Глава 32. Гиперскептицизм.

1. Введение. Вторая мировая война, погубившая миллионы людей и поставившая мир на грань гибели, положила какой-то рубеж в психологии переживших ее масс, в частности и в мышлении многих археологов. Отмерли некоторые методологические концепции, господствовавшие в межвоенное время и даже с начала века – миграционизм (Adams et al. 1978), трансмиссионизм, комбинационизм, антиэволюционизм, теория стадиальности. Прервался немецкий археологический структурализм (последующая вспышка структурализма во Франции не будет иметь корней в Германии). Лишь американский таксономизм уцелел, и то пришел в состояние стагнации (у Рауза). Другие течения возникли на смену старым - археологический неоэволюционизм только начинался, новым для археологии было контекстное (функционалистское) направление, новым казались и французский таксономизм (родство которого с американским никто не улавливал) и французский структурализм. Не только новые поколения пришли в археологию, но и старые почувствовали необходимость перемен.

Перевалив за этот рубеж, большинство археологов пребывало в состоянии некоторой растерянности. Долго служившие им концепции, методы и теории утратили авторитет, подверглись жестокой критике и не могли ничего ей противопоставить. Добро бы можно было сменить негодный арсенал на новое оружие, уверовать в новую истину. Однако новых подходов было сразу несколько, каждый был многообещающим и отрицающим все другие. Чему верить? Какую позитивную программу принять?

В такой ситуации многие почли за лучшее проявить сугубую осторожность и на будущее не принимать никакой веры, избрав позицию критическую и скептическую.

В Америке эта категория археологов могла найти осмысление своего скептицизма в господствовавшей в университетах философии прагматизма, предлагающей исходить только из практической результативности научных концепций и подвергающая сомнению все теории. Философию эту инициировал Чарлз Сандерс Пирс (1839 – 1914) в 70-х годах XIX века и развил его современник Уильям Джеймс (1842 – 1910), особенно подчеркивавший активность познающего сознания. По Джеймсу вещи – это вырезки из хаотического потока ощущений, осуществляемые волевыми усилиями познания. Существование принадлежит реальности, но любая ее определенность создается нами. "Мой мир – это лишь один из миллиона … заложенных иных миров, столь же реальных для тех, кто может извлечь их" (James 1891, 1: 288 – 289). В ХХ веке в писаниях Джона Дьюи (1859 – 1952) это учение приобрело вид инструментализма. С точки зрения инструментализма, " функция интеллекта состоит не в том, чтобы копировать объекты окружающего мира" (Dewey 1947: 467), научный объект создается в процессе познания. Понятия же наши вовсе не отражают действительность – они не больше похожи на свой объект, чем ключ на замок (кстати, ключ как раз должен очень точно соответствовать отверстию в замке!). "Научные понятия не являются раскрытием предшествовавшей и независимой реальности", они имеют лишь операциональное значение, то есть "являются лишь интеллектуальными инструментами" (Dewey 1929: 165, 111, note).

Скептицизм проповедовали и адепты критического реализма, выступившие в Америке с 20-х годов ХХ века. Они признавали существование реального мира, но сильно разводили реальность и ее отражение в воспринимаемых нами фактах, которые созданы логикой мышления на основе ощущений, а не простым суммированием восприятий. Виднейший представитель критических реалистов испанец, работавший всю жизнь для Америки, Хорхе (или Джордж) Сантаяна (полное имя: Хорхе Аугустин Николас Руис де Сантаяна и Боррас – George Augustin Nicolás Ruiz de Santayana y Borrás, 1863 – 1952), современник Дьюи (они умерли один год), писал: "Существование … с точки зрения познания – это утверждаемые факты и события, а не видимые образы и предметы, которыми мы обладаем. Существование, согласно этому, не только сомнительно для скептика, но и одиозно для логика" (Santayana 1955: 290).

Таким образом, теоретические упражнения в скептицизме пронизывали атмосферу американских университетов ко времени, когда археологи, о которых дальше будет речь, были студентами (конец 20-х – начало 30-х годов ХХ века). Вскоре, в 1937, финский археолог Тальгрен опубликовал на английском часто цитируемую статью "Метод преисторической археологии", в которой писал: "Скептицизм – мощное средство научного мышления. Надо быть достаточно смелым, чтобы подвергать сомнению как теории других, так и свои собственные, и даже основания своей науки и ее метода" (Tallgren 1937: 155). Но он призывал к пересмотру наличных взглядов, а не к скептицизму относительно научного метода вообще. С середины ХХ века археологи усомнились вообще в возможностях археологии добывать достоверное знание.

