Эпоха Троецарствия (220–280) и империя Цзинь

Конец II и начало III в. прошли в Китае под знаком внутриполитических междоусобиц, в ходе которых на первый план вышло несколько наиболее удачливых полководцев. Один из них, знаменитый Цао Цао, господствовал на севере, в бассейне Хуанхэ, где в 220 г. его сын Цао Лэй провозгласил себя правителем государства Вэй. Другой, Лю Бэй, претендовавший на родство с правящим домом Хань, вскоре объявил себя правителем юго‑западной части страны Шу. Третий, Сунь Цюань, стал правителем юго‑восточной части Китая, царства У. Возник феномен Троецарствия, короткая история которого овеяна в китайской традиции ореолом рыцарского романтизма – достаточно напомнить о романе «Троецарствие», написанном тысячелетие спустя и красочно, в героических тонах повествующем о событиях III в.

Как упоминалось, военная функция в это время была практически ведущей в Китае. Страна, разоренная долгими десятилетиями восстаний и междоусобиц, безвластия и насилия, уже давно забыла о спокойной жизни. Даже в землепользовании едва ли не главной формой стали так называемые военные дворы (в царстве Вэй, по некоторым данным, они составляли до 80% податного населения) и военные поселения. В военные дружины превратились и клиенты сильных домов – да и как иначе можно было защитить себя и свое имущество в то смутное время? Выход на передний план военной функции возродил в среде китайской образованной части населения феномен рыцарского романтизма, столь характерный в свое время для периода Чуньцю, в VII–VI вв. до н. э. и прославленный в историографической конфуцианской традиции. Идеи верности и преданности патрону до гроба, культ рыцарской этики и аристократизма, боевое братство и спаянность единомышленников‑друзей – все это в суровых условиях военных лет не только возродилось, но и стало на некоторое время как бы первоосновой реального политического бытия. И если все эти не столько даже новые, сколько заново расцветшие институты не изменили кардинально структуры китайского общества, то причиной этого были давно уже устоявшееся конфуцианское отношение к миру и обществу и соответствующим образом ориентированные конфуцианские политические институты.

Дело в том, что в традиционном китайском обществе статус военного не был почетен – «из хорошего металла не делают гвоздей, хороший человек не идет в солдаты». Конечно, временами без войн и военных не обойтись. Но это не основание для того, чтобы считать военное дело престижным занятием. В отличие от других восточных обществ, от Турции до Японии, включая арабов, индийцев и многих других с их иктадарами, джагирдарами, тимариотами, самураями и т. п., китайцы никогда не ценили воинов‑профессионалов. Их армия обычно набиралась из деклассированных элементов (откуда и приведенная выше поговорка) и возглавлялась малообразованными в конфуцианском смысле и потому не очень уважаемыми обществом военачальниками. Только в те годы, когда военная функция оказалась ведущей, ситуация менялась. Но и тогда статус военного не становился слишком почетным, а как только нужда в большой армии исчезала, уходили в прошлое военные дворы и военные поселения.

И наоборот, в Китае всегда, даже в периоды смут и усобиц, высоким социальным статусом и соответствующим престижем пользовались грамотные и образованные конфуцианцы, знатоки истории и ценители поэзии, люди мудрые и ученые, хорошо знакомые с высокими тонкостями нормативной этики и пышного, детально разработанного китайского церемониала. Собственно, речь идет о том самом слое служивых ши, который сформировался еще в Чуньцю и из которого вышли мудрецы, министры и реформаторы древнего Китая. Постепенная конфуцианизация этого слоя в Хань и концентрация большинства его представителей в бюрократическом чиновничестве и сильных домах привели к появлению нового качества, т. е. к превращению древних служивых ши в тип духовной элиты страны, чье поведение и чьи идеи призваны были отражать и формулировать общественное мнение, причем обычно в его самой бескомпромиссной и теоретически рафинированной форме («чистая критика»). Таким образом, вырабатывался жесткий стереотип, своего рода китайский конфуцианский генотип, носителями которого были аристократы конфуцианского духа и который с честью выдержал испытание временем, содействуя каждый раз возрождению конфуцианской китайской империи. А добиться этого в III–VI вв. было нелегко, ибо помимо выхода на авансцену военных и общего огрубления жизни возникли в то время и некоторые иные моменты, прямо провоцировавшие кардинальные перемены в жизни Китая, – речь идет о вторжении кочевников, о проникновении в страну буддизма, об ассимиляции некитайского (в культурном плане) населения юга страны.

