что, по X. Буллу, было международным, сообществом и состояло не только из демократических, но и всех остальных стран мира.

«Переворачивалось» и разработанное X. Буллом понимание мирового и международного порядков. В его трактовке мировой порядок понимался более узко, чем международный: он означал порядок только между членами мирового общества. Международный порядок, по X. Буллу, включал в себя отношения между всеми странами мира - как входящими в избранничество демократических государств, так и остававшихся вне его.

В исследованиях глобализации 1990-х гг. уже мировой порядок трактовался как всеобщий - в том смысле, как X. Булл понимал порядок международный. Предполагалось, что де-факто в него включены все страны мира - «хотят они того или нет». Процессы глобализации и доминирование государств «демократического ядра», рассуждали эксперты, вынуждают всех остальных субъектов международных отношений определять свое местоположение относительно разрастающегося «мирового порядка». Значит, все международные акторы так или иначе в него объективно погружены.

Парадоксально, но на почве изначально умеренной и либеральной школы исследований глобализации на Западе стала вырастать гораздо менее либеральная и даже совсем нелиберальная школа сторонников концепции «демократической империи». К середине первого десятилетия XXI в. она фактически заместила собой прежние исследования глобализации.

До конца 1990-х гг. слово «империя» в США носило негативный оттенок - им, например, называли Советский Союз, подчеркивая его репрессивную сущность. Сегодня американская политология склонна употреблять этот термин нейтрально - так, как он употреблялся в России 10 лет назад авторами либерально-патриотического направления для обозначения определенного типа политической организации многоэтнического общества. В новой тематической структуре политической науки главное место заняла проблематика применения силы и транснациональных войн. В отличие от предшествовавшего десятилетия, глобализация утратила прежде отводимую ей функцию «позитивного знака»: события 11 сентября 2001 г. показали, что глобализация может быть опасна - даже для страны, более других сделавшей для ее распространения. На этом фоне в США сложилось направление анализа современных международных отношений под углом зрения общемировой «демократической империи», которую, как полагают американские политологи, всерьез замыслила построить республиканская администрация.

Исследования «демоимпериалистского» направления распадаются на две группы: апологетическую и критическую. Первая, менее многочисленная, строит анализ в воинственном конформистском духе. Относящиеся к ней авторы отбросили романтические иллюзии, характерные для исследователей глобального демократического общества¹⁷, но переняли у них идею саморасширения демократии до вселенских масштабов. В старых схемах они изменили всего два, но главных постулата. Во-первых, инструментом «расширения демократии», по мысли «апологетов», должны быть не «общество демократий», а Соединенные Штаты. Во-вторых, не международные институты, а США должны стать в центр глобального мироуправления¹⁸. Пространство мира стало отождествляться с пространством «естественного» американского лидерства, а идея глобального демократического общества трансформировалась в доктрину тотальной (тоталитарной - по выражению Т.А. Алексеевой, переосмысливающей словоупотребление Якоба Талмона¹⁹) демократии.

Вторая группа - «демоимпериалисты-критики» - многочисленна. Она признает тенденцию к формирования «всемирной демократической империи», но не принимает ее. В эту группы входят серьезные международники (С. Браун, Р. Фалк, С. Тэлбот и др.)²⁰. Они считают современную ситуацию благоприятной как для США, так и для дела демократизации мира. Ученые этой группы принимают логику «нахождения внутри единой сферы мирового политического», но считают, что американская администрация неправильно строит политику в современных условиях, слишком много ответственности принимая на себя и слишком мало учитывая интересы других стран, прежде всего союзных Соединенным Штатам²¹. Это направление критически оценивает роль силы в современной международной политике, считая, что наращивание военной и военно-технологической мощи в отрыве от комплексного использования политических мер и сотрудничества с другими странами мира не обеспечивает США искомого места в международных отношениях и дезориентирует страну в вопросах обеспечения национальной безопасности²².

Не вдаваясь в тонкости оценок, характерных для аналитических течений 2000-х гг., стоит заметить, что в методологическом отношении исследователи «демоимпериализма» сделали для разработки проблематики мировой политики тоже немного. В этом смысле определенный потенциал концептуальной фундаментальности продемонстрировали лишь авторы структурно-реалистической ветви «чистой» теории международных отношений. Их работы содержали методологическое зерно, использование которого как минимум помогало определить место мировой политики в хитросплетении ее отношений с сопряженными дисциплинарными полями.

