Лекция 10. Зарождение археологии внеевропейских земель. 21 глава

Тут встает вопрос: а если в каком-то конкретном случае исследователь наткнулся на действительный факт вполне реальной диффузии и объяснил наличную ситуацию с материалами именно так, чем это можно отличить от проявления диффузионизма? Вероятно, на одном отдельно взятом случае – ничем и никак не отличить диффузиониста от любого другого исследователя. Нужен анализ всей его научной деятельности.

Однако есть в диффузионизме некоторые легко опознаваемые варианты и некоторые проявления, заметные и при исследовании реальной диффузии. Рассмотрим некоторые такие явления в истории изучения мест и культур, действительно влиятельных и бывших исходными очагами диффузии. Это, прежде всего, вариант имперского диффузионизма, проявившегося в деятельности Артура Эванса, прибывшего следом за Шлиманом на Крит.

2. Шлиман на Крите.Шлиман не ожидал встретить в нижних слоях Гиссарлыка каменный век, так как был уверен, что это Троя и что, следовательно, там должны быть бронзовые доспехи и оружие гомеровских героев. Но что культура этих мест не греческая, а какая-то иная, это было ожидаемо. Это как-никак Азия. А вот что культура центральных для греческой мифологии городов самой Греции - Микен, Орхомена и Тиринфа - окажется столь отличной от классической греческой античного времени, это было сногсшибательным сюрпризом для него, да и для всех специалистов. Золотые маски Микен, купольные гробницы, фрески, изображения львов и т. п. – всё это роднило ахейскую культуру (названную микенской) с Востоком, с Египтом и восточным Средиземноморьем. Интуиция вела Шлимана на острова Средиземного моря, прежде всего на самый большой из них - Крит. Мифы о рождении Зевса, Европе, похищенной из Азии, их сыне Миносе, давшем законы всей Греции, о Дедале и Тезее, сражавшемся с Минотавром, также указывали на Крит.

В 1878 г., в год, когда Шлиман, раскопав шахтные гробницы в Микенах, копал в Орхомене, греческий купец с Крита Минос Калокеринос стал копать на холме Кефала на Крите, где предполагали столицу Миноса – Кносс, и нашел там керамику, похожую на лучшие сосуды из Микен. Через два года разрешение копать на Крите добыл американский журналист Стилмен. Еще через три года, в 1883, немецкий ученый Мильххофер отметил в своей книге "Начала искусства в Греции", что Крит, видимо, был одним из древнейших очагов греческих культуры и искусства. Что на Крите находимы печати со знаками, напоминающими примитивное письмо. В этом самом году Шлиман получил разрешение от губернатора Крита копать Кефалу на Крите. Он прибыл на остров в 1886 г., уже после раскопок Тиринфа.

Дальнейшие события развивались по неожиданному сценарию. Собственники участка запросили чрезмерную для Шлимана цену – 100 тысяч франков. Ему удалось ее сбить до 40 тысяч. По договору Шлиману отходили сады с 2490 оливковыми деревьями. Но когда Шлиман, любивший точные цифры, осмотрел участок, на нем оказалось только 888 деревьев. Деревья вообще-то Шлиману не были нужны ни в каком количестве – всё равно сносить, а чем меньше, тем сносить даже легче, но коммерсант не смог вытерпеть обмана. Он отказался от сделки. Настроение его изменилось. Вскоре он написал: "Мне не стоило тратить столь значительные сумы на раскопки, которые длились бы несколько недель, а в результате дали бы вещи, уже обнаруженные в других местах". Он очень просчитался и упустил возможность сделать еще одно крупнейшее открытие.

3. Эванс в Боснии и миграция бельгов. На участок нацелился Артур Эванс (Arthur Evans, 1851 – 1941). Это был совершенно другой человек (биографии его см.: Myres 1941; Evans 1943; Horowitz 1981; Brown 1983; Murray 1999). Со Шлиманом его сближали только любовь к древностям, богатство и неукротимая энергия. Эванс, можно сказать, родился ученым. Его отец, дед и прадед были членами Королевского Общества. Он был старшим сыном Джона Эванса, известного геолога, антиквария, участвовавшего в выяснении глубокой древности человечества. Друзьями Эванса-отца были Джон Лаббок, Джозеф Прествич, Питт-Риверс – всё это крупнейшие авторитеты антропологии и преистории. Король археологии Монтелиус бывал в гостях на усадьбе Эвансов Нэш Миллз. В одну из поездок Джона Эванса во Францию на раскопки Буше де Перта он взял с собой пятнадцатилетнего Артура, и на Сомме тот вытащил из гравия ручное рубило. Так что среда специалистов по древностям была для Эванса с детства привычной и своей, она стимулировала его увлечение коллекционированием.

