Даосизм: свобода как растворение в природе

Конфуцианцы надеялись исчерпать человеческое сердце и гармо­низировать жизнь с помощью ритуализированного этикета. Одна­ко человеческое сердце неисчерпаемо, и путь его нельзя вычис­лить. Поэтому не случайно, что одновременно с конфуцианством появилась совершенно иная ветвь китайской культуры, совер­шенно новое учение о жизни (и вместе с тем — способ жизни). Оно отвергало попытку запрограммировать человека, опутав его риту­алом, и исходило из бесконечной глубины человека. Но древность не знала человеческой личности. Поэтому, когда мудрецы обнару­живали внутреннюю бесконечность и универсальность человека, они, как правило, связывали их с природой. Создатель нового уче­ния — Лао-зцы — считал, что человек открывает истоки своей бесконечности через следование естественности и слияние с бес­конечным путем великой жизни природы. Отсюда и название уче­ния — даосизм (иероглиф дао буквально переводится как «путь»).

Если конфуцианство занято судьбами семьи, общества и го­сударства, то даосизм обращен прежде всего к судьбе человека, к человеческой жизни как таковой. Творцы даосизма Лао-цзы (VI в. до н. э.) и Чжуан-цзы (369—286 гг. до н. э.), каждый по-своему, выра­жают ощущение мимолетности бытия, драматизма индивидуаль­ного существования, на миг восставшего из тьмы небытия и уст­ремленного к неизбежному концу. «Жизнь человека между небом и землей похожа на (стремительный) прыжок белого коня через скальную расщелину: мгновение — и она уже промелькнула и ис­чезла. [...] Одно изменение — и начинается жизнь, еще одно измене­ние — и начинается смерть» («Чжуан цзы» // Древнекитайская философия. Собр. текстов: В 2-хтт. — М., 1972. Т. 1. С. 281). Сла­ва и богатство, сладкие мгновения торжества и успеха не имеют подлинной ценности, ибо «(перед лицом жизни и смерти) все вещи одинаковы» («Чжуан-цзы», с. 278). Дорожащий подобными вещами навлекает на себя несчастье, ибо связывает свою жизнь с относи­тельным и преходящим. «Слава и позор подобны страху. Знатность подобна великому несчастью в жизни», — говорит Лао-цзы («Дао дэ цзии» // Древнекитайская философия. Собр. текстов: В 2-х тт. — М., 1972. Т.1.С.118).

Задача мудреца — освободиться от сковывающей его привя­занности к единичному и обрести ту подлинную гармонию бытия, которая не нуждается в искусственных ритуалах. Эта гармония уже содержится в дао. Дао — это путь единой жизни, которая про­низывает все сущее, принимая различные формы и воплощаясь в бесконечной череде преходящих вещей и состояний. Ради слияния с дао мудрец.отказывается от всего, что привязывает его к конеч­ным формам, и в том числе к собственной индивидуальности.

Нет ничего проще зафиксировать такую противополож­ность даосизма и идеалов европейской культуры. Труднее раз­глядеть в глубине этого различия фундаментальное сходство: и в

том, и в другом случае у истоков стоит общечеловеческая по сути жажда свободы (ел...-Жаров С. Н. Три лика китайской культуры: конфуцианство, буддизм, даосизм. — (Препринт Г-563). Воро­неж, 1995). Человек христианского Запада ищет свободу через духовное воспарение над миром природы и общества. Свобода здесь равнозначна утверждению своего надмирного внутреннего «Я». Человек Востока видел себя всецело интегрированным в со­циально-природный космос. Для него «быть самим собой» значило либо утверждать свою социальную роль, либо отдаться безумию страстей, либо просто любой ценой охранять собственную жизнь. Но не все ли равно— быть слугой ритуала, рабом страсти или плен­ником страха? В любом случае привязанности оборачиваются вну­тренней несвободой. Поэтому даосский мудрец стремится отка­заться от индивидуального «Я», скованного привязанностью к се­мье, обществу, наконец, к самому себе: «...Если... жить, следуя этому, то печаль и радость не смогут проникнуть [в сердце]. Это и есть то, что древние назвали освобождением от пут. А кто неспосо­бен освободить себя, того опутывают внешние вещи» («Чжуан-цзы». С. 264).