Краткий период Троецарствия, приведший к образованию двух самостоятельных государств на слабо освоенном до того юге Китая, способствовал освоению юга. Далеко не случайно именно в южных царствах, особенно в лесных и горных районах Шу, военная доблесть полководцев Чжугэ Ляна или Гуань Юя (впоследствии обожествленного, ставшего богом войны Гуань‑ди) имела особый смысл и оказалась прославленной в веках. Что касается внутриполитических событий, то наиболее драматический характер они имели в северном Вэй, где потомки Цао‑Цао уже к середине III в. утратили власть, перешедшую к могущественному клану полководца Сыма. В 265 г.

Сыма Янь основал здесь новую династию Цзинь, которой вскоре, в 280 г., удалось подчинить себе Шу и У, объединив под своей властью снова весь Китай, правда, лишь на несколько десятилетий.

Объединение страны в 280 г. функционально было как бы концом очередного династийного цикла, что и нашло свое отражение в реформах Сыма Яня: согласно декрету от 280 г. все население страны получало семейные наделы (70 му мужчине, 30 му женщине); за право их обработки каждая семья обязана была обрабатывать другие земли (50 му мужчина и 20 му женщина), с которых казна брала налог. Условия пользования обоими наделами, как они изложены в источниках, не вполне ясны и вызывают различное толкование специалистов. Одно несомненно: указ о введении надельной системы был направлен на то, чтобы подорвать позиции частного землевладения сильных домов и предоставить всему населению страны возможность получить землю от государства на выгодных условиях.

В начале правления новой династии интересы централизации власти всегда требовали именно этого. Однако в данном случае реформа была, видимо, мертворожденной. Во‑первых, потому, что одновременно с ней Сыма Янь, действовавший по традиции, имел неосторожность выделить своим родственникам крупные автономные уделы, превратившиеся вскоре в государства в государстве, что послужило после смерти основателя династии причиной мятежа («мятеж восьми ванов»), подавленного лишь в начале IV в. Во‑вторых, из‑за того, что у правителей новой династии практически не было ни времени, ни сил, чтобы проследить за проведением реформы в жизнь по всей стране, ибо с начала IV в. кочевые северные племена одно за другим стали вторгаться в Северный Китай, вследствие чего империя Цзинь прекратила свое существование, а на смену ей пришел период Нань‑бэй чао, южных и северных династий.

Китай в период Нань‑бэй чао (IV–VI вв.)

Трудно с точностью сказать, какие именно причины послужили основой для серии вторжений с севера, волна за волной захлестывавших Китай в IV в. Существует теория, суть которой сводится к тому, что цикличные колебания климата, весьма сурово сказывавшиеся на образе жизни кочевников (холода – нехватка трав – бескормица и падеж скота), временами буквально толкали кочевые племена на перемену привычных мест и условий существования. Сами по себе такие перемещения для кочевников несложны и не несут угрозы окружающим. Но в исключительных ситуациях (гунны при Аттиле или монголы при Чингис‑хане) натиск кочевников мог оказаться неотразимым и повлечь за собой далеко идущие последствия. Нечто в этом роде произошло в Китае: кочевые племена северной степной полосы, уже с Хань частично кочевавшие под строгим контролем властей в северокитайских степях южнее Великой стены, с начала IV в. стали проявлять невиданную прежде активность и склонность к массовым перемещениям на юг, в ту зону земледельческого хозяйства, которая явно не соответствовала их привычным условиям существования.

