А.Н. ТОЛСТОЙ (1883–1945)

Алексей Николаевич Толстой входит в литературу в 900-е годы, в кризисную для русской интеллигенции эпоху, которая наступила после поражения революции 1905–1907 гг. «Мы, молодые писатели,– писал он впоследствии,– формировались во времена глубочайшей реакции и интеллигентского разложения»[159].

В студенческие годы Толстой тяготел к левым политическим груп­пировкам и даже примыкал к социал-демократической фракции Тех­нологического института, в котором учились Л.Б. Красин и Г.М. Кржи­жановский. В эти годы обнаруживается интерес Толстого к литературе, но сам он пишет мало.

В октябрьские дни 1905 г. общее революционное воодушевление оказывает влияние на Толстого, он пишет стихотворения, в которых стремится выразить протест против репрессий царизма. С точки зрения художественной стихотворения были слабыми. В них начинающий писатель подражал гражданской лирике Некрасова, Никитина, Надсона. Однако отвлеченность общественных идеалов породил у него настроения безверия, социального пессимизма. Писатель оказывается под влиянием литературы и искусства модернистов, увлекается поэзией Бальмонта, Белого, Вяч. Иванова, Брюсова. Зимой 1906–1907 гг. им написано около ста стихотворений в типично символистском стиле.

В 1907 г. вышла первая книга стихов Толстого «Лирика». Стихи этой «неудачной» книги, как назвал ее сам Толстой, написаны под явным воздействием Бальмонта и Белого. Однако влияние на Толстого творческих принципов символистской поэзии не было органичным. Идеи Бальмонта, Сологуба, Белого явно не уживались с материалисти­ческим восприятием Толстым мира, любовью его к жизни. Уже вторая книга его стихов – «За синими реками», написанная на мотивы русской и славянской мифологии, обнаруживает чуждость ему творче­ских принципов символистов, тяготение писателя к иным историко-литературным традициям – устной народной и классической русской поэзии. Но и в этой книге чувствовался еще налет поэтической условности в символистском духе.

Оригинальное творческое дарование Толстого проявилось в прозе, в 1910 г. он издает книгу «Сорочьи сказки», пафос которой, как сказано в авторском предисловии,– понять «первоосновы жизни» – «землю и солнце», «утвердить для самого себя, что да и что нет, и тогда уже обратиться к человеку...». Толстой заявил о своей связи с родиной, ее природой, народным словом.

Работа над сказками, живым русским народным языком имела большое значение в становлении стиля Толстого. В этой книге про­явились, по словам Горького, черты умного, настоящего русского таланта, таланта «с усмешкой», «веселой иронической искрой»[160].

Особенности миропонимания и художественного таланта Толстого тех лет с наибольшей силой выразились в повестях и рассказах, посвященных судьбам русской провинциальной усадьбы и усадебной дворянской культуры. В 1909 г. в альманахе «Любовь» Толстой публи­кует рассказы «Соревнователь» и «Яшмовая тетрадь» (под общим заголовком «Два анекдота»). В них он выступает против эстетского любования стариной, ушедшим в прошлое бытом усадеб, изысканной дворянской культурой, что было свойственно художникам-символи­стам «Мира Искусства» (К. Сомов, А. Бенуа), писателям и поэтам-ак­меистам (Б. Садовской, М. Кузмин). Стилизованное посвящение этих рассказов К. Сомову, который черпал вдохновение в прошлом, глубоко иронично: «Меланхолия, мечтательность и отвага – спутники счаст­ливого любовника, и горе тому, кто, не чувствуя в себе одного из этих качеств, отважится на похождение, достойное быть осмеянным». Стилизуя быт русской дворянской культуры, жизнь, которую акмеисты превращали в эстетскую декорацию, Толстой за внешней «галантно­стью и утонченностью» обитателей усадеб вскрывает дикость их нравов, моральную ущербность.

В этих ранних рассказах зазвучали многие мотивы последующих крупных произведений Толстого о дворянских «последышах», доживающих никчемную и уже смешную в этой никчемности жизнь под старыми липами оскудевших усадеб. Под пером Толстого их жизнь предстает как комедия завершающейся истории русского дворянства. На материале семейных преданий, дворянских родовых хроник, собственных наблюдений Толстой в 1909–1911 гг. создает цикл повестей и рассказов, объединенных затем в сборнике «Заволжье». Этой книгой об эпигонах дворянского мира, «чудаках, красочных и нелепых», Которые, как сказал Толстой, предстали перед ним «во всем великоле­пии типов уходящей крепостной эпохи», он и вошел в большую литературу. Тематически к этому циклу примыкают романы «Чудаки» («Две жизни», 1911) и «Хромой барин» (1912). Изображение морально и духовно оскудевших обитателей усадеб (Мишуки Налымова из «Заволжья», князя Краснопольского из «Хромого барина») составляет содержание «хроник».

