Этничность за пределами групповых границ

Этническая номенклатура населения мира сложи­лась под влиянием европейской и североамерикан­ской нормативности, когда британский антрополог Бронислав Малиновский достаточно условно разри­совал карту Африки по племенам, американец Франц Боас с коллегами (прежде всего с Джорджем Мердоком) потрудился над «культурами» других регионов мира, а российский этнограф Борис Осипович Дол­гих вслед за более ранними описаниями сконструи­ровал племенной состав населения Сибири. Работа ученых по составлению мировых атласов народов, включая знаменитый советский атлас 1964 г., была вполне квалифицированной, и она в целом отража­ла существовавшее на тот момент представление о «культурах» и «народах» (термин «этнос» в советской науке тогда не использовался) и коллективных этно- идентичностях. Но уже тогда был большой вопрос с крупными народами, в среде которых существовали и другие, не наделенные отдельным статусом коллек­тивности (например, поморская и казаческая среди русских, кряшенская среди татар). Или собранные на момент классификации сведения не раскрывали более сложные диспозиции в групповых самосознаниях и культурных практиках (разные языки воспринима­лись как диалекты одного языка, разные культурные практики трактовались как «субэтнические» или «эт­нографические» группы», разные группы объединя­лись в дуальные конструкции и т. д.).

Самая большая беда этнографического картогра­фирования на всех его этапах, а в последние десятиле­тия особенно, заключалась в том, что пространствен­ное отображение этнической мозаики соответствовало преимущественно сельскому населению, а сложные по этническому составу города, особенно крупные ме­гаполисы, плохо ложились на плоскую поверхность карт. И, конечно, извечным препятствием для миро­вого и странового этнического картографирования было отсутствие во многих регионах и странах само­го деления населения по этническим группам или же абсолютное преобладание страновой идентичности. С.И. Брук в своем справочнике по этнодемографическому составу населения мира пошел по простому пути, обозвав этносами все население малых поли­тико-административных образований (антигуанцы, ямайцы, гваделупцы, кубинцы, сентбернандинцы и т. д.). Действительно, первое, что было мною отме­чено во время пребывания на той же Ямайке, это над­пись на ямайском долларе «from many one people», т. е. осознаваемый сложный этнический и расовый состав этого островного государства мало что значил по срав­нению с общеямайской идентичностью. В последние годы после мировых побед ямайских легкоатлетов это чувство еще более усилилось. Вот только этносом ямайцев назвать никак нельзя: это малая, но сложная гражданская/политическая нация.

К концу ХХ в. в результате масштабных усилий разных институтов (административных, научных, религиозных, общественных) была выстроена по сути своей евроцентристская номенклатура «народов мира» в их этническом понимании. Моду здесь задали советские этнографы - стойкие продолжатели немец­кого и восточноевропейского народоописания эпохи романтизма XIX в. и дореволюционного российского народоведения. Для советских этнографов на Земле не существовало места без этносов, как бы ни было трудно определять эти «таксоны» во многих странах, не говоря уже зачастую об отсутствии достоверных полевых данных. Тем не менее такая работа была сде­лана, и в эту классификацию поверили не только уче­ные, но и многие из тех, кого она касалась лишь очень условно или при большом воображении.

Правда, не всеми и не везде это было воспринято как данность вплоть до того, что руководство фран­цузской компартии в лице генсека Жоржа Марше по­жаловалось в ЦК КПСС на Институт этнографии АН СССР и лично на заместителя директора института Соломона Брука за попытки представить французов как разные народы (собственно французы, бретонцы, корсиканцы и т. д.). С аналогичной жалобой на имя Л.И. Брежнева обратилось и болгарское руко­водство, недовольное изображением на советском эт­нографическом атласе македонцев Пиринского края Болгарии как отдельного народа.

Однако, пожалуй, только в СССР и в зоне его влияния (как видим, Болгария была исключением) групповая этнизация обрела всеобщий характер и подвергалась причудливой верхушечной инженерии, особенно в период «строительства/формирования социалистических наций и народностей». Это был гигантский эксперимент территориализации и институциализации этничности, который только в послед­ние годы был более или менее адекватно осмыслен исследователями. В других регионах, включая и раз­витые страны, этнонации, понимаемые как составная часть населений государств, приживались трудно и не повсеместно. Так, например, огромный мир корен­ного населения Северной Америки и других пересе­ленческих стран избрал основой более современных группировок принцип аборигенных общин. Старые классификации по языковым семья в реальной жиз­ни ушли в прошлое, и «первые нации» (first nations) в той же Канаде представляли собой именно полити­ческие союзы общинных и территориальных групп с общими проблемами и общими оппонентами в лице промышленных корпораций, так называемого основ­ного населения и государственных структур. При­мерно так же в США основой деления и группировки индейских групп были резервационные общины или крупные географические ареалы (Аляска, Северо-­Запад, американские прерии, восточное побережье и т. д.). Именно так (по геокультурным ареалам) был организован многотомный энциклопедический труд о североамериканских индейцах, изданный Смитсонов­ским институтом в отличие от статей по индейским этносам в Большой советской энциклопедии и в эн­циклопедии «Народы и религии мира», изданной под моей редакцией.