Сначала это было нашествие гуннов (сюнну), которые в 311 г. заняли Лоян, а в 316 г. – Чанань, после чего остатки династийных владений Цзинь оказались сконцентрированы лишь на юге и юго‑востоке страны, в результате чего династия изменила свое название на Восточную Цзинь (317–420). Затем вслед за гуннами в Китай вторглись другие племена – сяньбийцы, цяны, цзе, ди и т. п. Все они шли волнами, одна за другой, причем после каждой из этих волн в Северном Китае возникали новые царства и правящие династии, иногда сосуществуя рядом. «Шестнадцать царств пяти северных племен» – так это именуют китайские источники. Для всех этих династий‑царств, принимавших классические китайские названия (Чжао, Янь, Лян, Цинь, Вэй, Хань, Дай и др.), были характерны две политические тенденции.

Одна из них – варваризация привычного для оседлых китайцев образа жизни, включавшая невиданный в конфуцианском Китае разгул жестокости, произвола, пренебрежения к жизни человека, вплоть до массовых убийств, не говоря уже о царившей при дворах новых правителей обстановке нестабильности, заговоров, казней, переворотов и поголовном истреблении проигравших противников с их семьями. Эта варваризация и неустойчивость политической власти вызывала рост межплеменной вражды и массовое бегство китайцев на юг, в Восточную Цзинь. Вторая тенденция имела обратный характер и сводилась к активному стремлению воцарившихся племенных вождей кочевников использовать китайский опыт администрации и китайскую культуру для стабилизации своей власти, что вело к постепенной китаизации иноземных захватчиков, к тому же охотно бравших себе в жены китаянок. С течением времени вторая из этих противостоявших друг другу объективных тенденций вышла на передний план и стала ведущей. И хотя с каждой очередной волной иноземного нашествия эффект варваризации как бы возрождался, в конечном счете все волны были погашены мощью китайской конфуцианской цивилизации.

Нет слов, IV век оставил свои следы и в ней. Однако не стоит придавать – во всяком случае в плане исторической ретроспекции – слишком большое значение воздействию кочевников на Китай, как то подчас делается. Эффект китаизации в конечном счете не только нейтрализовал кратковременный процесс варваризации Северного Китая, но и добился большего: под воздействием китайской культуры наводнившие Северный Китай кочевники в V–VI вв. окитаились настолько, что к концу VI в. их потомки, включая и правителей, причем их в первую очередь, стали обычными китайцами. По меньшей мере с Хань в Китае бытовал афоризм: «Можно завоевать империю, сидя на коне, но нельзя управлять ею, сидя на коне», – и это как раз означало, что воздействие китайской культуры рано или поздно приводило к ассимиляции и китаизации любого завоевавшего страну этноса, тем более что завоевателями были сравнительно отсталые по сравнению с китайцами народы, чаще всего кочевники.

В конце IV в. политической раздробленности и междоусобицам на севере пришел конец: вождь одного из сяньбийских племен Тоба Гуй захватил власть на территории всего бассейна Хуанхэ и основал династию Северная Вэй (386–534). Ликвидировав соперников, правители династии Тоба стали проводить энергичную внутреннюю и внешнюю политику. В борьбе с южно‑китайским государством Сун они одерживали успех за успехом, достигнув к концу V в. берегов Янцзы в районе ее низовьев. Внутренняя политика сяньбийских правителей сводилась к китаизации администрации, хотя этот процесс и был осложнен в 50–70‑е годы V в. междоусобными распрями при дворе. Особо следует сказать об аграрной политике правителей из дома Тоба. Еще Тоба Гуй начал переселение китайских земледельцев поближе к столице, дабы обеспечить снабжение ее зерном. Переселение было чем‑то вроде наделения крестьян землей за счет государства. Эта практика длительное время отшлифовывалась, пока в конце V в. после преодоления всех внутренних усобиц не наступило время для серии реформ в более широком масштабе.