Он получил традиционное для верхнего слоя среднего класса воспитание – окончил знаменитую школу в Харроу, где отличался в естественной истории, современных языках и древнегреческом. Его ближайшим другом в школе был Джон Майрс, впоследствии известный историк-античник. В спортивных играх Артур не участвовал из-за очень сильной близорукости. Затем изучал современную историю в Оксфорде, потом год в Гёттингене, где сразу же стал раскапывать (без какого-либо разрешения) римский могильник на окраине; вещи послал отцу в Англию.

Окончив университет в 1875, он много путешествовал по Европе (нередко с младшим братом Люисом) и продолжал это делать вместе с женой после свадьбы (в 1878 г., когда Эвансу было 27 лет). Его путешествия всё больше сосредоточивались на Балканском полуострове, тогда, как и сейчас, очень неспокойном месте. Греция уже освободилась от турецкого ига, но севернее лежали земли, заселенные славянскими народами. Эти еще находились под властью султана и боролись за свою независимость, одна за другой добиваясь свободы. В политике Эванс был либералом, и Гладстон, утративший на время власть в Англии, был его идолом.

Эванс присоединился к славянским повстанцам, принимал участие в их партизанских походах и в своих письмах в Англию обличал английское правительство за моральную поддержку Турции. Письма Артура Эванса из Боснии и Герцеговины печатались в 1876 г. в либеральной "Манчестер Гардиан" (рис. 1). Когда английский консул официально свидетельствовал, что турки не совершали злодеяний по отношению к славянскому населению, Эванс бросился вплавь через реку, добрался до главного лагеря повстанцев и отправил в "Манчестер Гардиан" описания сожженных турками деревень, массовых убийств и конфискаций. Гладстон использовал его данные в своей анти-турецкой речи. Однажды Эванс попал в руки турецких властей, только английский паспорт спас его от виселицы, но пришлось вернуться в Англию. В следующем году он опять отправился в Боснию, вместе с женой поселился в Рагузе (ныне Дубровник), купив там дом, и продолжал писать о стремлении южных славян к независимости – в 1878 г. эти письма изданы книгой "Иллирийские письма".

Это было время после победоносного русского похода на Стамбул в 1877 г. и Сан-Стефанского мира, принесшего свободу Болгарии. Чтобы ослабить русское влияние на Балканах, европейские державы созвали в 1878 г. Берлинский конгресс, на котором территория Болгарии была уменьшена, Сербия и Черногория признаны независимыми, а Босния и Герцеговина были переданы от Турции под австрийскую власть. Англия же играла роль покровительницы и защитницы ослабевшей Турецкой империи. На деле, отхватив на конгрессе от Турции Кипр и усиливая свое влияние в постепенно отделяющемся от Турции Египте, она была заинтересована в дальнейшем ослаблении Турции, но с одновременным сдерживанием Австро-Венгрии и России на Балканах. Поэтому, официально придерживаясь протурецкой позиции на Балканах, она весьма благожелательно относилась к раздуванию там антитурецких восстаний и деятельности Эванса, по меньшей мере, не препятствовала, а возможно и тайно стимулировала ее. Эванс открыто делал то, что англичане втайне хотели сделать, но не могли предпринять официально. В Боснии он осуществлял тайную английскую политику, поддерживая повстанцев. В этом смысле Эванс был типичным "агентом влияния".

Конечно, он занимался там и мирной, научной деятельностью – раскапывал старые могилы, собирал греческие и римские монеты, писал научные работы.

Когда в 1882 г. в Боснии началось восстание мусульманского населения против Австрии, поддержанное славянами, Эванс присоединился к новым повстанцам, долго жил в их лагере и писал в английскую прессу о поражениях австрийских войск. Дом его стал конспиративной квартирой. Когда сведения дошли до австрийской разведки, Эванс был арестован, провел полтора месяца в тюрьме, и ему было предложено немедленно покинуть австрийскую территорию.