«Естественность» и слияние с великим дао осуществляются через недеяние. Это слово вызывает у европейца вполне опреде­ленные, но обманчивые ассоциации, ибо даосское недеяние отнюдь : не тождественно пассивной созерцательности. Недеяние — это столь полное слияние с естественным ходом вещей, что отпадает необходимость в специальной, нарочитой активности. Мудрец не противопоставляет себя ситуации, а спокойно влияет на нее изнут­ри, через использование естественных возможностей, которые скрыты от непосвященных: «Совершенномудрый, совершая дела, предпочитает недеяние: ...вызывая изменения вещей, [он] не осу­ществляет их сам; приводя в движение, не прилагает к этому уси­лий» («Даодэцзин» // Древнекитайская философия. Собр. текс­тов: В 2-х тт. — М., 1972. Т. 1.С. 115). Путь совершенномудрого — «это деяние без борьбы» (Там же. С. 138).

Когда недеяние достигает совершенства, исчезает сковыва­ющий душу страх смерти. Ведь истина человека — в единой жизни космоса. Тот, кто познал это, неуязвим для любой опасности, ибо она прежде всего поражает изнутри, ломая психику человека. Но тот, «кто умеет овладеть жизнью, идя по земле, не боится носорога и тигра, вступая в битву, не боится вооруженных солдат. Носорогу некуда вонзить в него свой рог, тигру негде наложить на него свои лапы, а солдатам некуда поразить его мечом. В чем причина? Это происходит оттого, что для него не существует смерти» («Дао дэ изин».С. 129).

Казалось бы, даосизм и искусство должны быть бесконечно далеки друг от друга, ибо что общего между бесстрастием даосского отшельника или мастера-бойца (а это часто совмещается в одном человеке) и вдохновением художника, улавливающего тончайшие оттенки чувства? Однако на самом деле все обстоит гораздо слож­нее и интереснее. Ведь бесстрастие даосского мудреца вовсе не рав­нозначно эмоциональной туповатости, а даосский идеал «пустоты сердца» не имеет ничего общего с душевной опустошенностью, на­пример, лермонтовского Печорина и схожих с ним «лишних лю­дей», описанных русской литературой XIX века. Наоборот, мудрец постоянно сохраняет детскую свежесть и остроту эмоционального восприятия. Ведь «пустота сердца» здесь означает, что сердце ста­новится подобным чистому зеркалу, незамутненному безумием страстей и отражающему текучую гармонию дао.

Такое мироощущение легло в основу искусства древнего Китая и всей Юго-Восточной Азии. Обращаясь к природе, чело­век хотя бы на время вырывался из тисков ритуализированной социальной и семейной жизни. Искусство выражало это чувство в символических формах и делало его фактом культуры.

Во II—III веках н. э. даосизм расщепляется на так называе­мый неодаосизм (это современный европейский термин) и религи­озный даосизм со специфической мистикой и культом.

В отличие от первоначального учения Лао-цзы и Чжуан-цзы, неодаосизм был адаптирован к условиям социально-государ­ственной жизни и не требовал отказа от участия в государствен­ных делах. Напротив, в обновленном даосизме Конфуций стал по­читаться в качестве одного из величайших мудрецов и учителей жизни. Однако в новой форме сохранился дух даосизма и именно здесь родился знаменитый художественный стиль «ветра и пото­ка» (фэнлю) (см.: Бежин Л. Е. Под знаком «ветра и потока». Об­раз жизни художника в Китае III—VI вв. — М., 1982; Китайская пейзажная лирика. — М., 1984).

Что касается религиозного даосизма, то здесь тождество с вечным дао все чаще стали интерпретировать как магическое теле­сное бессмертие; ходили легенды о достигших бессмертия даосских святых и их таинственном, дарующем вечную жизнь эликсире. Эта сторона даосизма по своему содержанию напоминает европейскую средневековую алхимию с ее мистикой и стремлением достичь выс­шего уровня во всем, будь то духовно-телесное преображение че­ловека или трансмутация неблагородных металлов в золото.

Религиозный даосизм сохранился и до наших дней, в то вре­мя как неодаосизм в конце концов перестал существовать как само­стоятельное учение. Однако родившийся здесь художественный стиль «ветра и потока» стал неотъемлемым измерением китайской души и китайской культуры.

Хотя даосизм насыщен мифологическими мотивами, в це­лом он отнюдь не является возвращением к мифу. Если не вда­ваться в сложные подробности, то принципиальное различие со­стоит в том, что миф есть выражение несвободы, в то время как идеал даосской жизни основан на стремлении человека к внутрен­нему освобождению.

Даосизм распространился по странам Юго-Восточной Азии :; и заложил смысловые основы нового отношения к жизни и нового искусства. Даосское учение давало человеку чувство свободы от (.деспотизма, однако прорыв в свободу здесь заканчивается раство­рением в другой необходимости — в вечном пути мировой жизни. Но краткий миг полета, подобный (вспомним сравнение Чжуан-цзы) прыжку белого коня через пропасть, дарит мысли и сердцу то ощущение открывшейся в них самих бездны, которое так волнует нас в даосском искусстве и в даосской жизни.