В собственно европейском и североамериканском ареалах сам термин «этническая группа», «этния» ис­пользовался только по отношению к так называемым историческим меньшинствам, т. е. к недоминирую­щему населению страны и не к иммигрантским груп­пам. Но в понятие «меньшинство» могли включаться этнические (национальные), языковые, религиозные и расовые группы. Некоторые крупные региональ­но-исторические и этнокультурные сообщества, особенно имеющие статус внутренних автономий, не желали считаться меньшинствами, и это учитыва­лось в науке и в практике. Некоторые этногруппы и регионально-территориальные сообщества в равной степени становились соискателями самообозначения «нация», не особенно заботясь, есть или нет у них какие-то «объективные признаки нации». Так, на­пример, в постфранкистской Испании утвердились «региональные нации» (каталонцы, баски, галисийцы и другие), которые совсем не были этносами, а были населением территорий с определенной культурной отличительностью, но главное - с памятью об истори­чески существовавших государственных образовани­ях на данной территории и с мощной идейно-полити­ческой мобилизацией вокруг лозунга регионального самоопределения.

Во Франции обычно население делят на «урож­денных французов» и граждан, имеющих иностранное происхождение (около четверти населения страны - выходцы из Италии, Марокко, Турции, Португалии, Алжира и других стран). За пределами французской нации остаются многочисленные новожители - имми­гранты, которые не имеют французского гражданства. Однако кто эти «урожденные французы» и почему среди них есть те, кто говорит не только на француз­ском языке, но и на баскском в Пиренеях, каталан­ском в Руссильоне, немецком в Эльзасе, бретонском в западной Бретани, нидерландском во Французской Фландрии, фламандском в районе Дюнкерка, корси­канском на Корсике? Это означает, что французы как этническая общность (если вообще этот термин мож­но применить в данном случае) имеют сложный язы­ковой состав, разные и сложные идентичности. Или же вслед за Бруком мы должны вычесть из французов корсиканцев (а значит и Наполеона Бонапарта!), «Га­сконцев» (гасконцев, включая Д’Артаньяна)? Фран­цузский этнос, если таковой должен быть в наличии, при более внимательном рассмотрении становится неуловимым, а точнее - неопределимым и, значит, - несуществующим. Французы появляются, когда на­чинается разговор о нации как о согражданстве, но об этом речь пойдет ниже.

Строго говоря, именно среди европейских народов не так просто определить наличие и идентификаци­онные или культурные границы этносов, если речь не идет о малых этнических или языковых меньшин­ствах. В таком случае, если мы не можем в этническом смысле определить, кто такие испанцы, итальянцы, немцы, французы, англичане, австрийцы, тогда какой смысл в установке на всеохватность этнических общ­ностей? Следует признать, что утверждать установку на трактовку представителей доминирующих (можно также сказать сердцевинных, референтных) культур в рамках европейских государств в качестве «народов- этносов» изначально представляло большую методо­логическую трудность, а делать это сейчас - тем более трудно. Кто такие англичане как народ в составе бри­танской нации, кто такие кастильцы как народ среди испанцев, кто такие итальянцы без тирольцев и сар­динцев, кто такие французы как «главный этнос» без корсиканцев? На мой взгляд, мы окончательно приш­ли к ситуации как в ее реалистском понимании, так и в концептуальном плане, когда на смену состоящему из «этнофоров» этносу как группе пришла этничность как форма идентичности, которая может иметь как единичный, так и множественный характер. И здесь американский социолог Роджерс Брубейкер прав в своей трактовке «этничности без групп» как нормы современного мира, а не исключения, и это правило распространяется не только на европейские народы, включая, кстати, и Россию. Этничность не только ста­ла одним из принципов организации социальных раз­личий, как считал Ф. Барт, но и само ее содержание усложняется, выходя за пределы единичных группо­вых границ.