В 1883 г. 32-летний Эванс с женой отправились в путешествие по Греции, где Эванс посетил места раскопок Шлимана, побывал и в доме Шлимана в Афинах. Шлиману он предъявил рекомендательное письмо своего отца и тот поселил его у себя как гостя. Они подолгу обсуждали проблемы микенской культуры. Вообще-то Эванс больше интересовался первобытной археологией, но и классическое образование имел. А микенская культура как раз соединяла обе отрасли. Вставал ли вопрос о критских корнях этой культуры? Именно в этом году вышла книга Мильххофера о критских началах греческой культуры и критских каменных печатях с иероглифами. Эванс обратил внимание на сходство женских нарядов на микенских и критских изображениях. В этом же году Шлиман получил разрешение копать Кефалу и через три года попытался начать раскопки на Крите, но отказался от этой идеи.

А Эванс, вернувшись в Англию, принял пост хранителя Эшмолеанского музея Оксфордского университета. Музей был в скверном состоянии, Эванс его упорядочил и перевел в новое здание. Приобрел ряд частных коллекций, от Флиндерса Питри получил большую коллекцию вещей из его раскопок в Египте, проводил и сам раскопки. Раскапывал римскую виллу близ Фрилфорда.

Предлагали ему стать профессором археологии в Оксфорде. Ему не понравилось, что планировался пост профессора "классической археологии". По-видимому, - возмущался он в письме к тестю, - члены совета, включая Ньютона из Британского музея, "рассматривают археологию как оканчивающуюся с христианской эрой. Во всяком случае, ограничивать профессорство археологии классическими временами кажется мне столь же разумным, как создавать кафедру островной географии или мезозойской геологии" (Evans 1943: 261, также 281). Он явно был за единую археологию, объединяющую классическую с первобытной. Сам он занимался и той и другой.

В 1886 г. раскопал бескурганный могильник погребальных урн в Эйлсфорде (графство Кент в юго-восточной Британии), где, впрочем, погребения располагались кругами, возможно, там что-то вроде насыпей и было. Это была латенская культура, кельты. В публикации 1890 он опознал в погребенных бельгов, то есть группу мигрантов с материка. Это нарушило традицию различать в британской преистории только три вторжения – неолитическое да бронзового и железного веков. Выходит, в рамках одного лишь железного века было несколько вторжений.

Пытаясь объяснить, что побудило молодого Эванса так судить о британском латене, объяснять его с позиций "миграционной гипотезы" ("invasion hypothesis"), Грэйем Кларк рассуждает о британском островном комплексе неполноценности. Из-за него, дескать, исследователи стеснялись наделять первобытных британцев способностью изобретать самим что-либо для себя или хотя бы имитировать более развитых европейцев с материка (Clark 1966). Думаю, дело не в особой стеснительности: ведь миграционные объяснения британцы применяли не только к своим предкам. Истинные причины лежали, видимо, ближе к формированию взглядов Флиндерса Питри. Земля Балкан повидала за исторически короткий срок много вторжений – македонское, римское, славянское, турецкое, австрийское, венецианское – и сохранила этническую пестроту и напряженность. Прожив годы на этой земле, Эванс считал такое положение нормой и видел его следы везде.

В 1896 г. Эванс в статье "Восточный вопрос в антропологии" писал о широком распространении индоевропейцев и семитов. Если в случае с бельгами он реконструировал инвазию в Британию, то распространение больших языковых семей рисовалось ему протекавшим центробежными миграциями (в 1911 г. это повторил его друг Майрс в книге "Рассвет истории").

4. Эванс на Крите и раскопки Кносса. Уже давно Эванс коллекционировал мелкие древности – монеты и печати. Это увлечение объясняет его сводная сестра Джоан:

"Эванс был сугубо близорук, но отказывался носить очки. Без них, поднося к глазам на расстояние нескольких дюймов мелкие вещицы, он мог видеть их чрезвычайно подробно, в то время как всё остальное расплывалось в туманные пятна. Значит, мельчайшие детали, которые он видел с микроскопической точностью, не отвлекаясь остальным миром, имели для него больше значения, чем для других людей" (Evans 1943: 308 – 309).