2. Условность классификаций: Бру и Форд.В США разочарование классификациями наступило сразу после войны. Инициатором выступил Джон Оутис Бру (John Otis Brew, 1906 - ). Это, можно сказать, основоположник целого направления, но, странным образом, имя его начисто отсутствует в основных историях археологии - Глина Даниела и Брюса Триггера - и даже в "Истории американской археологии" Уилли и Сэблофа. Я с трудом мог собрать краткие сведения о нем (рис. 1; Whitehall 1969). Подвизался он в музее Пибоди Гарвардского университета в Кембридже, штат Массачузетс. Много работал над керамикой Среднего Запада в духе таксономизма, и работал очень вдумчиво. Думал над трудами, в которых были скептические высказывания по поводу практики таксономистов, - над статьями Клакхона и Тальгрена с идеями функционализма, над критикой со стороны неоэволюциониста Джулиана Стюарда, анализировал работы Киддера, Глэдвина, МакКерна, Рауза. Плодом этих раздумий явилась знаменитая работа "Таксономия: употребление и злоупотребление" ("The use and abuse of taxonomy"), ставшая частью его книги 1946 года "Археология гряды Алкали, Южная Юта". Для тех, кто не согласен с применением термина "таксономия" в самом широком смысле, автор сохраняет возможность читать название его работы и так: "Классификация: употребление и злоупотребление".

В своей "Археологической типологии" я подробно разобрал его аргументацию и нашел ее "впечатляюще красноречивой и удивительно бедной" (Клейн 1991: 86). Но бедной она была для меня, подготовленного всем дальнейшим обсуждением проблемы и выросшего в другой методологической традиции. Для многих западных (да и не только западных) археологов она звучала чрезвычайно убедительно.

Бру начинал с критики убеждения большинства практикующих таксономистов (опять же не только их, а, вероятно, большинства археологов), что их классификации (или типологии или таксономии) являются "естественными" (natural), внутренне, исконно присущими археологическому материалу (inherent). Археологи думают, что их "типы" и "культуры" "реальны", то есть наличествуют в материале, и что исследователь своими классификационными операциями эти реальные объекты "открывает", "обнаруживает", "выявляет". С этим связана вера в то, что существует единственно "истинная" (true), "адекватная" (correct) классификация (или типология) для любой культуры, любых объектов, и надо только найти ее. Бру спрашивает: почему же тогда классификации разных исследователей почти всегда не совпадают?

Он констатирует, что классификационная концепция, основанная на вере в реальность и исконность наличной группировки, перенесена в археологию из биологии. Именно поэтому мы обращаемся с типами и культурами как с живыми существами: ищем предков, устанавливаем родство ("филогенетические отношения"), строим родословные, а классификацию оформляем как родословное древо. Но даже в самой биологии состоятельность этой концепции поколебалась. Как только дело доходит до насекомых и вообще мелких организмов, виды оказываются неустойчивыми, границы их не очень хорошо определяются. Их становится всё больше, а сами они всё более дробными, так что есть опасение дойти до такого состояния, когда видов окажется столько же, сколько организмов, а в каждом виде останется одна особь.

Но еще важнее, продолжает Бру, то, что переносить подход к классификации с биологии на культурный материал нельзя. Специфика культурного материала состоит в том, что он создается человеком, а человек, в отличие от природы, может преодолевать природные ограничения. Он способен соединять разнородные по происхождению элементы. В природе межвидовое скрещивание почти невозможно, а в культуре нечто подобное происходит сплошь и рядом. Поэтому в природе границы между видами пролегают гораздо более резко, совпадая по многим показателям. А в культуре влияния и заимствования смывают эти разграничения и способны породнить генетически разнородные культурные группы.