С начала 1990-х гг. сгруппировавшиеся вокруг Б. Бузана американские и британские реалисты-структуралисты, «наследники-опровергатели» К. Уольтца, похоже, сознательно отстранялись от теоретических баталий вокруг анализа глобализации, уступая поле либералам и «мягким» реалистам школы мироуправления. Не вступили они в диалог и с обеими разновидностями течения исследований «демоимпериализма». Отстраненность от основного течения позволила реалистам-структуралистам сохранить здоровый скептицизм к постулатам как школы глобализации, так и «демоимпериалистического» направления. Реалисты-структуралисты не пытались сомневаться в глобализации и не стремились оспорить идею американского превосходства. Они лишь холодно отрицали «революционную», «сакрально-преобразующую» природу первой и подчеркивали преходящий характер второго²³. Упоенные принадлежностью к «мейнстриму», исследователи глобального демократического общества стремились, подчеркнуть взрывной характер возникновения мирополитического излома начала 1990-х гг., тем самым порывая с логикой и фактологической базой предшествующих этапов развития теории, подрывали обоснованность своих схем.

Реалисты-структуралисты проявляли аналитически бережное, внимательное отношение к предшествующим состояниям международной системы, которое позволяло воспринимать реальность через призму соотношения новаций и преемственности, в фундаментальных мировых явлениях. Благодаря этому сложнейшие явления 1990-х и 2000-х гг. можно было вписать в контекст долгосрочных тенденций развития.

Правда, подобно исследователям глобализации и «демоимпериализма», реалисты-структуралисты не стали заниматься концептуализацией мировой политики. Но их аналитическая позиция объективно подталкивала к необходимости сомкнуть вертикальную (историко-политическую) и горизонтальную (политико-социологическую) призмы анализа в интересах нахождения синтетического понимания мирополитического феномена.

Теоретический контекст развития интеллектуальной ситуации в России испытывал сильнейшее влияние процессов, развивающихся на Западе. Он был по-своему не менее сложным, но совершенно иным. Исследования глобализации проявили себя в России поздно - не ранее 1997-1998 гг., пережили взлет и стали терять; популярность, как и в западных странах, в первые годы нового века. Случайно или закономерно - впервые за полтора десятилетия произошла синхронизация развития научной жизни - в России и на Западе.

Однако в России разработки в русле глобализации не замещали мирополитические исследования. Но второй половине 1990-х гг, в ряде российских университетов были созданы новые структуры, которым было вменено в обязанность заниматься мирополитической проблематикой. «Благодаря» этому мировая политика была буквально «вытолкнута» на положение протодисциплины. Если на Западе проблематика глобализации растворила мировую политику, то в России она стала частью ее предметного поля. Соответственно, в западных-странах падение интереса к глобализации повлекло принижение мирополитической тематики, а в России такой обусловленности не было. Скорее спад популярности глрбализационной тематики лишь обострил потребность в методологическим обосновании мирополитического подхода.

При этом отсутствие соответствующих готовых концептов в западной науке лишало оснований надежды на их привычное заимствование. Возделывать исследовательское поле предстояло самостоятельно - на базе того, что было па крупицам внесено в отечественную науку за предшествующие десять лет и с учетом отечественных разработок.

За десять лет российский контекст поиска теории мировой политики стал определяться наличием трех групп авторов. Первыми по продуктивности среди них оказались «прагматики». В их круг, вошли представители, как политико-социологической, так и историко-политической школ, которых интересовала мирополитическая проблематика. Круг авторов никак не коррелировался с их принадлежностью к тем или иным исследовательским центрам, и сами авторы составляли неоднородную группу. Одни осмысливали реальность критически (Н.А. Косолапов, А.Г. Володин., Г.К. Широков, В.Б. Кувалдин, Б.Г. Капустин, покойный А.С. Панарин), другие стремились подойти к ней формалистически-нейтрально (М.А. Чешков, Н.А. Симония, В.Г. Хорос, А.Д. Богатуров), третьи склонялись к полезности примирения с ней (А.Ю. Мельвиль, М. М. Лебедева, В.В. Иноземцев, В.В. Михеев, В.М. Кулагин)

По-разному осмысливая новую ситуацию, ученые были едины в интуитивном стремлении найти вариант концептуализации, который, с одной стороны, был бы адекватен действительности, а с другой - не порождал бы стимула «восстать против нее» или от нее отгородиться. Мысль использовать в этих целях идею мировой политики посредством ее доработки в ключе синтеза основных аналитических подходов родилась на стыке конкурентного сопоставления всех этих взглядов.

