Языки простые и сложные

У всех нас есть какие-то представления о том, что бывают языки более простые и, наоборот, более сложные. Если спросить человека на улице, какие языки самые сложные, обычно получим в ответ стандартный набор: китайский, корейский, японский, арабский. Почему так, вполне понятно: это языки с непривычными письменностями. Но точно так же ясно, что письменность вторична по отношению к устному языку. Китайский язык мог бы записываться латиницей или кириллицей, и тогда он производил бы менее пугающее впечатление на иностранцев. Разрабатывая искусственный язык для международного общения, пожалуй, действительно не стоит сочинять сложную систему записи, на освоение которой придется потратить долгие годы. Впрочем, дело не только в сложности: если предложить публике новый алфавит, буквы которого можно запомнить за час, все равно автоматизм, позволяющий быстро читать и писать, дастся только ценой многодневной, если не многогодичной практики. Именно поэтому большинство изобретателей вспомогательных языков и выбирают в качестве письменности и так знакомую большинству людей латиницу.

Представления о сложности часто связаны с родством языков: близкородственные нашему языки – простые, а далекие от нашего языка – сложные. Носителю русского естественно считать, что сербский язык – это очень просто: он может приехать в Сербию и за неделю начать понимать, что происходит вокруг, и кое-как объясняться. А, например, эстонский кажется сложным: его за неделю не выучишь. Но, скажем, финнам, тот же эстонский, который является одним из прибалтийско-финских языков, покажется простым, а сербский – сложным, так что мнения будут диаметрально противоположными. А значит, при создании международного языка, который претендует на широкое распространение, ориентироваться надо не на подобные критерии сложности – ведь его должны учить и русские, и финны, и много кто еще, и никто не должен иметь фору. Разве что стоит задуматься о том, нет ли какого-то языка, который вся целевая аудитория хоть как-то знает.

Существует ли некая объективная оценка сложности, которая не зависит от того, кто учит язык – итальянец, чех, араб или кореец? Условно говоря, если бы на нашу планету прилетел марсианин, которому надо было бы выучить разные языки (в их устной форме, поскольку это первичная форма языка), что было бы для него сложнее – учить финский, сербский, китайский или хинди? Если ответить на этот вопрос, станет яснее, как должен быть устроен простой вспомогательный язык.

Лингвистическое изучение языковой сложности – это сравнительно молодая область науки, и фактически она начала развиваться активно только в последние 20–25 лет. До того рассуждения о сложности были прерогативой дилетантов, в частности создателей искусственных языков. Конечно, все интуитивно понимали, что в языке просто, а что сложно, но большую часть XX в. лингвисты принимали за аксиому, что все языки имеют равную сложность. Это было полезно, потому что позволяло не превозносить одни языки над другими и не выносить ценностных суждений. И лишь когда лингвистическое сообщество осознало, что все семь с лишним тысяч языков, существующих на нашей планете, равноценны как объекты для изучения, появилась возможность научно поставить вопрос: «А что же все-таки сложнее или проще?»

Лингвистика пользуется идеями, которые пришли из теории информации. Отечественный математик Андрей Колмогоров (1903–1987) ввел формальное определение сложности – то, что называется «колмогоровская сложность»[55]. Не вдаваясь в математические подробности, можно сказать, что сложность некоторого объекта – это длина наиболее экономного его описания на каком-то формализованном языке. Рассмотрим, например, последовательность символов АББВАББВБВБАБА; ее никак нельзя описать экономнее, чем просто назвать. А вот последовательность АБАБАБАБАБАБ экономно описать очень легко: АБ шесть раз. И поэтому первая последовательность сложная, а вторая – более простая.

Впрочем, к реальности это применимо плохо: ведь для того чтобы сравнивать таким образом грамматики естественных языков, нужно иметь грамматики для того самого условного марсианина на основе некоторых единых принципов описания – а очевидно, что таких не существует. Поэтому приходится искать какие-то корреляты языковой сложности, которые можно измерить, чтобы вычислить, какие языки сложнее, а какие проще.

Во-первых, один из таких коррелятов – это разнообразие элементов. Так, если в каком-то языке 8 согласных, а в каком-то другом – 60, то очевидно, что первый язык по системе согласных проще, чем второй.

Во-вторых, усложняющим фактором является невзаимнооднозначное соответствие между формой и значением на уровне грамматики языка. Например, если одна и та же форма в некотором языке образуется десятью разными способами, то это сложнее, чем если эта форма образуется одним способом. Скажем, в английском языке множественное число у абсолютного большинства существительных образуется регулярно при помощи одного и того же окончания -s (tree 'дерево' ~ trees 'деревья', father 'отец' ~ fathers 'отцы', brick 'кирпич' ~ bricks 'кирпичи', edge 'край' ~ edges 'края')[56], а в немецком языке имеется много разных моделей склонения. К примеру, от слова Baum 'дерево' множественное число будет Bäume , от слова Vater 'отец' – Väter , от слово Ziegel 'кирпич' – Ziegel (без изменения), от слова Rand 'край' – Ränder . Такое разнообразие типов означает, что в немецком языке образование множественного числа существительных устроено куда сложнее, чем в английском.