В результате этого в культурном материале оказывается масса различных свойств. По любому из них (по любому показателю) можно провести деление (Раус называет такие классы аналитическими), и границы пройдут всякий раз по-разному. А когда археолог проводит свою классификацию, он выбирает для каждого шага классификации какой-то один показатель как критерий деления (по Раузу, так образуются таксономические классы). И это может быть какой угодно признак из многих наличных. Следовательно, принципиально возможны различные класcификации одного и того же материала. Исследователь выбирает показатели, исходя из назначения своей классификации, из своих пристрастий, а то и просто случайно. Во всяком случае, произвольно. А какой-то "единственно верной", "адекватной" классификации просто не существует – она невозможна, и незачем ее искать. Это всё работы впустую, с ложной задачей.

Исследование вообще не является процессом пассивного отражения готовых истин, а строится на активности мышления, формирующего результат. Соответственно и классификации – не истины, которые надо открыть. "Классификационные системы, - пишет Бру, - это всего лишь орудия, инструменты анализа, изготовляемые и применяемые исследователями – точно так же, как лопаты, совки и кисти являются инструментами раскопок" (Brew 1946/1971: 76).

Требуется не отыскать одну "идеальную" классификацию, в которую уложить весь материал, и даже требуется не уменьшать количество классификаций, а наоборот – умножать. Нужно не меньше, а больше классификаций. Это поможет полнее описывать и анализировать материал. Конечно, критерия объективности нет, но, примеряя эти многие классификации к материалу, можно выбрать наиболее практичную для данной конкретной задачи, откорректировать ее и применять, пока не появится другая задача.

Звучит всё для многих чрезвычайно убедительно, хотя по каким критериям провести отбор, как корректировать Бру не сообщил. Через два года вышла основополагающая книга другого направления – книга Тэйлора (Taylor 1948), - в которой Тэйлор, принимая критику таксономизма (тут они были союзниками), выступил с возражениями против позитивной программы Бру и ее обоснования.

Прежде всего, он отвел ссылку на связь с биологией. Перенесена ли концепция из биологии или нет, состоятельна ли она в самой биологии или нет, - всё это не имеет значения для оценки пригодности этой концепции в археологии. Для этого важно одно: адекватна ли она археологическому материалу. Более того, не все особенности биологических связей отсутствуют в культуре: эволюция и в ней происходила. Если термин "генетические связи" смущает своими намеками на половой способ размножения, его можно заменить другими терминами ("сродство", "корреляция" и т. п.), но нельзя же отрицать, что новые фордовские автомобили сохраняют многие черты старых! (Taylor 1948: 142 – 143). Это сильное возражение.

А вот его возражения Бру по основному аргументу – о расплывчатости, многообразии и несовпадении границ в материале – звучат слабее, потому что он сам придерживается представления об индивидуальности каждого объекта, каждой ситуации. Поэтому хотя он и заявляет, что в материале объективно существуют типы со своими признаками, созданные людьми в древности, и открывать их – наша задача, но как различить эти опознавательные признаки среди многих эмпирически выявляемых признаков, указать не может. Он возражает Бру, говоря, что культура не континуум, но тут же оговаривается, что в некоторых аспектах всё-таки континуум. Уклончивость его позиции облегчила сторонникам Бру продолжение дискуссии.

На позиции Бру перешел видный таксономист, давно нестандартно мысливший, Джеймс Форд. Формирование его как ученого завершалось в Мичигане, а именно в Мичигане несколько десятилетий в конце века XIX века работал философ Дьюи, и интеллектуальная среда университета в первой половине ХХ века была пропитана его идеями. Еще в конце 30-х, когда Форд писал свою диссертацию в Мичигане, его поразила позиция его потенциальных руководителей Уайта и Титева, отрицавших само существование археологических типов (неоэволюционисты стояли за постепенность изменений, за непрерывную протяженность - континуум). Уже в 1938 г. Форд упирал на "неадекватность" чисто описательных классификаций, ратуя за такие, которые выделяют исторически значимые типы. В 1952 – 54 годах он выступил в поддержку Бру с развернутым обоснованием искусственности, произвольности и инструментальности наших классификаций и условности их результатов. Повторил это в 1962 г.

Форд признает наличие собственного порядка и организованности в культуре, внесенного в нее ее создателями. Он признает, что вся изменчивость, на которую упирал Бру, не беспредельна: колебания дают незначительные отклонения от неких идеалов, стереотипов, которые типология и должна установить. Его скепсис относительно возможности такого установления, относительно объективности типологии, вытекает из концепции культурного континуума.

