Некрасов о поэте и поэзии

Один из важнейших мотивов лирики Некрасова, отражающий процесс его творческой эволюции, его духовного становления, представлен стихотворениями, посвященными определению целей поэзии и назначения поэта. Вполне традиционный для русской литературы мотив, однако исключительно сильно и притом в повышенно драматических тонах настойчиво звучит у Некрасова и имеет свои, неповторимые особенности художественного воплощения, свойственные только ему.

Прежде всего такой самобытностью, оригинальностью отмечены его стихи, обращенные к Музе. Как будто Некрасов избирает путь старой традиции, но с первых же шагов оказывается за пределами проторенной поэтами колеи. Муза его не столько лирична, возвышенна или рисуется в патетических тонах, сколько трагична. Она – выражение именно некрасовского мировосприятия. Только он способен был дать такую исключительно смелую и дерзкую метафору: Муза – крепостная крестьянка, молодая женщина, истязаемая плетью палача на лобном месте. Для его поэзии нет запретных, непоэтических тем. В этом смысле он истинно демократичен, но вместе с тем всегда остается на уровне высокой поэзии.

Важно и то, что этот образ-символ станет у него сквозным, постоянным, так что можно говорить еще об одном некрасовском тематическом цикле. Горький образ-метафора, возникший в 1845 году («Вчерашний день часу в шестом…») отныне живет в его душе, он то и дело возвращается к нему, варьирует его, дополняет новыми ассоциативными значениями и смыслами и в 50-х и, наконец, в 70-х годах, в момент уже смертельного исхода, накануне последней, роковой развязки. В стихотворениях о Музе возникает, все более отчетливо кристаллизуясь, идея жертвенности поэта – центральная в наследии Некрасова. Деятельность писателя, по Некрасову, - самое тяжелое призвание человека, крест, как гласит Евангелие. Признак такого призвания – самоотвержение, принесение себя в жертву служения людям. Это всегда жертва страдания. Иной путь для художника невозможен. Без мук, без сомнений, отчаяния, «сокрытых слез и боязливых дум» не рождается произведение истинного искусства.

В финальной строфе стихотворения «Безвестен я …» появляется уподобление иссеченной, страдающей Музы – Христу!

Это стихотворение датируется 1855 годом. Он вернулся спустя шесть лет к образу 40-х годов, потому что это парафраз именно той смелой метафоры и завершение той ужасной сцены. Но здесь же дает себя знать поразительное чувство формы, можно даже сказать инстинкт формы, живущий в сознании этого поэта, где рациональностью многое просто нельзя объяснить. Некрасов мыслит «образами-чувствами» или «идеями-чувствами», если вспомнить определения Л.Н.Толстого и Ф.М.Достоевского одной из закономерностей писательского творчества. Это не просто тематический повтор в виде парафразной вариации прежней темы в ее развитии, а еще и новое композиционное перестроение прежних, знакомых образов:

(«Вчерашний день, часу в шестом…»)

(«Безвестен я …)

- это ни что иное, как кольцевая оборотная симметрия:

а – б // б1 – а1 – развязка («умерла»)

Самое удивительное, что такие структурные соотнесения возникают не в одном произведении, где добиться их стоит большого труда и творческих озарений, а на пространствах нескольких лет и в разных стихотворениях! Образ страдающей музы получает в творческом поиске все новое развитие, обретает все более трагедийную окраску в связи с судьбой самого поэта. Он глубоко искренен в этом поиске. Сила его в том, что он никогда не лгал перед другими и собой; покаяние было естественным его состоянием, и там, где другие не замечали своих ошибок, он был беспощаден к себе, винил себя во всех смертных грехах, даже в том, в чем не был виноват. Его противники пользовались безжалостным «самобичеванием» поэта, не обращая внимание на крайности этих преследований самого себя. Он был к тому же беззащитен перед такими, часто озлобленными и несправедливыми, нападками, потому что взял себе за правило никогда не ввязываться в полемику и в «опровержения на критики» (характерно-пушкинская черта!). Обвинения, которым он сам давал невольный повод в своих стихотворных исповедях, разрастались, как снежный ком, отравляя ему существование, становясь темами для новых его мучительных переживаний и новых покаяний (стихотворения «Что ты, сердце мое, расходилося…», «Скоро стану добычею тленья…»).

Но при всех сомнениях: состоялся ли он как большой поэт, - у него ясно и безусловно живет мысль о том, что ему все-таки удалось сказать новое слово в поэзии, которого не было прежде. Вот почему в раздумьях о поэзии и значении поэта Некрасов всегда полемичен. Всегда в такого рода произведениях у него появляется противопоставление своей точки зрения, своей позиции, своих художественных принципов – традиционным. Такие стихотворения, как правило, основаны на контрасте, на отрицании устойчивых поэтических представлений и поэтических клише. Он часто включает в такие произведения эпизоды пародийного толка, высмеивающие знакомые штампы и шаблоны (стихотворение «Нет, Музы ласково поющей и прекрасной …»). Его Муза не слетает с поэтических высот, не является восторженному взору «подругой любящей», эта «неласковая и нелюбимая Муза» - всего лишь «печальная спутница печальных бедняков».

В преддверии смерти, уже не предощущаемой, как в начале 50-х годов, а вполне реальной: он знал, что смертельно болен и умирает, - вновь появляется знакомый образ-символ. Стихотворение так и озаглавлено – «Музе», оно появилось в «Последних песнях» (1876-1877).

Перед нами вновь отзвук раннего стихотворения: «И Музе я сказал: «Гляди, сестра твоя родная …»

И последнее, что он написал: вообще, по предложениям, последнее предсмертное его стихотворение, - как стон боли и отчаяния, дважды повторенный, с все более выраженным трагическим настроением. Сначала эмоциональный всплеск в «Последних песнях»:

- и, наконец, это стихотворение, без заглавия, с ощущениемблизкого конца, но и проблеском надежды на счастливый исход будущей своей творческой судьбы:

Как видим, завершая свой жизненный и творческий путь, поэт последним усилием воли перебрасывает образную арку от предсмертного стихотворения, к первому, где появился образ его Страдалицы-Музы. Но если там он дистанцирован от нее, то здесь слит с нею воедино: говоря о ней, он говорит о себе, умирающем, но не изменившем своим идеалам писателе.