Еще один коррелят сложности – это невзаимнооднозначное соответствие между формой и значением на уровне уже не грамматики, а текста: если одно и то же значение выражается в тексте несколько раз. Такое явление в языках мира называется согласованием. Если мы переведем на английский язык словосочетание новый компьютер , оно будет выглядеть как the new computer , а новые компьютеры – the new computers . Множественное число по-английски выражается один раз – в окончании существительного. А в русском языке значение множественного числа выражается дважды: и в окончании прилагательного, и в окончании существительного. Тем самым русский язык оказывается сложнее английского, потому что в нем нет взаимнооднозначного соответствия между значением множественного числа и его выражением в тексте.

Зачем все это нужно? Ясно, что человеческий язык – это продукт эволюции. Ему уже примерно 100 000 лет, и если бы это было какое-то избыточное переусложнение, оно уже давно устранилось бы. Но нет – такие явления могут и возникать, и сохраняться, и утрачиваться, а никакого единого вектора развития не существует. Дело в том, что языковая сложность так или иначе выгодна и говорящему, и слушающему, причем разные ее аспекты выгодны разным участникам коммуникации.

Разнообразие элементов позволяет делать тексты короче. Скажем, если в языке 8 согласных, то обычно слова в нем будут длиннее, чем в языке с 60 согласными. Это видно на простом математическом примере: если одно и то же число записать в двоичной системе счисления, где символов только два, и в десятичной, где символов десять, то десятичная запись обычно будет примерно в три раза короче двоичной: например, 91 08910 (5 цифр) = 101100011110100012 (17 цифр).

То же касается и нерегулярности в грамматике. Если мы вернемся к английскому множественному числу и посмотрим, как устроены те формы, которые образуются не по правилам, то они обычно короче, чем были бы, если бы были регулярными. Скажем, несуществующая, но регулярная форма *tooths была бы на один звук длиннее, чем реальное teeth , а форма *mouses , если бы mouse склонялось как house , было бы длиннее, чем mice .

Невзаимнооднозначность соответствия между формой и содержанием на уровне текста позволяет делать сообщения избыточными. Это может быть очень полезно слушающему, потому что в коммуникации постоянно происходят помехи. Так, если мы слышим английское словосочетание the new computers , но на последнем слоге где-то рядом раздался треск, то это приводит к тому, что мы не понимаем, какое число имеется в виду. Но, услышав русское словосочетание новые машины с таким же треском в конце, мы все-таки восстановим число по прилагательному. Таким образом, избыточность усложняет язык, зато она выгодна слушающему.

Единая количественная мера сложности в научной лингвистике пока так и не выработана. Обычно берут разные параметры: считают количество звуков, падежей, глагольных времен и так далее – и пытаются найти единую взвешенную меру, которая все это учтет и покажет, какие языки самые простые, а какие самые сложные. Шкалы такого рода обычно позволяют довольно легко (поскольку данные про количество звуков, падежей и времен уже собраны) хотя бы в первом приближении понять, какие языки проще, какие сложнее. Известная американская исследовательница Джоанна Николс создала такой рейтинг еще в 1992 г.[57]На верхних его строчках оказались шумерский язык, язык манггараи, на котором говорят в Австралии, аккадский язык, баскский язык, еще один австралийский язык дингили и южный сьерра-мивокский язык, распространенный в Северной Америке. В нижнюю часть рейтинга попали, среди прочего, миштекский язык (Мексика), нивхский язык, на котором говорят на Дальнем Востоке, и китайский. Для нелингвиста это может быть немного удивительно, потому что он, слыша о китайском языке, в первую очередь вспоминает об иероглифах, но если посмотреть на грамматическую систему, то легко понять, почему это так. В китайском практически нет морфологии, чем и объясняется, что он оказался на нижних позициях на этой шкале, – и если бы к нам прилетел марсианин и стал учить китайский язык без иероглифов, он наверняка достиг бы успеха достаточно быстро.

Но, хотя научная лингвистика только сейчас формирует четкое знание о языковой сложности, некоторые первичные представления об этом, основанные на опыте изучения иностранных языков, существовали всегда. Были и есть они и у изобретателей вспомогательных языков. Всякому очевидно, что не стоит создавать для международного общения язык, в котором 100 согласных и 25 гласных или десять разных способов образования множественного числа, как в немецком языке. Именно поэтому международные вспомогательные языки обычно действительно оказываются в нижней части рейтинга сложности, хотя в них вполне могут проникать и некоторые довольно сложные явления, которые почему-либо кажутся естественными создателям этих языков, например потому, что они есть в их родных языках.

Сольресоль

Француз Жан-Франсуа Сюдр (1787–1862) был очень музыкальным человеком. Он учился в консерватории и владел музыкальным магазином в Париже. Поэтому едва ли удивительно, что его проект универсального языка тоже основывался на музыке: ведь этот вид искусства доступен для восприятия всем вне зависимости от родного языка. В 1838 г. Сюдр опубликовал первый проект своего языка, который так и назвал: универсальный музыкальный язык. Более полная версия его описания появилась в 1866 г., через четыре года после смерти автора, а в 1902 г. один из главных энтузиастов этого языка Болеслав Гаевский дал ему новое запоминающееся имя – сольресоль.