Для доказательства своей идеи Форд построил условную модель некоего острова Гамма, на котором живут аборигены гамма-гамма. Для этнолога-наблюдателя, рассматривающего культуру этих аборигенов в какой-то момент времени из какого-то одного пункта, вполне очевидно, что есть тип дома гамма-гамма с каким-то средним обликом. Но когда он приступает к классификации, он может выделять либо типы строения домов, либо типы размещения семей, либо типы дверей и окон и т. д. Что предпочесть, решает сам исследователь. Выбор не продиктован ему материалом, он субъективен, и уже в этом аспекте типология субъективна, а не объективна.

Дальше – больше.

Пока наблюдатель остается на одном месте, обнаруженный им тип дома, по какому бы критерию его ни выделять, кажется естественным подразделением в культуре: домá аборигенов ведь резко отличаются от домов миссионеров. Но стоит сдвинуться с места, и окажется, что дома аборигенов соседней местности несколько отличаются, и чем дальше, тем больше. От местности к местности дома постепенно становятся другими (рис. 2). В каждом пункте какие-то качества представлены наиболее ярко и постепенно убывают по мере удаления от этого пункта во все стороны. Аборигенный тип домов казался одним, пока мы наблюдали из одного пункта и имели для сравнения только дома миссионеров. Но теперь можно выделить еще один аборигенный тип, а то и несколько, смотря по тому, каким размахом вариаций мы ограничим тип. Размахом вариаций будут определены границы каждого типа. Размах вариаций мы устанавливаем произвольно. Выбор места тоже произволен и случаен. Именно этим субъективно выбранным размахом и этим случайным выбором места (или мест) подсказаны типы, а не предопределены материалом.

Точно так же сказывается и эффект изменчивости во времени (рис. 3). В археологическом материале обычно накоплены экземпляры, изготовленные в разные времена. Смена же облика происходила постепенно, рядом мелких изменений ("культурный дрейф" – "cultural drift").

"Даже в современной культуре Запада, - пишет Форд, - со всем ее теперешним ускорением изменений, неплохо оплачиваемые новаторы, контролирующие дизайн автомобилей, архитектуры и одежды, хорошо знают, что если мелкие новшества позволяют создать новые моды, то никаких заметных скачков в развитии стилистических конфигураций покупатель не потерпит" (Ford 1954/1971: 69).

Форд предлагает вообразить коллекцию сосудов разных пропорций, которую можно выстроить в ряд с постепенным нарастанием одних признаков и убыванием других – и строит по ранжиру такую шеренгу (рис. 4). Кроме того, на облик типа влияет и заданный размах вариации, который нужно охватить (т. е. рамки типа) – он тоже произволен, а значит, субъективен (рис. 5).

Если бы археолог получил весь объем материала сразу, в виде хронологического ряда форм, рамочки типов можно было бы поместить в любых местах этого ряда, количество их тоже намечалось бы произвольно. На деле, однако, археолог получает не весь материал сразу, а какие-то обрывки этого ряда – уцелевшие экземпляры в лучше изученных местах и просто угодившие первыми под раскопки. Эти-то экземпляры и образуют ядра для кристаллизации типов – последующие находки распределяются в группы (называемые то классами, то типами) по сходству с этими первоначальными экземплярами. Так складывается типология – случайно, и может быть изменена – произвольно (Ford 1962; Форд 1962).

Против Форда выступил защитник реальности выявляемых типов Сполдинг, и их острая дискуссия чрезвычайно интересна. Форд выпустил в 1952 г. монографию, посвященную памятникам восточных штатов, в которой не только применял статистику к типологии, но и обосновывал свое понимание типов. По его мнению, типология – это всего лишь инструмент, говорить о ее объективности бессмысленно, потому что признаков бесчисленное множество, исследователь вынужден отбирать показатели для классификации, и результаты ее целиком зависят от выбора исследователя. Выбор же произволен, субъективен и часто случаен. Форд знал и критически отозвался о деятельности "Сполдинга и некоторых его сотрудников со Среднего Запада, занятых бесцельным и бесконечным измерением и сортировкой черепков в тщетной надежде открыть объективную и единственно верную типологию" (Ford 1952).

