Китай в контексте глобального лидерства

В мировой политической мысли продолжается дискуссия о характере международного лидерства и направленности: тенденций, с ним связанных. Дебаты такого рода обострились в годы операций НАТО в Югославии в конце 1990-х гг. Они стали еще более жаркими после террористических актов 11 сентября 2001 г. в США и, особенно, американских военных операций в Афганистане и Ираке, когда стало ясно: администрация Дж. Буша приняла решение приступить к «силовому закреплению» своих позиции в новой мировой структуре, сложившейся после распада СССР¹. Обсуждение «китайского фактора» и проблема «мирного врастания» КНР в планетарную систему отношений в качестве игрока глобального масштаба - важнейшая часть современной дискуссии о лидерстве.

Существуют две основные школы анализа проблематики лидерства. Первая говорит о «закате Запада», окончании Нового времени, «упадке величия традиционных международных лидеров и распаде мировых империй». Все эти образы подразумевают, прежде всего, «уход» США с лидирующих международных позиций². Подобные воззрения до сих пор популярны на Востоке³. Они могут теоретически подпитывать и гораздо более радикальные взгляды, например о желательности «подтолкнуть» процесс угасания американского лидерства. Их крайним проявлением может оказаться мнение о допустимости применения ради этого террористических методов - точка зрения, конечно, неприемлемая для любого здравомыслящего человека или ответственного правительства.

Наряду с крайними существуют «мягкие» формы политики «подталкивания» посредством форсирования многополярности, стимулирования перехода от доллара как мировой валюты к евро, создания единой валюты в масштабах Азии, формирования региональных организаций безопасности без участия США. Смысл подобных «схем действий», разумеется, не стоит слишком упрощать. Планы, наподобие европейского финансово-экономического союза и единой европейской валюты, равно как и предложения об иеновом торговом блоке, - не обязательно направлены на «размывание» лидерства США. Их уместно интерпретировать и как попытки нащупать собственные оптимальные пути в рамках общей тенденции развития мировой системы, повысить ее стабильность за счет снижения зависимости от волюнтаристской позиции американских администраций.

Конечно, говоря о «мягких» формах размывания лидерства США, неизбежно приходится касаться непростого вопроса о том, что является первопричиной тех тенденций, на которые указывают аналитики. Действительно ли США теряют способность быть лидером и поэтому неумело стараются при помощи силы остановить процесс своего «ослабевания», или, наоборот, некомпетентная политика американского руководства вызывает отторжение других крупных держав, и американское лидерство слабеет в результате их желания «посодействовать» его размыванию. Вопрос важен с точки зрения не только «чистой» теории, но и практической дипломатии: ответ на него дает ключ к прогнозированию политики крупных региональных держав.

Вторая группа воззрений на лидерство восходит к западной политэкономии международных отношений, это школа «структурного лидерства»⁴. Ее представители утверждают, что аргументы об «обреченности» традиционного лидерства и упадке Запада основаны на во многом устаревших воззрениях А. Смита, описывавшего экономическую базу производства в рамках одного государства. Методология его анализа лишь частично соответствует современным реалиям постиндустриальных, а тем более информационных обществ. Сегодня важно учитывать не столько страновые условия производства (где оно находится), сколько факторы более сложной природы: где находятся лица, принимающие решения о том, что, где и как производить, какой должна быть стратегия управления и менеджмента, продаж на мировом рынке, откуда можно почерпнуть необходимую технологию и т. д. Соответственно, все доводы о привязке производства к конкретной территории в нынешних условиях неубедительны.

Рынок экономически высокоразвитых стран Запада остается самым обширным, платежеспособным и открытым в мире (правда, уже не единственным), находящимся под управлением стран, проводящих сходную и скоординированную политику в сферах военной стратегии и экономики (большая часть стран «восьмерки», государства-участники НАФТА и ЕС, НАТО). Сторонники школы «структурного лидерства» говорят, что расхождения между западными державами наблюдаются в основном лишь относительно частных вопросов. США как лидер Западного мира будут развиваться достаточно динамично, так как ослабление доллара фактически ведет к повышению конкурентоспособности американской продукции, не говоря уже о том, что планируемое закрепление дипломатического и военного преобладания Вашингтона в крупнейших регионах производства энергоносителей будет ключом к преумножению американского богатства. Когда нужно, оно может и в дальнейшем быть подкреплено военной силой.