Де-факто «прагматикам» противостояло течение «фундаменталистов-охранителей». Они главным образом, но не исключительно, представлены в публикациях группы отечественной вульгарной геополитики А. Дугина. Подчеркивая свое национал-патриотическое «я», это течение на самом деле испытывает сильнейшее влияние западной («новой» американской и «старой» германской) политологии, - но прежде всего - школы вульгарной геополитики 3. Бжезинского²⁴. Катастрофическая распространенность книг русской и американской вульгарной геополитики в виде печатных продуктов Дугина и Бжеэинского формирует в России, особенно в регионах, интеллектуальную среду, в которой понимание мирополитического подхода, конечно, затруднено.

К «фундаменталистам-охранителям» примыкают труды профессиональных, но консервативных историков, полагающих возможным анализировать современные международные отношения путем «литературно-редакционного исправления» тех концепций, которыми отечественная наука пользовалась в 40-80-х гг. XX в. Эти работы представляют собой версии изложений на базе исправлений и сокращений текстов «Истории дипломатии», трех изданий учебника «История международных отношений и внешней политики СССР» и двухтомника «Внешняя политика Советского Союза». Конечно, выход подобных книг был во многом связан с нехваткой серьезных новых трудов по международным отношениям. Но приходится констатировать, что попытки осмыслить международные отношения последних десятилетий таким образом оказались неудачными и в методологическом, и в содержательном отношениях²⁵.

Третью группу авторов составили ученые собственно «историко-политического корня» - авторы, которые не отвергали политологию, но чувствовали себя увереннее не в ее методологическом поле, а на платформе либерального «политического историзма». Эта школа обогатила 1990-е гг. рядом ценных работ. Они выходили в Институте всеобщей истории и Институте российской истории РАН под руководством и при непосредственном участии А.О. Чубарьяна, М.М. Наринского, Л.Н. Нежинского, А.М. Филитова, Н.П. Егоровой, А.А. Улуняна²⁶. Книги авторов этого ряда представляли собой важный шаг к нахождению оптимального сочетания классической истории с политической наукой - правда, с акцентом на методологии первой.

Наконец, важно отметить, что на стыке между «прагматиками» и исследователями историко-политического направления работает целая группа ученых, принадлежность которых трудно определить однозначно. Они тяготеют к мирополитическому подходу, но в то же время выпускают работы исторического профиля. В Москве эту группу составляет довольно многочисленный коллектив авторов (М.А. Хрусталев, Т.А. Шаклеина, А.Д. Воскресенский, В.И. Батюк, Б.Ф. Мартынов, С.И. Лунев, П.Е. Смирнов, Д.В. Поликанов и др.) в вышедшей, наконец, в свет «Системной истории международных отношений» (М., 2000-2004)²⁷.

В Санкт-Петербурге на сочетании политологического угла зрения с политико-историческим сориентированы преподавание и исследовательский процесс на Факультете международных отношений Санкт-Петербургского государственного университета под руководством К.К. Худолея. Вне факультета в этом же ключе стремятся работать другие «питерцы» - А.С. Кутейников, С.Е. Ткаченко, Н.А. Ломагин, В.Е. Кузнецов.

Историко-политический и политологический методы успешно совмещают такие серьезные историки, как А.С. Макарычев (в Нижнем Новгороде), А.С. Ходнев и В.А. Бабуркин (в Ярославле), Г.Н. Новиков (в Иркутске), В Волгограде в этом ключе трудно, но правильно закладывают школу А.С. Кубышкин, И.И. Курилла и С.В. Голунов.

Более сложное впечатление в методологическом смысле производят хотя и отмеченные запалом новаторства довольно многочисленные книги Факультета международных отношений Нижегородского государственного университета, в котором на стыке политологии и истории работают Д.Г. Балуев и М.И. Рыхтик - представители «нижегородской плеяды» учеников О.А. Колобова.