В произведениях заволжского цикла определились черты реалисти-ческого стиля Толстого: историческая достоверность персонажей, введенных в конкретно-бытовую обстановку, их неотделимость qt «вещного» быта окружающей среды. В рассказах Толстого быт, вещи как бы становятся предметным проявлением угасания, начавшегося общего тления усадеб. В описании характеров и бытовых обстоятельств, в которые они поставлены, Толстой следовал гоголевской традиции! Она чувствуется в принципах построения сатирических портретных характеристик, в установлении неразрывности связей между миром вещей и человеческой психологией, в частом уподоблении человека вещам, которые становятся деталью образа (например, старое кресло умирающего Мишуки Налымова, истлевшие шкатулки тетушки из Туренева). Гоголевские принципы построения образа с наглядностью обнаруживаются в рассказе «Приключения Растегина» (1913). Сюжет рассказа сразу вызывает ассоциацию с «Мертвыми душами». Он обра­зуется похождениями разбогатевшего дельца, который в поисках «сти­ля», желая приобщиться к старой дворянской культуре, объезжает дворянские усадьбы. Но встречи его с последними наследниками дворянской культуры обнаруживают их жизненную и духовную нище­ту, дикую некультурность. Сюжетная параллель к «Мертвым душам» Толстым задана вполне сознательно. В гоголевской манере выдержаны портретные и психологические характеристики обитателей усадеб. С традицией Гоголя связаны и образы неудачников, людей, вошедших в конфликт со средой («Овражки»).

В меньшей степени, но довольно отчетливо видится в этих рассказах тургеневская традиция изображения дворянского быта, но осмысле­нная через призму концепции А. Толстого о судьбах дворянства и его культуры.

В эти годы творческих исканий Толстой испытал и влияние Досто­евского, прежде всего его идеи искупительного страдания, жертвенной любви (роман «Хромой барин»). Но для общего взгляда Толстого на мир и его глубоко оптимистического таланта идеи Достоевского не были органичными. Они были восприняты писателем лишь внешне, внутренне же были чужды ему. В этом причина той резкой разностильности романа «Хромой барин», которая сразу была отмечена критикой. Объективное значение и художественная сила его состояли в обличений социальных и нравственных норм существующего порядка жизни. Обращение Толстого к традициям русской классической литературы с ее высокими социальными и нравственными идеалами имело в эпоху «литературного распада» глубоко прогрессивное значение.

Тематически очень разные рассказы, повести, романы Толстого этогопериода объединялись мыслью о неминуемом уходе дворянского мира и нравственной несостоятельности новых «хозяев» жизни – буржуазных дельцов. Объединяются они и стилевой системой худож­ника, как говорил Горький, «несомненно, крупного, сильного и с жестокой правдивостью изображающего психическое и экономическое разложение современного дворянства»[161].

Создавая галерею «чудаков», дворянских «недорослей» нового времени, самодуров и выродков, прикрывающихся обветшавшими и уже в новой жизни неуместными традициями галантной поместной куль­туры прошлого, Толстой ставит их в странные, анекдотически нелепые ситуации, в которых обнажается до предела противоречие их внутрен­него убожества и претензий на роль в истории.

Показывая распад усадебного мира, Толстой считал, что это заслу­женное возмездие за насилие над народом, кара за нравственные преступления. Однако следует заметить, что комическое (в характерах, ситуациях), через которое раскрывались бесплодность, никчемность, моральная несостоятельность жизни всех этих эпигонов дворянского мира, лишено гневно-обличительного пафоса, смягчено юмором. Миру уходящего прошлого Толстой противопоставлял лишь здоровую сти­хию жизни природы и человека из народа, связанного с ней. Но, несмотря на отсутствие социальной четкости положительных идеалов, критика Толстого опирается на глубоко оптимистическую уверенность в обновлении жизни, освобождающейся от косности и тлена. В после­октябрьском творчестве Толстого эта тема обретет новое звучание и смысл в романе «Хождение по мукам».

Жизнеутверждающий пафос творчества писателя встретил поддер­жку в прогрессивной критике. В 1914 году в одной из рецензий говорилось, что в творчестве Толстого возрождаются традиции русско­го реализма с его интересом к подлинно русской жизни[162]. К этому времени относятся первые драматургические опыты Толстого, который утверждал принципы реалистического театра (пьесы «Касатка», «Не­чистая сила»).