Хотя некоторые страны Востока (Япония, Южная Корея, Тайвань, Сингапур, а в последнее время и Малайзия, Таиланд, Индонезия) довольно успешно конкурируют с западными странами, однако общий технологический отрыв последних не вызывает сомнений. Страны Запада концентрируются на наукоемких отраслях «ядра» постиндустриального уклада, а даже самые передовые новые индустриальные страны - в лучшем случае на производстве технического оборудования для информационно-технологического производства. Догоняющий, экспортно ориентированный (прежде всего на страны Запада) путь модернизации, которого придерживаются эти страны, не имея возможности пойти другим в силу неравномерности процесса глобализации, в принципе не позволяет им ни серьезно подорвать, ни оспорить мировое лидерство западных государств.

Структурно-экономическое и финансовое становление незападных (альтернативных.) цивилизационных моделей может проходить так же долго, как осуществлялось становление западной (около 400 лет), и быть при этом отнюдь не линейным и не гладким процессом. Демографическое и территориальное «сжатие» Запада и «упадок» США происходят при сохранении их относительных и абсолютных финансово-экономических, политических и военных позиций, а также - на фоне западной интеллектуальной и культурной «экспансии». Инновационные основы западной цивилизации не подорваны. Страны Востока (того, что принято им. называть), и это в них осознается, не сумели сформулировать альтернативы «западному пути», хотя и пытаются это сделать, а «другой» путь, предложенный Советским Союзом, в конечном счете оказался несостоятельным. Стратегия наиболее успешных развивающихся стран скорее является приспособлением своих культурно-цивилизациониых особенностей к реалиям существующей мировой структуры отношений, уже созданной Западом и поэтому приспособленной для его нужд, а не формированием новых структур и «вызовом» Западу «извне» старой структуры. Поскольку наиболее успешные «вызовы» (пример - Япония) следовали именно изнутри мировых структур, созданных Западом, они были восприняты им весьма болезненно, хотя а целом Запад все же смог их успешно амортизировать.

Если следовать логике представителей второй школы, но все же признавать наличие «вызовов» лидерству Запада, то скорее всего можно говорить о наличии вызовов для «американской модификации» западного пути развития, о попытках (пока безуспешных) сформулировать «неамериканский» вариант «западного пути»⁵. Конкуренция идет не по линии «Запад - Незапад», а принимает характер многовариантного вызова универсальности «американского» пути развития как изнутри самого Запада, так и извне его. Пример первого - особая позиция Франции, иногда - Германии и Италии или даже в целом ЕС. Второго - «исламский вызов» и «китайская альтернатива».

Осуществив индустриализацию, Запад в принципе решил проблему «количественного экономического роста». Речь не идет о том, что производство чего-либо недостаточно. Можно говорить лишь о большем или меньшем уровне производства «спроса на потребление», которое в странах Запада уже давно стало по определению избыточным. Акцент в приоритетах развития сместился в сторону качественных показателей («качество жизни», показатели постиндустриального ВВП на душу населения). В этом смысле и в той мере, в которой экономические процессы вне Запада параллельны тем, что развивались внутри его, лидерство Запада бесспорно. Инновационный и научно-технический заделы, высокая конкурентоспособность в ключевых секторах мирового рынка позволяют и будут позволять ему снимать «инновационную» и «структурную» ренту еще достаточно долго. Чрезвычайная гибкость и открытость западного мира, его необычайная восприимчивость к новым идеям и продуманная иммиграционная политика позволяют говорить о том, что Западу скорее удастся трансформироваться (и трансформировать другие страны) в иное качество, чем «угаснуть». Однако США все больше прибегают к силовым методам, что позволяет аналитикам усмотреть в «лидерстве» США не только элемент «некомпетентности», но и «элемент угасания». Компетентность этого лидерства начинают открыто подвергать сомнению и крупные региональные государства.

