Общественное – личное

Как и на Востоке, античная культура решила противоречие между личным и общественным в пользу общественного. Однако способы подчинения личного общественному оказались в античном мире иными. Главное различие заключалось в том, что на Востоке все были подданными властителя-тирана, а в античном мире даже во времена империи, все свободные были гражданами. Именно своими гражданскими поступками и добродетелями личность оказывалась полезной и нужной обществу. Особенно строго выдерживался этот принцип в доэллинской Греции и республиканском Риме. Вспомним легенду об убийстве одним из братьев Горациев родной сестры за то, что она оплакивала своего жениха, одного из Куриациев, убитого ее братьями в поединке, решившем судьбу войны между Альба-Лонгой и Римом. Поразительны слова в защиту убийцы, произнесенные отцом убитой: «Дочь моя забыла родину, которую спас ее брат. Если бы этого не совершили они, я сам бы убил ее». И народное собрание оправдало Горация. Эта легенда относится еще к тем временам, когда Римом правили рексы, и речь шла прежде всего об отечестве. Еще большего гражданского мужества потребовала защита республики.

Поразительна теоретическая бескомпромиссность, с которой принцип подчинения личного общественному проводится в «Политии» Платона. Там упраздняется даже семейная жизнь, поскольку в ней философ усматривает способ изоляции личности от общества. Однако платоновское государство было всего лишь теорией, а в практике взаимоотношений личности и общества господствовало правило, сформулированное Цицероном: «Старайся, чтобы государство было обязано тебе не менее, чем ты ему».

Однако относительное равновесие между общественным и личным при некотором неантагонистическом преобладании общественного резко нарушается: в Греции — в эпоху эллинизма, в Риме — со времен империи. Создание огромных эллинистических монархий, необходимость управления отдельными областями потребовали колоссального государственного аппарата, формирования армии чиновничества. Личность оказалась отторгнутой от непосредственного участия в гражданских делах, ей ничего не оставалось, как стать аполитичной, погрузиться в личную жизнь.

Характерно, что в доклассический и классический периоды частное жилище и частный быт свободных греков, даже богатых, были очень скромны. Дом служил только для удовлетворения естественных потребностей. Вся основная жизнь, самая интересная ее часть, протекала в общественных местах. В оформлении жилища ценились не роскошь, а художественный вкус. Роскошным могло быть только погребение — обряд, имевший общественное значение. И, наконец, никаких ограничений в роскоши не существовало при устройстве литургий — общественных мероприятий на частные деньги.

В эпоху эллинизма положение меняется. Личность, подавленная государственной машиной, находит возможность проявления своей индивидуальности в частной роскоши, особенно в одежде. В Греции вводятся даже специальные магистраты для пресечения возникающих крайностей в этом вопросе, но результаты их деятельности были незначительны[155].

История повторилась в Древнем Риме. Установление империи отвело личности столь незначительное место по сравнению с тем, которое она занимала в республике, что ей ничего другого не оставалось, как погрузиться в свой узкий, частный мирок. Наряду с безудержной погоней за личным богатством с непременными внешними атрибутами это породило также настроение апатии, эскейпизма. Полное отражение эти явления нашли в литературе, погрузившейся в исследования внутреннего мира личности нервического склада, в философии, где в конце концов возобладал стоицизм, который стал «идеологией» отказа от активного действия.

Развитие противоречия между личностью и обществом в рамках античного мира — одно из ярчайших проявлений той особенности античной культуры и общества, которую можно усмотреть и в результате развития других социальных и культурных принципов. Особенность эта заключается в том, что история античного общества и культуры — своего рода увертюра ко всей европейской социальной и культурной истории. Причем тема увертюры была повторена дважды с вариациями — сначала в Греции, потом в Риме.