Еще в 1883 г. в одной из лавок древностей в Афинах он различил на крохотной каменной печати знаки письменности. В 1889 г. к нему в музей один торговец древностями принес древнюю каменную печать с иероглифами на всех четырех сторонах. Откуда печать ни купец, ни сам Эванс определить не могли. Через четыре года, в 1893, еще один торговец принес несколько таких печатей и пояснил, что они с Крита. Эванс обратился в Берлинский музей к лучшему знатоку классических древностей Адольфу Фуртвенглеру с просьбой определить по внешности происхождение печатей. Ответ был кратким: "Крит". То же подтвердил и Сэйс. В итоге у Эванса оказалось не менее шестидесяти оттисков с изображением печатей этого типа с иероглифами. Все оригиналы происходили с Крита.

В 1893 у него умерла жена и родилась сводная сестра, а в 1894, когда ему было 43 года, он опубликовал книгу о своих иероглифических печатях – "Критские пиктографы". В книге он писал, что коль скоро на Крите существовала древнейшая в Европе иероглифическая письменность, современная египетской, но не совпадающая с ней, на Крите нужно искать древнейшую в Европе цивилизацию, культуру очень высокого уровня.

Это означало существенный перелом в его научных целях и интересах: на место римско-британских древностей выдвинулись преклассические – те, что были у Шлимана. Он поехал на Крит – через через 8 лет после Шлимана, 4 года спустя после смерти Шлимана. Он путешествовал по всему острову, везде скупая древности. В 1895 г. он получил разрешение на раскопки холма Кефала и даже купил четверть холма. Вместе с американцем Стилменом он осмотрел раскопанные им строения и записал в дневник: "Они очень сложны, насколько можно судить по тому, что видно глазу, но вряд ли это сам Лабиринт, как это предполагает Стилмен". А позже приписал: "Нет, по дальнейшему обследованию, я думаю, что это должно быть так!" (Evans 1943: 312). В отличие от отца, Артур Эванс вообще был скор на интерпретации и затем редко отказывался от них. Уже в июне 1896 г. он записал в дневник название для новой культуры, которую еще предстояло открыть:

"Великие дни Крита были те, отражение которых мы находим в Гомеровских поэмах – период Микенской культуры, к которой, по крайней мере, здесь, мы склоны были бы дать имя "минойская". … Красочная оригинальность, которая является преобладающей чертой такого классического искусства, какое расцветало здесь, есть свидетельство общей изоляции критских городов от остального эллинского мира. Золотой век Крита лежит далеко за пределами исторического периода: его культура не только показывает единство в тех морях, никогда не достигнутое прежде, но и практически идентична с культурой Пелопоннеса и большой частью Эгейского мира" (Evans 1943: 320 – 321).

Он планировал начать раскопки, но турки, владевшие островом, чинили ему всяческие препятствия: они не забыли его помощи балканским повстанцам, да и на остров он приехал в тревожное время – назревало восстание греческих критян против Турции. Возможно, Эванса тянули на остров не только научные интересы, и не только скупкой древностей занимался он по всему острову. Пришлось уехать в Англию, а летом 1896 г. на острове вспыхнули столкновения между турками и греками, начались поджоги и резня, на сей раз греки резали и изгоняли турок. В огне погибли находки Миноса Калокериноса. В 1898 г. туркам пришлось покинуть остров, и он был поставлен под совместное управление Англии, Франции и России (и лишь в 1912 присоединен к Греции). Вот теперь, в 1900 г., Эванс снова появился на острове; на деньги, полученные от отца, купил весь холм Кефала, построил там дом и в августе 1900 г. в возрасте, близком к 50, приступил к раскопкам места, где по местным преданиям находился древний город Кносс, столица Миноса. Так Эванс встретил ХХ век.

Не надеясь на свой опыт, Эванс пригласил вести раскопки (под своим общим руководством) ученика Флиндерса Питри, Дэвида Джорджа Хогарта и его младшего коллегу Данкена Маккензи (Duncan Mackenzie), которые перед тем раскопали раннеисторическое поселение Филакопи на о. Мелосе. Кстати, о Хогарте (D. G. Hogarth, 1862 – 1927; см. Lock 1990), который был на 11 лет младше Эванса. Он тоже окончил Оксфордский университет, копал на Кипре и три сезона в Египте, а во время освободительной войны против турок на Крите был корреспондентом "Таймса" (дело очень близкое Эвансу). Затем он возглавил Британскую Археологическую Школу в Афинах и с помощью Маккензи вел три года раскопки Филакопи на Мелосе, после чего оставил руководство Школой и присоединился к Эвансу на Крите. Во время Первой мировой войны он стал видным офицером английской разведки (рис. 2) и поднял арабское восстание против Турции. Не исключено, что он был агентом разведки и раньше, во время антитурецкого восстания на Крите. Съемка планов и точная запись обстоятельств была для таких людей профессиональным делом.