Понятия «Запад», а также «Север» и «Юг», которыми традиционно пользуются исследователи, приобретают относительное значение. Под странами Запада все чаще понимаются индустриализованные страны географического севера, лидирующие в экономике высокотехнологичных и инновационных отраслей и обладающие высоким уровнем дохода на душу населения. Типологически эти государства относятся к демократическим системам правления. При этом, с точки зрения стран, находящихся точно вне этой группы, Япония или Тайвань воспринимаются скорее как части Запада, чем как «обычные» восточные, «чисто азиатские» страны. Сращивание двух этих финансовых гигантов со странами «традиционной западной коалиции» в сфере экономики и безопасности на самом деле очевидно - как очевиден и контраст: страны Юга сегодня не способны выступать даже тем «несомкнутым фронтом», которым они казались лет 10-15 тому назад⁶.

«Скептические» варианты теоретизирования на темы лидерства во многом стимулируются, конечно, формированием в 2002-2003 гг. «коалиции» Франции, Германии, России для противодействия американскому варианту «решения» иракской проблемы. Какими бы разными мотивами не руководствовались участники этой коалиции, факт ее появления заставил говорить о феномене «антилидерства», то есть о политике частично (и изнутри западного мира), направленной на «изменение» или «переориентацию» политики лидера. Конечно, появление этой политико-дипломатической коалиции имело экономические и геополитические резоны. Однако появление антилидеров - крупных региональных держав, линия которых по некоторым вопросам может идти в разрез с политикой лидера, на наш взгляд, может и не подрывать позиции лидера в целом, хотя, конечно же, частично размывать его основания. Всерьез подорвать позиции лидера может разве что выдвижение Азгитско-Тихоокеанского региона на положение «мотора» мирового экономического развития, если в этом регионе «особую» роль станет играть Китай.

Стоит сделать теоретические уточнения. Более или менее ясно, что эпоха «гегемонии» в мировой системе прошла. Тло-бализация оказалась сложным процессом, включившим в себя и регионализацию, и фрагментацию мира. Точно так же сложным явлением оказалась и «гегемония». Прежде под «гегемоном» понималась держава, имевшая и разрушительную военную силу, и созидательный потенциал для структурирования мировой системы в соответствии со своими интересами. Причем XX в. добавил этой характеристике одну важную черту - гегемон должен был быть сверхдержавой, но не обязательно единственной. В мире могли существовать одновременно как гегемон, так и контргегемон.

После распада СССР и активизации наступления школы «упадка лидерства» появилось понятие «доминант». Государству-доминанту, в отличие от государства-гегемона, нужно обладать не только военной силой и созидательным потенциалом. Для структурирования мировой системы ему (большей части его элиты) необходимо обладать желанием это делать и способностью заручиться в делаемом поддержкой мирового сообщества. Попытки Вашингтона искать поддержки мирового сообщества в виде резолюций СБ ООН или коалиции накануне войны в Афганистане и Ираке - свидетельства перехода США из «гегемона» в «доминанта». Главное отличие государства-гегемона от государства-доминанта, по-видимому, заключается в том, что второе утрачивает возможность определять параметры расширенного воспроизводства и строительства вооруженных сил крупных региональных держав.

В современной литературе по международным отношениям вместо понятий «гегемон» и «доминант» иногда употребляется синонимичное понятие «мировой лидер». С точки зрения теории возможен как переход гегемона в разряд доминантов, так и обратный процесс. Для того чтобы быть гегемоном или доминантом (мировым лидером), государство должно соответствовать трем характеристикам: обладать эффективным экономическим механизмом, основанным на производстве инновационного типа; доминировать в мировой валютной системе; иметь главенствующие позиции в мировой торговле и контролировать большую часть крупных транснациональных корпораций (ТНК). Такое государство должно иметь силовые возможности глобального масштаба, мощные военные союзы и осуществлять эффективную военную политику. Оно должно обладать привлекательностью с точки зрения культуры, компетентным руководством и потенциалом общественной жертвенности (готовности общества и элиты жертвовать своими ресурсами во имя мирового лидерства нации). Такое государство (общество) должно постулировать не вызывающую отчуждения идеологию и восприниматься центром мировой науки и образованности. При этом ему «полагается» иметь энергичное (пассионарное) население. По всем этим параметрам США как лидер деградируют, хотя критическая масса нужных характеристик еще сохраняется. Поэтому переход из гегемона в доминанты не означает утрату лидерства Соединенными Штатами.