Согласно указу от 485 г. была официально возрождена введенная двумя веками ранее Сыма Янем надельная система. Надел на мужчину равнялся 40 му (женщине – 20), но к семейному наделу добавлялись теперь дополнительные наделы на вола или раба, если они были (а в завоеванном кочевниками Северном Китае было и достаточно скота, и немало обращенных в рабов). Кроме того, каждая семья получала 20–30 му приусадебной садово‑огородной земли, которая не подлежала спорадическим перераспределениям вместе с наделами пахотной земли, а закреплялась за двором как бы навечно. Чиновники, как то было и при надельной реформе Сыма, получали служебные наделы во временное условное владение, причем обрабатывали их земли обычные крестьяне, платившие налог не в казну, а владельцу служебнбго надела. Введение надельной системы не исключало существования частного землевладения сильных домов или храмов, равно как и казенного землевладения членов царского дома. Однако оно означало заметный сдвиг в сторону перераспределения земельного фонда и было направлено, как и реформа Сыма в 280 г., на ограничение различных форм частного землевладения. Одновременно введенная издревле известная в Китае административная система круговой поруки в рамках пятидворок тоже была призвана ослабить влияние богатых домов на местах.

Реформы Тоба Хуна, о которых идет речь, включали в себя также запреты носить сяньбийскую одежду и говорить по‑сяньбийски при дворе. Всем знатным сяньбийцам было предложено сменить имена и фамилии на китайские. Правда, спустя несколько десятилетий, когда на смену единому северному сяньбийскому государству пришли два других (Северное Ци, 550–577 гг., и Северное Чжоу, 557–581 гг.), эти запреты были забыты, а вместо них наступила короткая эпоха так называемого сяньбийского ренессанса, т. е. возрождения среди правящих верхов сяньбийской культуры, включая и имена. Однако ренессанс был недолгим: в VI в. сяньбийский Северный Китай превратился по существу в китайский. И едва ли стоит этому удивляться: иноземцы составляли в Северном Китае едва 20%; все остальное население, несмотря на массовые миграции китайцев на юг, было китайским.

Что касается Южного Китая и так называемых южных династий, то их история в IV–VI вв. кое в чем заметно отличалась от северокитайской, хотя и были некоторые общие черты. То главное общее, что объединяло север и юг, заключалось в крупномасштабном перемещении народов, в их миграциях и ассимиляции. Как только север стал подвергаться варварским вторжениям, сопровождавшимся массовыми уничтоженьями и порабощением китайцев, сотни тысяч их, причем в первую очередь богатые и знатные, хозяева сильных домов и образованные конфуцианцы‑ши, мигрировали на юг – всего, по некоторым подсчетам, до миллиона человек. Южные районы, сравнительно недавно присоединенные к империи и еще далеко не освоенные ею, были неспокойным местом. Именно там в эпоху Троецарствия велись нескончаемые войны, в которых принимали участие и аборигенные племена. Пришлые с севера раньше всего заселили плодородные речные долины, где стали активно выращивать рис. Рисовый пояс Южного Китая со временем стал основной житницей империи.

Пришельцы с севера, среди которых видное место занимала знать, включая и императорский двор (династия Восточная Цзинь), стали не только преобладать. Они принесли с собой довольно высокий уровень культуры, как материальной, так и духовной. Конечно, то и другое существовало на юге и до того, как были там свои сильные дома и конфуцианцы‑ши. Но волна мигрантов с севера означала резкое ускорение процесса конфуцианизации южных районов, включая и колонизацию земель, и китаизацию населения, и ассимиляцию местных народов. Все это дало свои результаты. Уже с V в. на плодородных полях рисового пояса начали собирать по два урожая в год, что практикуется и поныне. На юге быстрыми темпами стали создаваться новые города, развиваться старые и возникать новые виды ремесел, расцветать торговля и товарно‑денежные отношения.