Сполдинг не оставил этот вызов без ответа и выступил с рецензией: "Форд не понял, - писал он, - того фундаментального принципа, что мы обладаем методом исследования, который, если применять его правильно, открывает реальные истины о реальном мире или приближается к ним" (Spaulding 1953b: 589). Сполдинг имел в виду открывание типов с помощью статистики и корреляции. Отстаивать произвольную типологию, по мнению Сполдинга, могут только те, кто полагает, "что истину надо определять чем-то вроде голосования археологов, что плодотворность – это делать то, что делают другие археологи, и что единственная задача археологии – приносить археологам счастье" (Spaulding 1953b: 590).

В ответ Форд написал подробное обоснование своих взглядов – "Возвращаясь к понятию типа" (Ford 1954b), а также рецензию на "Статистическую технику" Сполдинга (Ford 1954a). В своей рецензии он издевался над представлением Сполдинга, "что природа снабжает нас миром, наполненным упакованными фактами и истинами, которые можно открыть и попробовать, как пасхальные яйца, упрятанные в газоне". Абсолютные истины, по мнению Форда, можно искать разве что в религии, но никак не в науке и всего менее – в науке о древней культуре.

"К сожалению, - продолжает Форд, - культура не осязаема в том же смысле, как осязаем каменный топор, и трудно вообразить себе что-либо более неосязаемое, чем забытая и мертвая культура. Я думаю, что одна из причин, по которым Сполдинга так раздражает мой очерк, - это смущающее зрелище археолога, оторванного всеми своими четырьмя ногами от черепка" (Ford 1954b).

Форд намекает на то, что именно его недавняя критика методики Сполдинга как недальновидной и наивной оторвала "все четыре ноги" критикуемого от черепка. Далее Форд сообщает, что еще до напечатания Сполдинг послал ему рукопись своей рецензии с любезным письмом, в котором советовал Форду (который, как мы помним старше Сполдинга на три года) почитать учебник Кохена и Нагеля "Введение в логику и научный метод". "К сожалению, - печатно отвечает Форд, - студент, который взял мой экземпляр, не вернул его…" (Ford 1954b).

Разъяренный Сполдинг немедленно пишет ответ на эту рецензию (так сказать, ответ на ответ), подтверждая, что считает работу Форда "технически некомпетентной". "Понятие о мире, существующем независимо от наблюдателя, есть фундаментальная предпосылка научного метода". Не понимая этого, "Форд воюет с чучелом, на которое он навесил ярлычок «Сполдинг и некоторые его из его сотрудников». Разбирать этот вздор, значило бы входить в «личную демонологию Форда»…".

Конечно же, причина спора не в разной компетентности участников, а в принципиальном расхождении методологий. Сполдинг упирал на реальное существование реального мира и порядка в мире, а Форд этого и не отрицал. Форд и не отрицал наличие мира, независимого от наблюдателя. Он отрицал иное – что открытие деталей этого мира может быть осуществлено независимо от позиции наблюдателя и что в этом мире есть четкие границы, всегда и во всем совпадающие. Он отрицал, что их можно открывать автоматически, независимо от позиции наблюдателя. Сполдинг считал, что границы именно таковы, но не доказывал этого. Его корреляции этого не показывают. Они лишь показывают, что некоторые признаки совпадают друг с другом, но те ли это, что намечены древними мастерами, неясно. Форд тоже не прав: если наши типологии работают, то, видимо, мы не так уж случайно выбираем признаки!

Форд недаром взял в качестве моделей мысленные объекты – нарисовал воображаемый остров, изобразил условный ряд сосудов. На воображаемом острове только берега кладут предел плавной текучести форм, а условному ряду сосудов - только поля страницы. Реальный мир культуры не таков. Лишь на каком-то участке можно проследить непрерывность и постепенность вариаций. Культура в целом – не континуум. Дискретность, прерывистость есть фундаментальное свойство материи мира, относящееся и к культуре. Прежде всего, вариабельность ограничена функциональным назначением: никто не сможет построить "фордов ряд" от горшка к ножу и от ножа к гривне. Не любой величины щетки существуют в реальности между зубной и платяной. Есть и другие ограничения вариабельности – социальные, этнические, территориальные и прочие. И во времени есть моменты катаклизмов и революционных изменений. Я подробнее рассмотрел эти вопросы в "Археологической типологии", где также указал и на условия пригодности условных типов (Клейн 1991: 88 – 98).