Следующую категорию стран составляют собственно лидеры. Они не «дотягивают» до доминанта, но имеют значительный собственный созидательный потенциал, а также обязательно поддержку либо других лидеров, либо доминанта, либо части периферийных государств. Все вместе это позволяет им направлять или корректировать международное развитие в конкретном регионе - обычно в том, где они сами расположены или на который простираются их исторические, геополитические и экономические интересы. Исследователи называют эту группу «крупные региональные государства» (иногда - «полупериферийные государства»).

Эта группа неоднородна. С одной стороны, к ней относятся «лидеры», то есть государства, которые могут укреплять роль доминанта, или даже брать на себя роль региональных: доминантов с согласил (безмолвного или зафиксированного в соглашениях) мирового доминанта. С другой - «антилидеры», страны, способные при определенных условиях противостоять доминанту и даже проводить решения, которые идут в разрез с его политикой.

Антилидерам трудно преобразовывать свой разрушительный импульс в созидательный. Антилидеры ни при каких обстоятельствах, судя по всему, не могут заменить лидера. При определенных условиях «антилидер» может пытаться стать региональным антилидером, то есть начать проводить политику, противоречащую линии доминанта. Но доминант к таким попыткам вряд ли отнесется терпимо, поскольку региональное антилидерство является ключом к позиции «контрлидеpa», а соответственно и «контрдоминанта» (в перспективе и контргегемона) - государства, бросающего вызов существующему доминанту и способному занять его положение. В истории этому соответствует переход от мир-империй к мир-экономикам с соответствующими «страновыми» иллюстрациями - опыт императорского Китая, Португалии, Испании, Нидерландов, Франции, Британии, США и «надорвавшегося» контргегемона СССР.

В концепции национальной безопасности США не случайно зафиксировано положение, в соответствии с которым один из жизненно важных интересов этой державы состоит в том, чтобы не допустить появления в крупных регионах либо на подконтрольных Америке морских просторах регионального гегемона, враждебного Соединенным Штатам. Антилидера от контрлидера отличает принципиальная невозможность превратиться в доминанта или гегемона. Для этого ему сначала нужно получить значительную поддержку в своем регионе, то есть стать региональным антилидером и начать формулировать не только «отрицательную», но и «положительную» «повестку дня».

Предложенный выше обзор теоретических дискуссий необходим для правильного построения аналитического контекста проблемы лидерства Китая - державы, феноменальный экономический рост которой на протяжении трех десятилетий планового, целенаправленного проведения реформ и ее «особая» внешнеполитическая позиция переводит любые отвлеченные рассуждения о ней в разряд практического внешнеполитического прогнозирования.

В следующем десятилетии ожидается, что более 50 % мирового экономического роста будет наблюдаться в странах АТР. Вступление КНР в ряды экономических супердержав действительно может поставить под вопрос существующий мировой экономический порядок, хотя бы потому, что Китай всегда был стороной, страдавшей от структурно-экономического лидерства Запада и никогда не скрывавшей своего недовольства прошлым и настоящим положением дел. Именно поэтому западное аналитическое сообщество с начала 1990-х гг. непрерывно обсуждает проблему «мирного вхождения» Китая в систему мировых отношений. Волнуются и китайские аналитики, задавая себе вопрос: как должен вести себя Китай, приобретя статус «даго» (великой державы)? Стоит ли ему становиться «фуцзэго» {ответственным государством), что это будет значить для Китая? Как совместить западное и китайское понимания ответственности в этом контексте?⁷

Китай сформулировал достаточно гибкий, и альтернативный советскому, вариант социалистической идеи. Затем он удачно оживил ее, интегрировав с конфуцианской этической системой и сначала рудиментарными, а затем и вполне рафинированными «капиталистическими» механизмами, в то время как попытки создать в СССР новую систему «социалистической морали и этики» и «социалистической экономики», в сущности, провалились.