Кроме произведений об усадебно-дворянском мире Толстой пишет о провинциальном мещанстве, о жизни столичной аристократии («Месть»), буржуазных дельцах, фальши мещанской морали, о нравст­венно фальшивых декадентских настроениях в искусстве («Обыкно­венный человек»). Критика упадочничества особенно обостряется в творчестве Толстого в военные годы. В 1915 г. он пишет большой антидекадентский роман «Егор Абозов», в котором изображает индивидуалистически настроенную интеллигенцию, декадентствующих «утомленных молодых людей из общества» и их меценатов, надуман­ность и искусственность чувств и страстей в литературе, наигранную истеричность эстетских салонов, настроения, которые, как болотные испарения, отравляют жизнь[163].

Однако создав свой цикл об уходящем дворянстве, Толстой в 1910-е годы переживает и этап мучительных противоречий – поисков выхода из наблюдаемых им тупиков социальной жизни России тех лет. Позже Толстой рассказывал: «После книжки «Заволжье» я заметался – искал тему, стиль, стремился наблюдать жизнь, но для плодотворного на­блюдения у меня еще не было ни опыта, ни подходящего орудия <...> современность еще не чувствовал, изображать ее не умел»[164]. В последней автобиографии – в 1943 г. – Толстой сказал еще более определенно: «Я исчерпал тему воспоминаний и вплотную подошел к современности. И тут я потерпел крах. Повести и рассказы о современности были неудачны, не типичны. Теперь я понимаю причину этого. Я продолжал жить в кругу символистов, реакционное искусство которых не прини­мало современности, бурно и грозно закипавшей навстречу револю­ции»[165].

В это время в творчестве Толстого зазвучала новая тема –любовь как облагораживающее начало жизни, пробуждающее в человеке все чистое и высокое. Эту тему писатель противопоставил декадентской теме любви–страсти, сопряженной со смертью. В автобиографии 1913 г. он записал: «Теперь я уверен, что в любви рождаются вторично. Любовь есть начало человеческого пути».

Первая мировая война вызвала, как вспоминает Толстой, перелом в его «частной и в литературной жизни». В качестве военного коррес­пондента он побывал на Западном фронте, на Волыни, в Галиции, Карпатах, на Кавказе, участвовал в поездке журналистов в Англию. Он воочию увидел социальную трагедию народной жизни, пережил чув­ство слитности своей судьбы с судьбами народа. Но и в это время идейные и. творческие искания Толстого были исполнены противоре­чий.

На первых порах война принимается им с верой в мировую, освободительную миссию России. В публицистике, очерках и военных рассказах он проводит идею нравственного очищения и преображения человека в огне войны. Однако жестокая правда войны показала ему иллюзорность надежд на достижение социальной и моральной гармо­нии через войну. Основным пафосом его военных рассказов и очерков становится утверждение моральной силы человека из народа («Обыкновенный человек», «Под водой»). В других рассказах тех лет Толстой продолжает развивать мысль о преобразующей человека силе любви («Любовь», 1916), о нравственной немощности индивидуалиста, ото­рванного от народной жизни («Дым»). С этой темой связано и его отрицательное отношение к декадентству как выражению индивидуалистической психологии и этики. Однако исторические пути развития страны для Толстого по-прежнему оставались неясными. Отрицая старый мир, он усматривал путь его обновления в нравственном преображении человека.

Общественная позиция Толстого в первые годы революции и до отъезда в 1919 г. в эмиграцию была двойственной, обнаруживалась внутренняя сумятица его идейных взглядов. Октябрьскую революцию он воспринял как «ураган крови и ужаса, пролетевший по стране», ему кажется, что «костер революции» зажжен в России преждевременно. И тревога за судьбу страны не покидает Толстого. В поисках ответа на вопрос, что же станет с Россией – кончилась ли она или открылась новая страница ее истории, он обращается то к истории Петровской эпохи, то к эпохе смуты, то ищет аналогий в событиях Французской революции. Ему были чужды и мистический пессимизм тех, кто писал о «погибели» России и ее «воскресении» в «огне искупления», и оптимистические возгласы других о близящемся восстановлении мо­нархии, и утверждения, что в революции гибнет не только русская культура, но и мировая цивилизация.

Разочарование в несбывающихся надеждах, которые он испытывал в феврале, и горькая ирония над своими прежними мечтами прояви­лись уже в его публицистических очерках «Ночная смена», написанных в первые месяцы революции и напечатанных в декабре 1917 г.[166]. В очерках зазвучали мотивы отчужденности от революции и первые мысли о возможной эмиграции.