В других регионах мира, особенно в странах Азии, арабского Востока, Океании принципы группировки населения внутри уже современных государств скла­дывались вокруг религиозных границ, сословно-ка­стовых, языковых и общинно-клановых характери­стик. В самой крупной стране мира Индии, пожалуй, только в так называемом племенном поясе возможно говорить об этнических группах как первоосновах социальных коллективов. В остальном мы имеем сложные этноконфессиональные альянсы, зачастую с хрупким межобщинным взаимодействием, которое легко разрушается из-за внешних вмешательств или вакуума власти. Более того, современный мусульман­ский Восток ставит в тупик последователя традици­онных подходов к проблеме нации и этноса. Как пи­шет В.Я. Белокриницкий, проекция порожденного в Европе концепта нации и национализма на исламский ареал вызвала к жизни внешне сходные, но во многом своеобразные явления, и «не исключено, что наблю­даемые нами сегодня на Ближнем и Среднем Востоке острые и противоречивые социально-политические процессы - следствие экстраполяции явлений, по­рожденных в одной культурно-цивилизационной сре­де, на во многом не похожую реальность».

Действительно, именно после мировых войн ХХ в. феномен нациестроительства и утверждение понятия наций-государств (в уступку эссенциалистам можно сказать «процесс формирования наций-государств») захватил и мусульманский Восток, но только здесь не антиколониализм и трайбализм (как в Африке и в Азии)

стали метапарадигмами, в которые должны были вписаться европейские конструкты, а идеология панисламизма и разные исламские модели правле­ния, особенно в суннитских и шиитских государствах. В этом регионе, в отличие от более или менее моно­типической Латинской Америки, трудно назвать даже какие-либо общие закономерности в вопросах: «где и когда нация», а тем более что есть этнос. Так, напри­мер, выделившийся из индийского национально-ос­вободительного движения Пакистан представляет собой исламский вариант восточного национализма, который характеризуется надэтничностью и супер­религиозностью, т. е. растворенностью национализма странового типа (гражданского или территориально­го) в исламе. В этом варианте нет места этносу (хотя там и была опробована квотная система распреде­ления должностей между этноконфессиональными общинами), а нация рассматривается как нация-го­сударство с авторитарной властью, гипертрофирован­ной ролью военной бюрократии и первостепенной ро­лью ислама.

Соседнее с Пакистаном государство Исламская Республика Иран демонстрирует более давние и более знакомые европейцам формы соперничества двух кон­цепций нациестроительства: этнической (точнее - этнотерриториальной) и территориально-гражданской, где ислам трудно назвать основой иранской нации, несмотря на религиозно-теократическое правление после Исламской революции 1978-1979 гг. Здесь есть давняя идея общеперсидской общности с ее эпи­ческим источником «Шахнаме», который обретает разные смыслы в разные эпохи, но в любом случае имеет общеиранскую объединительную силу. Здесь есть ощущение общей древней истории страны и свой иранский национализм начала ХХ в., тяготеющий к концепции просвещенного государства без шариата, а также национализм эпохи борьбы против британского колониализма при правительстве Моссадека в середи­не ХХ в. Но здесь же в Иране есть конкурирующие этнонационалистические версии государственности со стороны этнически отличительного Иранского Кур­дистана и крупнейшей и самой отсталой провинции Систан-Белуджистан. А в целом в современном Ира­не есть иранская нация с ее важными интегрирующи­ми факторами от персидского языка до странового патриотизма против внешних угроз. И это несмотря на этническую сложность населения, суннитско-ши­итские противостояния, имперское наследие и смесь восточных и европейских начал в идеологии государ­ственного строительства.

Совсем отдельный случай образа нации и полити­ки нациестроительства наблюдается в Турции. Здесь вообще причудливое сочетание мощнейших идеоло- гем паносманизма, панисламизма и турецкого наци­онализма ставят в соперничающие позиции граждан­ские и этнические начала в понимании того, что есть турецкая нация. Кемалистская модель нации ранне­республиканского периода претерпела в этой стране большие метаморфозы, но суть этой страны с точки зрения нациестроительства - это конфликт или труд­ное сосуществование европейской ориентации и цен­ностей и ислама. Кто и когда победит - вопрос прежде всего внутренних силовых расстановок, убеждений правящей верхушки и блокового влияния со стороны НАТО, а также других внешних влияний, включая и российский фактор.