За неизвестностью (или отсутствием) обобщающих профильных трудов трудно представить действительное содержание научно-образовательных процессов на .факультетах международных отношений в Дальневосточном (Владивосток), Уральском (Екатеринбург) и Томском государственных университетах.

Хотя контекст поиска теории мировой политики определялся наличием трех упомянутых платформ и промежуточной группы ученых, сам этот поиск вела немногочисленная группа авторов, при этом интеллектуально между собой почти не связанных. Для всех их вместе построение инструментальной концепции мировой политики не составило бы особого труда. Но все работали порознь, и панорамного видения не получалось. Его не дало и течение политической социологии, лучше других оформленное организационно и первым представившее вариант обобщенного видения предмета²⁸. Структурно получившаяся схема оказалась вполне жизнеспособной. В содержательном отношении она несла черты чрезмерной увлеченности аргументацией и принципом отбора материала, характерными для зарубежных работ школы глобального гражданского общества. Этот «недостаток», конечно, можно одновременно считать и «достоинством». Благодаря ему русский читатель приобщается к западным аналитическим нормам и получает лучшее представление о той роли, которую играют в международных отношениях вопросы формирования личности, политической психологии, внешнеполитического процесса, организации институтов. Еще важнее присущий мирополитическим работам акцент на свободе, правах личности, морали, культурным особенностям.

В то же время в политико-социологической версии понимания мировой политики было мало интереса к тому, что называется реальной мироцелостностыо во всех ее действительных противоречиях, к системным аспектам международных отношений, хитросплетениям практического взаимодействия между государствами. Было заметно «формальное» отношение к понятиям «реалистического» ряда - национальный (государственный) интерес, власть, сила и т.д. Сквозила недооценка необходимости конкретно-событийных привязок заключений к фактуре международной действительности²⁹.

Эмоционально настойчивое желание трактовать мировую политику как феномен, отличный от международных отношений в отсутствие убедительных различений их предметных полей, создавало впечатление посягательства на изменение «генетического кода» специальности «международные отношения». Между тем, было очевидно, что «увязание» науки о международных отношениях в русле «глубокой социологии» и общеполитического знания могло увести ее от реальности, а это было сопряжено с потерей специфических технологий прикладного анализа международных отношений, который остается наиболее востребованным внешнеполитической практикой.

Не вполне убеждала аргументация. Главным доводом политико-социологического подхода в пользу самостоятельности науки о мировой политике по отношению к науке о международных отношениях был тезис о «смене субъекта». Он состоял в правильном наблюдении: если прежде субъектами международных отношений выступали исключительно государства, то теперь ими стали и негосударственные акторы, прежде всего транснациональные (ТНК), международные организации, движения, дисперсные сетевые субъекты³⁰ и даже индивиды.

Конечно, тезис об изменении природы субъектности был неопровержимым. Но его и не надо было опровергать, достаточно было усомниться в его новизне: ведь ТНК стали крупнейшими игроками международной политики еще в конце 60-х гг. XX в., и по крайней мере с середины 1980-х гг. мысль эта для отечественных публикаций была почти банальной³¹. Другим ключевым аргументом школы политической социологии была ссылка на «сжатие мира» во времени и пространстве, которое объективно делает события и процессы в одной точке мира все более зависимыми от процессов и событий, происходящих в другой, а государственный суверенитет - все более символическим.

Но скептики принимали значение и этого довода, верно замечая, что первые варианты концепций взаимозависимости в международных отношениях относятся ко времени не позднее конца 1950-х гг. и тоже новаторскими быть названы не могут.

Продуктивной дискуссии не получалось - ее в академическом смысле просто не было. Авторы продолжали писать и публиковать работы, предпочитая между собой не встречаться - воспроизводилась характерная для Запада ситуация мозаики. Однако при неокрепшей традиций политической теории в России такой вариант развития интеллектуальной ситуации означал бы лишь дальнейшее ослабление ее потенциала вследствие распыления интеллектуальной энергии.

Альтернативой могло стать нахождение синтетической платформы, которая бы позволяла органично соединить в единой инструментальной концепции положения, разработанные в рамках разных школ - в том числе и не во всем согласных между собой. Такой подход теоретически мог показаться недостаточно принципиальным. Но д<