Наняв 30 рабочих (потом число их возросло в несколько раз), Эванс заставил их работать очень тщательно, просеивая землю и не упуская ничего. Конкретно всеми раскопками ведал Хогарт, Маккензи вел полевой дневник и обрабатывал керамику (классифицировал, строил типологию), а сам Эванс осуществлял самые общие стратегические решения (куда направлять деньги и раскопки) и принимал каждую новую находку, продумывая их интерпретацию (Evans 1943: 330). Собственные записи он вел очень скупо, полагаясь на Маккензи. Был еще и архитектор Теодор Файф, обязанностью которого было прослеживать стены и чертить план.

С самого начала работы Эванс убедился, что в отличие от древних греческих городов, здесь нет греческих и римских слоев, а это значит, что руины древних, догреческих построек сохранились лучше: не было кому растаскивать на камень древние постройки.

Первое, что привлекало Эванса в Кноссе было обилие памятников с непонятной письменностью – не только печатей, но и табличек, надписи были и на сосудах и других предметах. Скоро Эванс выделил три системы письма: иероглифическую (пиктографы) и линейную двух типов: А и Б. Но с течением времени из земли всё больше выступал сохранившийся величественный дворец, на обгоревших стенах сохранились фрагменты фресковой росписи - фигура юноши. Это был фрагмент торжественного шествия – были найдены и другие фигуры. Потом фрагменты еще одного шествия. Фигуры в натуральную величину, все босые – значит, шествие ритуальное.

На других фресках были изображены сцены весьма опасных игр юношей и девушек с разъяренными быками, заставившие вспомнить не только испанскую корриду, но и предание о жертвоприношении пленных афинских девушек и юношей чудовищному Минотавру в лабиринте. Поскольку дворец оказался огромным (16 000 кв. м) и многокомнатным, а план его очень сложным (рис. 3), стало ясно, что он и послужил прототипом лабиринта для греческих мореплавателей. Дворец, видимо, и назывался лабиринтом, так как в его помещениях были установлены двойные топоры, название которых "лабрисса" в греческом языке было чужим, заимствованным из какого-то негреческого. Дворец или храм греки назвали по священному символу, а название стало в греческом (а за ним и во всех европейских) обозначать запутанное помещение, из которого не выбраться.

Было обнаружено и помещение для омовений, а рядом – тронный зал с каменным троном (рис. 4). Зал покрупнее, с двойными топорами, был, вероятно, парадным. Все помещения дворца группировались вокруг внутреннего дворика, на котором, очевидно, и происходили сцены с быками. Многоэтажность, лестницы (рис. 5), водостоки, водопроводы и водоотводы, сливные уборные – всё это говорит о высокой городской цивилизации. Дворец не укреплен, не обнесен крепостными стенами и башнями. Этим подтверждается предание о морском владычестве Миноса: при мощном флоте не было надобности строить крепости: к острову могли приплыть только подвластные, принося дань и жертвы.

Таковы были открытия сделанные в основном за пять лет раскопок: 1900 – 1904.

"Эванс мог чувствовать себя счастливым, - писала его сводная сестра Джоан Эванс в биографии своих отца и брата. – Он рассчитывал отыскать письменность; он нашел их четыре и не мог прочесть ни одну. Но Время и Случай дали ему открыть новую цивилизацию, и он должен был сделать ее понятной для других людей. К счастью, это было вполне в его вкусе: сидеть в прекрасной средиземноморской стране, аристократичной и человечной в своих чувствованиях, создающей искусство, блестящее по цвету и уникальное по форме… Это снабдило его тайнами, ждущими решения, и оракулами для интерпретации, и открыло новый мир, в котором можно жить - мир, который, казалось, изолирует его от мира, в котором он не мог найти себе места".