В этом смысле не так важно, какова в реальности экономическая система Китая. Важно, что она подается китайским руководством и воспринимается в Китае и мире как альтернативная. Это дает основания думать, что Китай (особенно, «Большой Китай», то есть КНР, Тайвань и китайские диаспоры в Юго-Восточной Азии, поддержанные всеми китайскими диаспорами в разных государствах планеты) способен бросить вызов Западу и США не только экономически, но посредством выдвижения «духовной альтернативы» западной системе ценностей. Ясно, что «китайский вызов» имеет особую природу, не такую, которая была характерна дня «советского вызова» - поэтому Западу и трудно сформулировать на него приемлемые ответы.

Современный «коммунистический» Китай не воспринимается как вожак «мировой голытьбы», который, подобно СССР, формирует экономическую систему на базе законов, полностью отличных от рыночных. Китайская мысль в области международной политэкономии фактически восприняла неомарксистские новации. Она признала и тезис о том, что «мир-экономика» имеет три взаимосвязанные структуры: единый мировой рынок, политическую систему независимых конкурирующих государств и трехъярусную пространственную структуру. Последняя, с чем не спорят китайские теоретики, состоит из «центра» (страны, специализирующиеся на высокосложных производствах), «периферии» (развивающиеся страны с сырьевым типом экспорта и «низкими» технологиями, ресурсы которой идут на импорт предметов роскоши и перевод капиталов в оффшорные зоны) и «полупериферии».

Структура последней неоднородна⁸. В нее входят некоторые, более слабые, индустриально развитые страны, не способные устойчиво специализироваться на производстве и сбыте высокосложиых товаров, но спорадически продающие их в государства периферии - в основном в те «ниши», которые не «закрыты» «центром». К ней же относятся «новые индустриальные страны», осуществившие модернизацию по модели инновационного типа и ориентирующие свой экспорт на «центр» и нефтеэкспортирующие страны.

Причем, с точки зрения китайской версии неомарксизма, экономические отношения в современном мире достаточно независимы от политических. Поэтому рынок не является категорией только капиталистического способа производства. Соответственно, в экономико-политическом анализе и в практической политике можно разделять государство, экономику и общество. Иными словами, допустимо теоретически и практически если не исключить, то минимизировать роль государства. Причем минимизация означает не ослабление государства, а его функционирование «отдельно»: в экономике оно должно не мешать, а помогать функционированию экономических законов; в политике - формировать «гражданское общество» (как это происходит на Западе), дав ему самостоятельно управлять этой сферой, или жестко структурировать его на основе идеологических концепций (как это делается в современном Китае). Такая теоретизация позволяет китайским политикам практически осмысливать возможности трансформации тоталитарных режимов в авторитарные модели индустриального развития⁹. В теории впервые эти идеи были разработаны Чан Кайши и применены им на Тайване, а в материковом Китае параллельно, но по ряду известных причин позже - Дэн Сяопином. В других регионах примером их реализации является Чили при А. Пиночете.

Если мировая рыночная (капиталистическая) экономика основана на фрагментарном владении капиталом и состязательности, то мировая экономика нуждается в «центре» (лидере). Это значит, что есть два способа преодоления статуса «периферии» и «полупериферии»: можно формировать глобальную (либо крупно-региональную, то есть составляющую, значительную, либо ключевую часть мировой) систему в соответствии со своими интересами, или же осуществлять одностороннюю «настройку» внутренней жизни согласно международным ограничениям. Специфика Китая заключается в том, что эта страна удачно действует по обоим направлениям, четко понимая, что можно интегрироваться в мировую систему в качестве «периферии», а можно в роли не ставшей периферией крупной страны, из которой может выкристаллизоваться новое ядро (часть центра, либо альтернативный центр). Главное отличие центра от периферии и полупериферии (это понимает китайское руководство) - создание условий для авто-центрированного накопления, то есть определение условий накопления через контроль над воспроизводством рабочей силы, национальным рынком, централизацией прибыли, ресурсами, технологиями на национальном уровне.