Что касается Ближнего Востока и арабской Аф­рики, то здесь недавнее исследование В.В. Наумкина показало, что большинство местных национальных сообществ, прежде всего Афганистан, Ирак, Изра­иль и Палестина, Сирия, Ливия, представляют собой «глубоко разделенные общества», где сразу несколько конфликтующих между собой социально-культур­ных и религиозных коалиций пребывают в сложном и легко разрушаемом симбиозе, где сложно говорить о целостности наций и даже о самой идее нации и где недавние внешние вмешательства и открытые конфликты создали ситуации трудно разрешимого хаоса. Концепт глубоко разделенных обществ дав­но присутствует в антропологической и политологи­ческой литературе и в свое время мы подвергли не­которые положения ряда западных конфликтологов критическому разбору, особенно по части непреодо­лимых, цивилизационных различий, которые якобы неминуемо ведут к открытому конфликту. С тех пор вышли работы британского политолога Адриана Гелке из Белфаста по этой теме, которые касались ряда таких обществ и ситуаций, как Босния, Афганистан, ЮАР, Северная Ирландия. Однако Наумкин прав в том, что разделенность и конфликт вызывают не столько культурно-исторические и религиозные различия, сколько нарушение внешними силовыми и другими вмешательствами сложившихся балансов и согласия. Сложность и хрупкость современных на­ций на Востоке - это не от незавершенности процесса нациестроительства или невозможности его осущест­вления, а от навязывания еврорецептов устройства наций-государств и от отказа различным вариантам воплощения идеи нации.

В регионе Латинской Америки на первом плане были и остаются расовые категории. Что такое этнос, здесь не знают ни ученые, ни политики и тем более - простые граждане. Так, в Аргентине, самой «белой» стране субконтинента, все сведения об этническом со­ставе сводятся к трем категориям: европейцы (95 %), метисы (4,5 %) и индейцы (0,5 %). К этой же группе условно преимущественно белых стран можно отне­сти Уругвай (88 % европейцы, 8 % метисы и 4 % аф­риканцы) и Чили (95 % белые и 5 % индейцы). Другая группа стран имеет большинство населения, которое относит себя к метисам (это потомки этнически и расово-смешанных браков): в Перу 80 % - метисы и 20 % - индейцы; в Венесуэле метисы составляют 67 %, белые (европейцы) - 21 %, негры - 10 %, индейцы - 2 %; в Мексике метисы - 60 %, индейцы - 30 %, белые (европейцы) - 9 %. Третья группа стран имеет более мощный субстрат в лице местного индейского населе­ния, и здесь сложилась несколько иная категоризация, но в принципе она также не этническая: в Гватемале индейцы составляют 55 %, метисы - 44 %, белые - 1 %; в Боливии белые составляют 15 %, метисы - 35 % и индейцы - 50 %. Своя специфика существует в стра­нах Антильского ареала.

Уникальный смешанный этнорасовый состав ос­новного населения имеет Бразилия. Здесь вообще не работают привычные для многих групповые катего­рии. Только в регионе Амазонии можно говорить о племенных группах, которые как-то соответствуют понятиям этническая группа, ибо имеют отличитель­ные этноязыковые характеристики и самоназвания. Основное население страны представлено «смешан­ными расами», которые иногда также называют этни­ческими. Это - бразильские негры (preto, «черный»); потомки негров и белых, которых относят к бразиль­ским мулатам (pardos, «коричневый»); представите­ли условно белой общины бразильского населения (branco, «белый»); индейского аборигенного населе­ния Бразилии - indgena («индейцы»); японских пе­реселенцев в Бразилию, которых, как и всех выходцев из Азии, в Бразилии относят к «amarelo» («желтым»). На этом этнорасовая категоризация не заканчивает­ся. В Бразилии есть cafuzo («кафузо») - потомки от смешанного брака индейцев и негров; caboclo («кабокло») - потомки смешанного брака белых и индейцев; представители условной общины «джугара» - потом­ки одновременно белых, негров и индейцев; есть так­же община «айноко» - потомки японцев и белых. Все эти условные общины среди бразильского населения в некоторых случаях (в научных и статистических пу­бликациях) называются этническими группами, но на самом деле к таковым в принятом смысле они не отно­сятся. Или нам следует пересмотреть содержание тех социальных группировок людей, которые называются этническими.

Таким образом, весь этот разный и сложный опыт категоризации населения внутри большинства госу­дарств мира никак не укладывается в расписание жи­телей Земли по этносам как изначальным архетипам, во что глубоко уверовала отечественная этнография, а за нею представители других наук, даже включая генетиков. Более того, изменилась и сама природа эт­нических групп, которые все чаще самоорганизуют­ся или конструируются внешними предписаниями по каким-то наиболее значимым референтным маркерам не только языкового, культурно-хозяйственного отли­чия, но и другим обретающим этнический смысл.