И она поясняла эту мысль четкой формулировкой: "Он был романтиком, нуждавшемся в побеге от современности" (Evans 1943: 173, 350). Похоже, что именно такие чувства заставляли Эванса зарываться в коллекционирование (о связи коллекционирования вообще с эскапизмом см. Клейн 1997), и они же гнали его на Балканы и на Крит. Джон Бинтлиф связывает это настроение Эванса с общим разочарованием интеллектуалов конца XIX века в бездушной буржуазной цивилизации - разочаровании, выразившемся в критическом реализме и импрессионизме, а ярче всего в эскапизме Гогена, уединившегося на Гаити (Bintliff 1984: 35). Эванс избрал другой остров.

5. Эванс как лидер британской археологии.В 1908 г. Эванс отказался от поста хранителя Эшмолеанского музея и занялся руководством Британскими школами в Афинах и Риме. Одновременно он был президентом Эллинского Нумизматического обществ. Во время Первой мировой войны он был президентом Общества антиквариев Лондона и Британской ассоциации развития науки. По окончании войны он за свой счет отправился на Версальскую мирную конференцию как представитель южных славян и ходатай за Британский институт в Египте и Британскую школу в Иерусалиме. Эванс старался убедить министра иностранных дел Англии Балфура в желательности создать Югославию. На Рапалльской конференции 1922 г. территория Югославии была утверждена, правда, не столь обширной, как хотел Эванс.

После первого же сезона раскопок в Кноссе Эванс был избран членом Королевского общества. В 1911 г. ему был пожалован титул сэра (рис. 6 - 7). Бесчисленное количество золотых медалей, дипломов и премий сделало сэра Артура Эванса, как пишет Тим Марри в своей энциклопедии, "самым почитаемым археологом его поколения" (Murray 1999: 217).

6. Идея морской державы. Первое сенсационное описание своих открытий "Дворец Миноса" он опубликовал в "Мантли Ривью" за март 1901 г., затем стали выходить сначала в 1904 – 1906 гг. "Критские дворцы" и "Критская вазовая живопись" Дункана Маккензи, а потом с 1921 по 1935 гг. четыре капитальных тома Артура Эванса "Дворец Миноса в Кноссе", где и были подведены итоги исследований. Эванс связал свои критские находки с египетскими через взаимные импорты. Опираясь на египетскую хронологию (сначала Э. Бругша, позже Э. Мейера), он получил датировки, обозначившие колоссальную протяженность наслоений в Кноссе – с 3400 по 1100 гг. до н. э. для городской культуры и, из расчета по три фута на тысячелетие, XII – X тыс. до н. э. для начала неолита (последние цифры явно завышены).

Еще в 1904 г. Эванс назвал в печати новооткрытую цивилизацию "минойской" в честь критского морского владыки Миноса (название, как мы видели, припасенное еще до раскопок). И, хотя Дёрпфельд и другие исследователи возражали, аргументируя, что абсурдно называть цивилизацию, державшуюся две с половиной тысячи лет, по одному человеку, жившему где-то в ее конце, но обозначение, данное первооткрывателем, привилось. Он-то считал, что цивилизация может носить отпечаток одного человека, а эпоха – одного народа. В следующем году он разделил историю минойской цивилизации на три периода – ранне-, средне и позднеминойский, которые распадались каждый на три подпериода – I, II и III. Поговаривали, что это сделано с мистическим значением: по мифу Минос каждые 9 лет уединялся с Зевсом на его горе для получения указаний. Но скорее тут подражание Древнему, Среднему и Новому царствам Египта. Периоды выделены в основном по изменениям в керамике, и, как давно отмечалось (Обергом, Платоном и др.), основные цезуры не совпадают с радикальными переломами во всей культуре острова (Клейн 1973).