Но для такой взвешенной оценки нужны были десятилетия развития дискуссии и некоторые новые независимые позиции. А тогда даже такие крупные и самостоятельно мыслящие ученые, как Уилли и Филлипс, Мальмер, Раус признали доводы Форда убедительными и приняли его концепцию классификации за основу своих трактовок.

Скептицизм в археологии США выходил и за пределы проблемы классификаций. Аризонский археолог Реймонд Томпсон (Raymond H. Thmpson) опубликовал в 1956 г. статью "Субъективный элемент в археологических выводах", где настаивал на неизбежно значительной роли субъективности в исследовании и, значит, ненадежности всех логических операций археолога, в которых участвует сравнение, – классификаций, подбора аналогий и проч.

3. Философия истории археолога и философа Коллингвуда. У американских философов скептицизм затрагивал не только соотношение понятий с реалиями, но распространялся на все теории, на всю науку. "Этот мир есть воплощение случайностей, ежеминутно маскирующееся под факт", - говорил Сантаяна (Santayana 1922: 142).

Сантаяна так разъясняет свое отношение к фактам:

"Глядя на луну, один человек может сказать, что это просто небесное светило; другой, склонный грезить наяву, может назвать ее девственной богиней; более наблюдательный, вспомнив, что это светило подвержено увеличению и уменьшению, может назвать его полумесяцем; а четвертый, оперившийся астроном, может сказать, …что это потухший и непрозрачный сфероидальный спутник Земли, отражающий солнечный свет частью своей поверхности". Но, что бы они ни говорили: "светило", "полумесяц", "богиня" и "спутник" – всё это "сущности, термины человеческого сознания, не существующие сами по себе" (Santayana 1955: 176 – 177).

Отсюда недоверие к науке:

"Когда я был моложе, - пишет Сантаяна, - то, что помпезно именуется наукой, имело импозантный вид. В интеллектуальном мире существовало благоустроенное королевское семейство, рассчитывавшее править неопределенное время: суверенные аксиомы, несменяемые законы и регентствующие гипотезы. У нас были ньютоновское пространство и время, сохранение энергии и дарвиновская эволюция. Ныне у нас демократия теорий, избираемых на короткий срок службы, говорящих на жаргоне лавочников и едва ли способных быть представленными широкой публике… И она служит тому, чтобы рассеять иллюзию …, будто научные идеи раскрывают буквальную и интимную сущность реальности" (Santayana 1942: 829).

Сантаяна был популярен не только в Америке, но у англичан была своя, очень старая традиция скептицизма и агностицизма, идущая от Беркли и Юма, и там скептицизм получил гораздо более широкое применение. Для идеалиста-гегельянца Джона МакТаггарта тоже материальные объекты не существуют в реальности и суть наши конструкции. Был у англичан и свой прагматист – Фердинанд Шиллер (Ferdinand Schiller). Он полагал, что действительность предоставляет разные возможности миропонимания, и нужен акт воли, чтобы выбрать между ними. Это, собственно, акт веры.

Но наибольшее влияние на английскую археологию оказал философ, историк и археолог Робин Джордж Коллингвуд (Robin George Collingwood, 1889 – 1943, рис. 6). Сын археолога и художника, он до 13 лет учился дома, потом, пройдя через школу в Регби, поступил в Оксфордский университет. Окончив его в 1912, стал там преподавать и оставался там до своей отставки в 1941 г. Первые десятилетия по окончании университета (приблизительно до 45 лет) Коллингвуд занимался, как и отец, археологией и стал виднейшим специалистом по римской эпохе – в 1930 г. выпустил книгу "Археология римской Британии". Но к этому времени он больше заинтересовался философией, заняв позиции объективного идеализма. О его настрое говорит то, что он критически отнесся к эмпирической психологии и анализировал религию как форму знания. Опубликовав в 1939 г. в возрасте 50 лет, автобиографию, он в конце жизни написал книгу "Идея истории", которая вышла посмертно (в 1946 г.) и воздействовала на многих историков.