Конечно, кристаллизация новых центров труднее следования модели догоняющего развития. Сила внешнего фактора опережает, либо может очень сильно тормозить внутренние факторы, однако планомерная и целенаправленная политика должна все же принести плоды. В Китае она их и принесла. Темпы роста ВВП в КНР в 1979-2002 гг. составили более 9 % в год, в 2 раза выше, чем за предыдущие 30 лет. Объем ВВП в 2002 г. превысил 1,2 трлн долл. США, что соответствует примерно 1000 долл. на душу населения по текущему обменному курсу. Экспорт страны за 20 лет увеличился в 20 раз. При сохранении нынешних тенденций к 2010 г. Китай может выйти по объему ВВП, пересчитанному по паритетной покупательной способности валют, на нынешний уровень США¹⁰.

В то же время переход Китая от статуса относительно замкнутой континентальной державы к статусу крупнейшей экономики мира (или одной из двух крупнейших), стремящейся обезопасить свои морские коммуникации, может вызвать конфликты с США и Японией. КНР пока не обладает военными возможностями, которыми обладал СССР. Но военный потенциал Китая растет, а его экономические возможности и интересы в будущем могут быть более значительными, чем у СССР. Но возможности Китая диктуются совокупными размерами экономики, географических и демографических ресурсов, а не ВВП на душу населения, показателем, низким по мировым стандартам. Соответственно, лидерство «советского» типа, которое пока доступно Китаю, вряд ли будет признано всем мировым сообществом.

Однако китайское руководство и не пытается претендовать на лидерство такого рода. Характер экономических преобразований в Китае, целенаправленная внешнеполитическая стратегия корректировки правил мировой системы и формирование огромной зоны тесного взаимодействия КНР со странами по всему периметру китайских границ могут существенно изменить, если не трансформировать полностью, систему международных региональных отношений. Понятно, что эта трансформация займет достаточно долгое время и будет обставлена многочисленными «если», однако сегодня такая тенденция уже не представляется невероятной, как 10 лет назад.

В рамках трансформации региональной системы Китай добивается следующих стратегических целей:

– признание мировым сообществом территориальной целостности Китая, включая его права на Тайвань, Тибет, Синьцзян;

– международное признание «особых» прав КНР в акватории Южно-Китайского моря;

– распространение преобладающего влияния на Юго-Восточную Азию;

– приемлемое для Китая решение территориальных вопросов с соседними государствами;

– обеспечение поддержки соседними государствами позиций КНР в спорах с США и другими странами Запада;

– фактическое утверждение «особых отношений» между КНР и Монголией;

– приобретение де-факто «особого положения» в Центральной Азии;

– исключение шансов вступления Других Стран в антикитайские коалиции и военного противостояния с Китаем;

– навязывание другим странам торгово -инвестиционной политики, благоприятной для Китая;

– признание странами региона ведущей региональной роли КНР, выражающейся в форме неформальных, но обязательных консультаций с Пекином перед принятием важных внешнеполитических решений;

– обеспечение согласия других стран принимать китайских иммигрантов;

– закрепление «особых прав» китайских меньшинств за рубежом и признание права Пекина на их защиту;

– распространение китайского языка в Азии, обеспечение двуязычия в зарубежных районах компактного проживания этнических китайцев¹¹.

В какой степени приоритеты Китая повлияют на региональный и глобальный уровни международных отношений, остается открытым. В этом - суть дискуссий о «новой роли» Китая, о его «возможном лидерстве». Ясно, что цели Китая гораздо амбициознее целей «простого» регионального лидера.

Упоминавшиеся выше условия приобретения и удержания позиции гегемона/доминанта применительно к Китаю кажутся трудноосуществимыми, а может быть и недостижимыми. Но только на первый взгляд. Континент Евразия обеспечивает примерно 75 % мирового ВВП, на нем проживает 75 % населения планеты, он обладает 75 % мировых энергетических ресурсов. При этом США потребовалось 47 лет для того, чтобы удвоить ВВП на душу населения, Японии - 33 года, Южной Корее - 10, а Китаю - 7 лет. ВВП азиатских стран в среднем растет на 6 % в год - темпами вдвое большими, чем растет в целом мировая экономика. К 2020 г. Азия будет производить 40% мирового ВВП, 16 из 25 крупнейших городов мира будут расположены в Азии, из 7 крупнейших экономик мира 5, а может быть и б, будут азиатскими, причем по объему ВВП китайская экономика в этом ряду будет занимать первое место.