Вообще же Эванс был чрезвычайно вдохновлен высотой уровня новооткрытой цивилизации и величием морской державы Миноса. Для него это был, несомненно, прообраз Великобритании у начала европейской цивилизации. Подыскивая археологическое подтверждение морскому владычеству Миноса, он прямо сравнивал Кносс с Лондоном: "Почему Париж сильно укреплен, тогда как Лондон – практически открытый город? Град Миноса, надо напомнить, был центром великой морской державы…" (Evans 1901 in Daniel 1967: 168). Подчеркивая влиятельность микенской культуры и размах микенских завоеваний в Средиземноморье – от Кипра и Палестины до Италии и Испании, от Причерноморья до Египта, - Эванс напоминал, что в этой картине, установленной открытиями Шлимана и других, не хватало центральной фигуры (Ibid., 163). Ведь античные источники единогласно указывали на Крит как на колыбель греческой цивилизации: Минос дал законы, Дедал заложил начала искусств и ремесел, повсюду основывались колонии (Минои), и могущество империи покоилось на победоносном морском флоте. А теперь мы видим, что эта культура имела дворцы, превосходившие по размеру микенские, письменность, стоявшую головой выше египетской и восточной, ибо она была уже не только иероглифической, но и слоговой, то есть почти алфавитной - за 500 лет до финикийцев! - Ibid., 175)

Эванс и его ученики и последователи (Джон Пендлбери, Питер Уоррен, Джералд Кэдогэн) идеализировали теократическое минойское общество, рисуя жизнь в нем как безоблачную и гармоничную.

Сравнив минойские древности с не столь совершенными микенскими по уровню и датировке, Эванс полагал, что теперь ясно, откуда микенские ахейцы получили импульсы для развития, откуда они заимствовали основные блага цивилизации! Он был убежден, что почти все произведения микенского искусства сделаны критскими мастерами. Микенскую культуру он считал составной частью минойской и отвергал любые попытки ввести для нее отдельную классификацию. Местные особенности микенской культуры (мегарон как основу зданий, купольные гробницы, золотые маски в могилах, бороды микенцев и проч.) он просто игнорировал. В 1907 г. он по образцу минойской составил периодизацию для всех Кикладских островов – ранне-, средне- и поздне-кикладский, тоже с делениями на I, II и III, а в 1920-е годы англичанин Аллан Дж. Б. Уэйс (Allan B. Wace, 1879 - ????) и американец Карл У. Блеген (Carl W. Blegen, 1887 – 1971), копавшие в материковой Греции, разработали и для нее периодизацию по этому образцу: ранне-, средне- и поздне-элладские периоды I, II, III.

Обобщая эти соображения и интерпретируя их в историческом плане, Эванс считал, что микенские города долго находились в колониальной зависимости от минойского морского властелина, испытывая сильнейшее влияние минойской культуры. Что же касается самого Крита, то его никто и никогда не завоевывал. Все разрушения и бедствия на Крите Эванс объяснял землетрясениями и другими стихийными бедствиями. В 1926 г. он сам пережил большое землетрясение на Крите: "Всё скрипело и стонало, всё перекатывалось со стороны в сторону, как если бы всё рушилось. Маленькие вещицы опрокинулись, а кадка, полная воды, оказалась пустой… Тупой звук рос из-под земли, будто заглушенный рык разъяренного быка…". И Эванс добавлял:

"Археологические следствия этого очень важны. Когда в большом Кносском дворце мы находим свидетельства серий переворотов, некоторые из них того масштаба, что они вряд ли могут быть делом человека, видимо, есть резон прослеживать причины тех же сейсмических факторов, которые наверняка действовали в случае описанном выше. Можно даже зафиксировать примерно даты семи землетрясений, четыре из них – большой серьезности, между третьим тысячелетием и началом XIV века до н. э." (Evans 1943: 381 – 382).

В лекции 1912 года "Минойский мир" он утверждал, что в материалах "нет места для иностранного поселения на Крите". В критской культуре, считал он,

"мы имеем историю подъемов и упадков островной жизни и междоусобиц как те, что разрушили позднейшие города Крита, но без общей линии раскола - такой, какая могла бы произойти от иностранного вторжения. Нет разрыва… Единство цивилизации такое, что почти навязывает заключение, что тут преемственность расы" (цит. по Palmer 1961: 158).

Как и у некоторых других миграционистов (в частности, Косинны), у него был двойной стандарт: те разрушения и переломы, которые происходили в окружающих областях, он объяснял вторжением, а те, что на Крите, – стихийными бедствиями; тут он был не диффузионистом, а автохтонистом. Занимаясь Критом, я был вынужден признать, что предание сообщает минимум о семи вторжениях на Крит за два тысячелетия – II и III до н. э., и о том же говорят археологические данные (Клейн 1971, 2000).