Несмотря на то что южные династии тоже достаточно быстро сменяли друг друга (Сун, 420–479; Ци, 479–502; Лян, 502–557; Чэнь, 557–589; сосуществовавшая с ней Поздняя Лян, 555–587), в целом правление на юге более отвечало привычным китайским стандартам. Центральная власть в периоды ее укрепления проявляла заботу о пополнении рядов податных крестьян и даже временами пыталась организовать войны с целью освободить северные земли от кочевников, впрочем, без успеха. На юге сосредоточился центр китайской культуры: здесь жили выдающиеся ученые, поэты, мыслители, энергично развивался укрепившийся в Китае еще во II в. буддизм.

Справедливости ради нужно заметить, что правители северных династий тоже покровительствовали этой появившейся из Индии религии, развивавшейся вначале усилиями западных миссионеров. По всему Китаю, как на севере, так и на юге, активно строились буддийские храмы, создавались монастыри, которым отписывалось немалое количество земли с обрабатывавшими ее крестьянами. Буддизм попал в Китай в очень удачное для себя время: обстановка междоусобиц и варварских нашествий ослабила не только центральную власть, но и официальное конфуцианство, которое не сумело пресечь попытки чужой религии укрепиться в Китае. Что же касается противостоявших конфуцианцам даосов, то они даже помогли буддизму укрепиться: именно из их рядов выходили первые китайские буддисты, их термины и понятия использовались буддийскими монахами в качестве нужных китайских эквивалентов при переводе на китайский язык древних буддийских текстов на пали и санскрите. Ко всему этому стоит добавить, что в смутное время войн буддийский монастырь с его глухими стенами давал возможность страждущим найти приют, беглецам – покой и отдых, усталым интеллектуалам – необходимое уединение, возможность для спокойного общения. Все эти факторы помогли буддизму не только укрепиться в Китае, но и стать там процветающей религией, постепенно приспособившейся к условиям Китая и заметно китаизировавшейся.

И еще одно важное обстоятельство необходимо отметить: бежавшие на юг аристократы и знатоки конфуцианства, включая представителей известных в Китае сильных домов, принесли с собой в Южный Китай освященные конфуцианской этикой нормы социально‑семейных отношений, в том числе практику совместного проживания нерасчлененными семьями, большими кланами, особенно характерную для социальных верхов. Хотя подобная практика была, видимо, неплохо знакома и не слишком еще развитому местному населению, важно в данной связи отметить одно: именно социальные верхи, осев на юге в наилучших местах, способствовали укреплению в южных районах Китая поселений кланового типа, подчас однокланового. Южный Китай стал и средоточием китайской традиционной культуры (обогащенной буддизмом), и образцом конфуцианских норм кланового общежития, и вообще конфуцианских этических ценностей. Все это со временем начинало цениться и на севере, где выходцы из Южного Китая в V–VI в. пользовались немалым почетом, а иногда и приобретали высокие посты и соответствующий официальный престиж.

В заключение стоит обратить внимание на специфику сложившейся в Китае в IV–VI вв. ситуации: все многочисленные и весьма непростые политические, этнокультурные, социальные и экономические процессы, которые в своей совокупности в иной конкретно‑исторической ситуации вполне могли бы кардинально изменить облик государства либо направить его дальнейшее развитие по несколько иному пути – как это случилось, скажем, с Ближним Востоком и даже частично с Индией после исламизации, – в конфуцианском императорском Китае ни к чему похожему не привели. Не стало империи, было сильно ослаблено официальное конфуцианство, но глубинная основа того и другого, отработанная еще в Хань и приобретшая силу социального генотипа, во многом определяла эволюцию страны в период ее раздробленности и ослабленности. Пережив эпоху Нань‑бэй чао, страна возродилась, а с ней восстановилась и конфуцианская империя.

Глава 9