По оценкам ЦРУ (с ними тогда были не согласны многие «гражданские» экономисты), еще в 1999 г. китайская экономика по абсолютному размеру была второй в мире, если производить расчеты по паритету покупательной способности¹². Если в 1950 г. на долю КНР приходилось 3,3% мирового ВВП, то к 1992 г. - 10%, и эта доля продолжает расти, хотя не так стремительно. Общий объем ВВП Китая в 2003 г. превысил 1,4 трлн долл. Китайская экономика вышла на 3-е место по своим размерам после США и Японии, Китай занимает 4-е место в мире по объему экспорта и 3-е по импорту. Валютные резервы Китая составляют 11 % мировых. Если принять во внимание расчеты специалистов по паритету покупательной способности, то вклад США в общемировой экономический рост с 1995 по 2002 гг. составил 20 %, Китая - 25%, других индустриальных стран Азии - 18 %¹³. А если представить себе, что произошло «экономическое воссоединение» материкового Китая и Тайваня, то картина окажется еще более впечатляющей.

Китаю явно удалось создать жизнеспособную экономическую модель, которая отличается от капитализма западного типа. При этом не так важно, как она называется. Важен факт ее жизнеспособности и альтернативности. В пределах «ареала распространения китайской цивилизации» («Большой Китай») к 2025 г. будет проживать 21 % населения мира. Очевидны попытки КНР структурировать это пространство различными путями (свободные экономические зоны, таможенные союзы, проект «АСЕАН+3», «юаневая валютная зона» и т.д.). Китай интенсивно создает транснациональные корпорации, на «мировые интересы» которых уже обратили внимание зарубежные аналитики.

При этом китайская армия является самой многочисленной в мире, хотя она и сокращается. Военный бюджет КНР в абсолютных показателях увеличивается, поставлена задача его удвоения, а в перспективе и утроения, правда с учетом затрат на развитие технологий двойного применения и их коммерческого использования¹⁴. Для сравнения: в целом военные расходы стран Азии за последние годы увеличились на 50 %.

Сложнее - в областях инноваций, науки и идеологии. Коммунистическая доктрина, которую официально проповедует китайское руководство, вряд ли может вдохновить многих. Однако Китай динамично пытается модернизировать ее и приспособить к современным запросам, сократив наиболее одиозные положения и совместив их с конфуцианской системой ценностей. Идея конфуцианского трудолюбия по преобразовательному потенциалу вполне может поспорить с концепцией протестантской этики. В «новой» китайской идеологии важна идея почитания властей и старших, стоическое восприятие жизни. В регионе в целом происходит энергичное утверждение азиатской культуры, включающее приоритет «азиатских ценностей»: трудолюбия, дисциплины, уважения семейных ценностей, авторитета власти, подчинения личных устремлений коллективному началу, веры в иерархичное устройство общества, важности консенсуса, стремления избежать конфронтации.

Такая система взглядов проповедует господство государства над обществом и общества над индивидуумом, но «азиатского индивидуума» в этом устраивает отсутствие внутренних конфликтов и опора на общинные ценности и «благожелательный» авторитаризм, которые помогают развиваться демографически и экологически напряженным социумам. Конечно, не все эти ценности достаточно универсальны для всех типов обществ, но восточноазиатской половине мира, судя по всему, они вполне импонируют. Интересно, что при возможном воссоединении материкового Китая с Тайванем этот процесс универсализации модернизированного в соответствии с современными запросами конфуцианского мировоззрения может пойти еще быстрее, поскольку Тайвань очень удачно внедрил модель культурного синтеза западных экономических этических норм и конфуцианских ценностей.