Коллингвуд расправляется с "теорией здравого смысла", в которую множество людей верит. По его словам, "сами историки убеждены в том, что в своей исследовательской работе они исходят из данных (data). Под данными они понимают исторические факты, которые им даны заранее в начале исторической исследовательской работы" (Collingwood 1961: 243 – 244). При этом они опираются на воспоминание (memory) и авторитет информатора (authority), то есть на достоверный источник (Ibid., 234 – 235). Для историка сообщение достоверного источника является "священным текстом", который он не должен изменять, потому что это объективное отражение события. Значит, критерием истинности исторического познания является его соответствие данным исторических источников. Коллингвуд считает это иллюзией, которая навеяна "теорией здравого смысла". На самом деле, уверяет он, всё не так.

Во-первых, просто переписывает свои источники писец, а не историк. Историк сначала подвергает источник исторической критике, отбрасывая фальшивки и проверяя, хорошо ли осведомлен информатор и верен ли его рассказ. Критерий же проверки – собственный жизненный опыт историка и его "априорное воображение" – разновидность критического мышления (Ibid., 237 – 238). Во-вторых, историк делает отбор фактов, отбрасывая те, которые ему кажутся маловажными или лживыми. "Следовательно, за содержание своего произведения отвечает он, а не его достоверный источник" (Ibid., 236 – 237). В-третьих, источники никогда не содержат все фактические данные, относящиеся к теме исследования. Из них можно почерпнуть фрагменты, отрывки, без связующих звеньев (Ibid., 237), а историк сам заполняет пустоты между отрезками, интерполируя отсутствующие звенья. Опять же ему служат "априорное воображение", критическое мышление. Он создает "историческую конструкцию". Она похожа на сеть, сотканную между установленными (фиксированными) пунктами, взятыми из источников.

Но и сами факты достоверных источников не являются объективными реальностями. То, что историк воспринимает от источника, это не само событие, а текст на бумаге или пергамене или камне. Историк волен принять или не принять сообщение как исторический факт и решить, в каком виде принять - придать ему определенную форму. Самих событий давно нет, они не существуют. Пелопонесская война то ли была, то ли ее не было. Она не дана историческому мышлению как некая объективная реальность. Сведения об этом факте дошли через писания Фукидида, а их нужно оценивать, проверять, корректировать, интерпретировать. Стало быть, "историческое мышление само себе его не дает". А чтобы оно могло себе его дать, "нужны определенные предварительные знания истории, определенное историческое познание". Это значит, что "историческое познание может возникнуть только из исторического познания" (Ibid., 247). А исторический факт есть результат исторического познания, "умственная конструкция".

Всё это означает, что "сеть воображаемой конструкции гораздо тверже и крепче" так называемых "твердых пунктов", потому что "она служит пробным камнем, ведь с ее помощью мы решаем, являются ли утверждения о данных фактах верными" (Ibid., 244). "Твердым телом" истории являются не факты, а интерпретации. Априорное воображение создает и сеть и факты. А поскольку историк и романист опираются на априорное воображение, между их произведениями нет никакой разницы, кроме одной: задача романиста нарисовать осмысленную картину, а задача историка – еще и верную. То есть она должна быть помещена в некие рамки места и времени, и она должна согласовываться с наличными фрагментами материала. Историческое мышление является как бы врожденной идеей. Эта картина прошлого, которая живет в воображении, и есть идея истории, по Коллингвуду (Ibid., 248).

Коллингвуд затрагивает и археологию:

"коль скоро вы не можете войти в ум неолитического человека, всё, что вам доступно, это организовать его остатки в некий род аккуратного порядка, а результат – это этнология или археология, но это не история. А ведь реальность-то неолитического человека была исторической реальностью…" (Collingwood 1956: 199 - 200).

Читая Коллингвуда, современный историк интуитивно чувствует, что в тонкой вязи его аргументов есть некое схоластическое скольжение к абсурду. При желании можно распутать эту вязь – тут обнаружатся и подмена опыта априорными идеями, и забвение исторических аналогий, и игнорирование параллельных фактов, сигнализируемых другими видами источников, и многое другое. Критика Коллингвуда неплохо дана в марксистской книге болгарина Николая Ирибаджакова (1972 – русский перевод) "Клио перед судом буржуазной философии".

В 1946 Робин Коллингвуд выпустил книгу "Идея истории", а в 1962 появилась аналогичная книга Глина Даниела "Идея преистории".