Вопрос о революционном терроре, о правомерности в революции насилия обсуждается Толстым во многих его вещах. В 1918 г. он пишет пьесу «Смерть Дантона», переделав трагедию немецкого писателя-де­мократа Георга Бюхнера, перенеся в эпоху Французской революции свое понимание и переживание русской революционной современности. Центральная проблема пьесы – проблема революционного террора, его закономерности, исторической оправданности. В пьесе Толстого народ предстает как стихия, масса, постоянно колеблющаяся в своих симпатиях и настроениях. Пафос толстовской пьесы, как и некоторых рассказов на бытовые темы, написанных в то время, – в ненужности, бессмысленности кровопролития в революции, отрицание вообще всякого насилия над человеком.

Тогда же, а затем и в эмиграции Толстой обращается и к прошлому России. В 1918–1922 гг. он пишет произведения на русские исторические темы: «Наваждение»[167], «День Петра»[168], «Повесть смутного времени» (первоначальное название – «Краткое жизнеописание блаженного Нифонта (из рукописной книги князя Тургенева)»), в которых пытается найти «разгадку» русского характера, определившего по его мысли, своеобразие русской национальной истории, где народ, не раз выдержавший тяжелые исторические испытания, всегда обна­руживал свою силу и жизнеспособность.

В «Дне Петра» возникает образ царя-«антихриста», дела которого страшны, хотя в рассказе есть и какое-то внутреннее оправдание его преобразований. Противоречия оценок современности явно наложили отпечаток и на оценки Толстым русского исторического прошлого, в котором он искал ответы на свои сомнения.

В то же время Толстой начинает писать роман о революционной русской современности – «Сестры», в котором заданы те же вопро­сы революции, революционном насилии, народе, о человеке в революции. Первые 10 глав романа печатались в журнале «Грядущая Россия» (Париж, 1920. № 1–2). После закрытия журнала (на втором номере) роман продолжал печататься в «Современных записках» (в первых семи книгах). Там же было перепечатано и ранее опубликован­ное его начало. Отдельным изданием «Сестры» вышли в Берлине в 1922 г.

Об историческом пафосе своего романа и своих тогдашних пред­ставлениях о судьбах России и русского народа Толстой так написал в предисловии к первому берлинскому его изданию: «В смятении я оглядываюсь: действительно ли Россия – пустыня, кладбище, гиблое место? Нет, среди могил я вижу миллионы людей, изживших самую горькую горечь страдания и не отдавших земли на расточение, души – мраку. Да будет благословенно имя твое, Русская земля... Перешедшие через муки узнают, что бытие живо не злом, но добром: волей к жизни, свободой и милосердием. Не для смерти, не для гибели зелена славян­ская равнина, а для жизни, для радости вольного сердца»[169].

В начале 1920-х годов в эмиграции Толстой создает произведения, в которых нарочито уходит от современности в фантастику, подчас граничащую с какими-то мистическими увлечениями (в сюжете, сти­лизациях бытовых картин и пр.). И в то же время здесь – явная ирония по отношению ко всякой мистике. Таковы «Граф Калиостро» (перво­начальное название «Лунная сырость», 1921), «Деревенский вечер» 921), пьеса «Любовь–книга золотая» (1918)–анекдот, стилизо­ванный под XVIII век (пьеса шла в парижском театре).

В рассказе «Граф Калиостро» звучит давняя тема Толстого –тема всепобеждающей, преодолевающей все зло мира, торжествующей «живой любви».

С темой России в сознании и творчестве Толстого была тесно связана, как и у многих писателей-эмигрантов той поры, тема личной судьбы. Это привело его к созданию автобиографической повести Детство Никиты» (Берлин, 1922).

В повести «Детство Никиты», которая писалась в Париже в 19поюсвященная воспоминаниям детства, вся пронизана настроениями и чувствами человека, оторванного от родины.

Произведение было задумано первоначально как детский рассказ для одного из детских эмигрантских журналов. Но рассказ превратился в произведение, вошедшее в классику русской литературы. В повести запечатлен образ старой России, русский ландшафт, столь близкий и самому автору, и читателю, оставившему родину. Написание повести вдали от России придало ей особую эмоциональную тональность. Позднее, в 1935 г., Толстой в беседе с чешским писателем Фр. Кубка, вспоминая об истории создания повести, сказал: «Блуждал по Западной Европе, по Франции и Германии, и, поскольку сильно тосковал по России и русскому языку, написал «Детство Никиты». Никита – это я сам...»[170].