Любопытно, что с созданием первого китайского блок-бастера «Герои Неба и Земли» («Тяньди инсюн»), дистрибуироваиного американскими прокатчиками, Китай сделал заявку на выход своей трансформированной массовой культуры на мировой уровень (ранее это было сделано в элитарном кино, к примеру в фильмах режиссеров Чжан Имоу и Чэнь Кайгэ).

Китай стал себя активно позиционировать как государство, поощряющее науку и инновации. В стране действуют 120 технопарков, в 1995 г. была принята специальная государственная программа развития высоких технологий, в которой приоритетными отраслями оказались: электроника, информатика, аэрокосмическая и оптоволоконная связь, энергосберегающие технологии, В эту программу уже инвестировано около 10 млрд юаней¹⁵. Китайское государство активно инвестирует в инфраструктуру университетов как центров приращения знаний. КНР стала третьей в мире космической державой, запуск Китаем пилотируемого космического корабля в 2003 г. стал символом этого технологического и инновационного скачка страны.

КНР создала такой задел, к которому не смогло приблизиться ни одно другое государство регионального уровня. Причем этот задел создан так корректно и осторожно, что это не вызвало открытого противодействия других государств и тем более образования антикитайской коалиции. Интересно при этом отметить, что многие аналитики все еще подвергают сомнению способность Китая выступать в качестве даже регионального лидера, хотя ясно, что ни одно стратегическое решение в регионе теперь уже не может быть эффективно осуществлено без неформального одобрения Китая.

Однако если рассматривать позиции КНР с точки зрения структуры международных экономических отношений, то картина может оказаться еще более сложной. Американский ученый Дж. Рэй для сравнения «мощи» (power) разных государств применил «простой индекс мощи» (simple index of power), состоящий из трех индикаторов: величины городского населения, абсолютных показателей выплавки стали и потребления горючего¹⁶. В целом, как полагает Рэй, этот индекс адекватно отражает демографические, индустриальные и, косвенно, военные аспекты «мощи» государств. В соответствии с предложенной схемой распределения «мощи» основных государств мира с 1900 по 1992 г. Китай вышел на третье место по «мощи» в 1950-м, а с 1980 г. - остается на втором-третьем. Правда, в соответствии с таким способом расчетов СССР вышел на первое место мире к 1980 г. и сохранял его до 1990 г., а в 1991 г. (в год своего распада) еще оставался на втором месте - уступая США, но опережая Японию и Терманию.

Чисто экономические подсчеты такого рода являются относительными. Российский ученый А. Анисимов¹⁷ уже давно утверждает, что китайская экономика растет более быстрыми темпами, чем это отражено в официальной статистике. Свою оценку он аргументирует ссылкой на высокие показатели потребления бериллия в КНР, что может быть косвенным свидетельством роста высокотехнологичных отраслей промышленности. Однако показатели потребления бериллия могут быть просто отражением высокой затратности (неэффективности) госсектора, поскольку высокотехнологичные отрасли сконцентрированы именно в нем. Столь же многозначным является и показатель феноменального роста потребления электроэнергии в Китае (аргумент В. Портякова¹⁸) - в его убедительности дает основание усомниться все тот же аргумент высокой затратности экономики КНР.

О методе сравнения паритетов покупательных способностей валют много писалось. Экономические методики правильны и неправильны одновременно - они верно отражают абсолютный рост китайской экономики, но ничего не говорят о проблемах структурного характера и относительно низких показателях дохода на душу населения в КНР.

Реформируя экономику в целом, в КНР до последнего времени удавалось лишь минимально реформировать предприятия государственного сектора. Собственно, в этом и состояла стратегия Китая - при помощи рыночной экономики поднять как на дрожжах всю экономику, включая госсектор. Однако потери госсектора сегодня достигают в КНР, по некоторым оценкам, до 8 % ВНП и финансировать их за счет неинфляционных мер и путем внутренних займов по мере развития реформ все труднее. До сих пор делать это можно было потому, что китайская экономика росла на 8-9 % в год. Несмотря на малую эффективность госсектора она росла потому, что в нем было занято менее 15 % трудовых ресурсов страны.

Но сегодня уже исчерпаны «дивиденды», которые получало хозяйство КНР от повышения производительности труда в сельском хозяйстве с 1978 по 1990 гг. за счет введения <