4. Гиперскептицизм Глина Даниела.К этому времени кембриджскому редактору "Антиквити" Даниелу (рис. 7) было 48 лет, и он был известным археологом, долго пропагандировавшим умеренный диффузионизм. Разочарование в диффузионизме постигло его так же, как и Чайлда, но если Чайлда старые марксистские убеждения толкнули к неоэволюционизму, то у Даниела не было такого прибежища, да и вообще все учения, старые и новые, казались ему одинаково неубедительными. Уж если его умеренный диффузионизм, на который было потрачено столько сил и таланта, отмер заживо…

Уже в книге Даниела "Сто лет археологии", вышедшей в 1950 г. (когда ему было 36), есть горькие сомнения в диффузионизме и критическое отношение ко всем вообще теориям и к привычным понятиям археологов. "Распознает ли действительно археолог культурные различия или он всего лишь перечисляет варьирующие конфигурации в том, что Тэйлор назвал бы "материальными объективациями культуры"? Перечислив культуры неолита – Уиндмил Хилл, Питерборо, мегалитические и др., - он задает риторический вопрос: "Это действительно культуры или археолог всего лишь злоупотребляет понятием культуры, применяя его к региональным вариациям материальных объектов?" И заключает: "культуры современного археолога, как периоды и эпохи его предшественников это всего лишь понятийные инструменты" (Daniel 1950: 318 - 319). Все теории археологии – Эллиота Смита, Фокса, Чайлда, советских археологов - "являются, по самой природе археологических фактов, субъективными догадками. Одна из них может оказаться и верной; в отсутствие письменных памятников будем ли мы когда-либо способны сказать, которая?" Все они для Даниела являются "ошибками упрощения" (Daniel 1950: 323).

Книга 1962 г. "Идея преистории" придала этому настрою четкую форму и развернутость.

Сигануть из умеренного диффузионизма в неумеренный скептицизм подвигли Даниела два фактора особенно: несомненно, книга Робина Коллингвуда и, вероятно, основной предмет собственных долгих исследований Даниела – мегалиты, его узкая специализация. За его известной работой 1941 ("Двойная природа мегалитической колонизации") последовали книги 1950 и 1960 годов о преисторических камерных гробницах Британии и Франции, а также книга 1958 года "Строители мегалитов Западной Европы".

Проследим значимость мегалитов для формирования нового настроя Даниела по пунктам.

Мегалиты – памятники очень своеобразные, культовые, и в них преувеличенно выражены некоторые свойства археологических памятников вообще.

1. Лаконичность и фрагментарность. Прежде всего, мегалиты – это памятники немногословные, скрытные, во многом загадочные. Очень лаконичное устройство, редкий и нереалистический орнамент, часто отсутствует инвентарь. Восстановить по таким остаткам культуру трудно. Если есть инвентарь, то нередко это смесь разных эпох, а если уж и есть связь с определенной культурой, то в разных местах это культура разная. Значит, восстановление не только трудно в силу скудности и лаконичности оснований, но и в силу явной многозначности: погребальные памятники одни, а культура и, стало быть, жизнь с ними связана разная! Чего же стоят наши реконструкции? Они все основаны на принципе: одни формы – одна культура. Что мы знаем о жизни строителей мегалитов? Ареал, дата (и то шаткая), о "мегалитической идее" мы не знаем вообще ничего.

А умеренных диффузионистов интересовали и проблемы независимого возникновения мегалитов, как они возникали в первоначальном очаге, что вкладывали в заимствованную идею строители, и т. д.

По аналогии познавательный пессимизм переносился и на другие памятники: все они в известной мере лаконичны, односторонни; ничего не говорят о языке, очень скупо о социальных связях.

"Когда мы смотрим на большие росписи на скале пещеры Ласко, можем ли мы и в самом деле сказать, что они были сделаны для целей симпатической охотничьей магии? Когда мы видим большие каменные гробницы во Франции с их резными фигурами божества, можем ли мы считать, что это были могилы старейшин, навязавших свои верования неимущему населению? Когда мы находим двух человек, мужчину и женщину, погребенными в одной могиле, должно ли это означать сати (обычай соумирания жены. – Л. К.) или убийство или они оба умерли в одно и то же время от болезни?

Взглянем на эту археологическую проблему иным путем. Если однажды, от чего упаси Господи, мой университетский городок Кембридж превратится в необитаемые руины, и не останется письменных источников о его жизни, руины покажут род четырехугольных зданий, как церковь колледжа Короля, много кинотеатров… Археологи будущего, вероятно, объединят все эти че