Произведение в первых изданиях выходило под названием «Повесть о многих превосходных вещах» (Париж, 1920), а в последующих изданиях и берлинском в том числе – с этим подзаголовком, гово­рящим о том, что весь мир, открывающийся герою повести, только что вступающему в жизнь, кажется ему пленительным, превосходным, исполненным красоты и добра. Поэтическая завершенность повести, ее русский язык сразу завоевали сочувствие эмигрантской критики. Любовь к России, которой пронизана каждая страница ее, и стала залогом его будущего разрыва с эмиграцией и возвращения на родину.

Толстой пишет и о русском человеке в эмиграции. В лирических тонах написаны самые первые его рассказы этой темы. В 9-й книге «Современных записок» в 1922 г. был опубликован рассказ «Настрое­ния Н.И. Бурова»[171], в котором описываются переживания двух одиноких бесприютных людей, оказавшихся волей судьбы в шумной и чужой им суете парижских бульваров. Основное настроение их в реплике Бурова: «У папуаса свой собственный шалаш. А у меня – нет. России нет. Кончено». О такой же собственной бездомности без России в это время писал своим корреспондентам на родину сам писатель[172]. Не спасает героев рассказа от одиночества и личное счастье, которое построено на сострадании и жалости друг к другу.

Тема Толстого о русском человеке, оказавшемся в «изгнании»,– трагедия человека без родины, на чужой земле. И все более и более творчество писателя проникается чувством «пронзительной», как вы­ражался сам Толстой, тоски по России, эмигрантского «сиротства».

К 1922 г. в мировоззрении Толстого происходит перелом, меняется его отношение к советской литературе, к тому, что происходит в России. В связи с этим меняется его отношение к эмиграции. Ведь даже в то время, когда он был, по его собственному выражению, «на стороне белых», он не разделял непримиримых настроений к новой России, которые были характерны, например, для Бунина. В письме, опубликованном в сменовеховском органе «Накануне» (14 апреля 1922 г.), он называет эмигрантов «несчастными существами, оторван­ными от родины, птицами, спугнутыми с родных гнезд».

Для Толстого стала ясной беспочвенность и надежд правых на восстановление старой, монархической, дореволюционной России, и авантюризм левых. Не только горечью за людей, потерявших свой «шалаш», сочувствием к ним проникается теперь его творчество. Ореол мученичества, страдальчества уже не украшает его героев, оставивших родину. В марте 1923 г. он пишет «Рукопись, найденную под кроватью» (первоначальное название – «Рукопись, найденная среди мусора под кроватью»). Здесь жизнь эмигрантская изображается в совершенно ином аспекте, без сочувствия и сострадания. Опираясь на традиции Достоевского, Толстой показывает «подпольную» психологию тех эмигрантов, для которых вся вселенная, а не только Россия, ничто по сравнению с собственным благополучием и покоем. Корни такого морального распада личности Толстой видел в измене отечеству. А это, по мысли писателя, неминуемо ведет человека к преступлению и гибели.

При всей резко обличительной тональности произведения этот рассказ не сатира, в нем нет гиперболизма, гротескного преувеличения. Тональность его –трагическая. Он о призраках, о призрачности эмиг­рантского бытия, о миражах, в которых живут люди. (Недаром свою книгу воспоминаний об эмиграции и эмигрантах Д. Мейснер так и назовет – «Миражи и действительность».) И сам Толстой в письмах, статьях той поры писал о «призрачности» эмигрантского существова­ния: «Мы были призраками, бродящими по великому городу; сходила с ума русская эмиграция, живущая среди миражей парижских пус­тынь»[173].

Действительность и мираж, реальное и призрачное, ускользающая разница между явью и бредом – характерный психологический «пей­заж» эмигрантского быта в изображении Толстого.

Вспоминая позже в автобиографической заметке об этом периоде _своей жизни, Толстой писал: «Жизнь в эмиграции была самым тяжелым периодом моей жизни. Там я понял, что значит быть парнем, челове­ком, оторванным от Родины, невесомым, бесплодным, не нужным никому, ни при каких обстоятельствах.

<...> Осенью 1921 года я перекочевал в Берлин и вошел в смено­веховскую группу «Накануне». Этим сразу же порвались все связи с писателями-эмигрантами. Бывшие друзья надели по мне траур.

<...> Весной 1922 года в ответ на проклятия, сыпавшиеся из Парижа, я опубликовал «Письмо Чайковскому» (перепечатанное в «Известиях») и уехал с семьей в Советскую Россию»[174].

Этот шаг Толстого вызвал неприязненные отклики и критическое к нему отношение многих писателей-эмигрантов. Таковы воспомина­ния Бунина, крайне пристрастные и несправедливые по отношению к Толстому[175], критические реплики о Толстом в поздних воспоминаниях Н. Берберовой[176] и др.