ИЗ КРАТКОГО ВВЕДЕНИЯ В ФИЛОСОФИЮ

«Вводя или пытаясь ввести философские понятия, мы занимались ситуацией личности, в которую она впадает, как совершенно особым состоянием, отличным от эмпирических наглядно испытываемых состояний – исторических, психологических, культурных и т.д. И вот в этом зазоре впервые и открывается какая-то база для того особого взгляда на вещи, который называется философией. Он есть особый разрез взгляда на мир, и независимо от учений и систем, как я говорил, покоится на некотором философском сознании, или на том, что я называл реальной философией.

Философ – это, очевидно, тот человек, кто обладает философским сознанием, это тот человек, который ничего не хочет изменять в мире по одной простой причине - потому что философское сознание начинается за тем порогом, перед которым кончается половина и четверть отчаяния, когда предел отчаяния полностью пройден, ничего изменить нельзя, безнадежно все, а вот когда половина отчаяния, то вы знаете, что есть всегда надежда, а надежда — это самый большой враг человека, на крючке надежды ходят все жертвы и идиоты. И следовательно, что такое надежда? Надежда - это все то, что располагается во времени, сделается во времени, так ведь, если подумать? Мы ведь всегда с состоянием надежды связываем временные словесные выражения. Скажем, надежда всегда связана со словом "через полчаса", или "завтра", или "послезавтра", или "на следую­щий год", или "во время очередного отпуска".

Следовательно, это то мысленное состояние, которое за пределом отчаяния, не распо­лагается во времени. И остается что? - не изменять, т.е. не надеяться на изменение, а проявлять себя. Потому что тот, кто совершенно отчаялся, уже и живет по-другому и из него проистекают какие-то силы или ниточки сил, ощущаемые окружающими, которых, этих ниточек, этих сил не было бы, если бы человек еще надеялся. Следовательно, это состояние мысли, которое не располагается во времени, и есть корень философского сознания; или, с другой стороны, оно связано с особым состоянием веры или тем, что французы называют состоянием блаженного покоя или просветленности. Потому что в этом состоянии, которое само располагается не во времени, появляется убеждение, что все остальное имеет конец. Всему приходит конец. В индивидуальной жизни приходит смерть, и следовательно, вот это ощущение, что всему приходит конец, содержит в себе убеждение, уверенность в том, что все не так, как нам представляется.

Помните, я в самом начале говорил, что все великие философии и великие религии основаны на одной простой мысли, что есть какая-то другая жизнь, именно жизнь иная, отличная от нашей обыденной повседневной жизни. Так вот, идея этого отличия и есть идея, что все не так, как оно нам представляется. Потому что представления – это суть наши представления, за ними что-то другое, какая-то сила, которая может нас держать или выручать.

Всегда есть цель и подбор средств к ней, средств участия в механизме, ведущем к осуществлению цели, которая, по определению, раз называется целью, считается достижимой. Ну, скажем, можно воевать, опираясь на сохранившуюся английскую армию, переплыть каким-то способом в Англию и там сражаться — чем? – Сущест­вующей машиной достижения цели, которая по определению предполагает какое-то основание успеха человеческого действия. В силу чего? В силу логики данного явления. В данном случае – логики армии. Вот есть у англичан большая армия. Если она будет достаточно большая, то, может быть, победим. А представьте себе, что мир выглядит так, что нет никаких оснований предполагать, что твои действия могут быть успешными. То есть я заранее себе представляю, что если, например, я выскочу в окно, то я упаду, или представляю, что немцы бесконечно сильнее, сильнее любой сопротивляющейся группы, они вооружены до зубов и, скажем, пистолет или шпага против танка не имеют никакого смысла. Я заранее могу представить себе, что будет, если со шпагой нападу на танк, как поляки саблями атаковали немецкие танки. Я все время подчеркивал, обратите внимание – ко всему, что я говорю, все время мысленно привязывайте слово "представление". Ведь что такое – сабля не может победить танк? Мы знаем, что этого не может быть. Так же как французы знали, что бороться с немцами безнадежно. Знали по представлению и по воображению. Заранее представ­ляя себе последствия своего дела. Или: пять человек на моих глазах оскорбляют женщину, и я явно не могу ее защитить, потому что я один против пяти. Что значит "я не могу защитить"? Я знаю последствия, если я попытаюсь защитить. Они автоматически или математически точно говорят мне о неуспехе или о невозможности моего действия. Но вынести зрелище оскорбляемой на твоих глазах женщины невозможно. Точно так же как присутствие немцев вынести невозможно, и люди поступают, и эта категория поступка потом стала в экзистенциализме называться поступком без ожидания успеха. А в специальных философских терминах это у Сартра называлось ирре-флексивным или дорефлексивным поведением. Но независимо от всех этих названий я могу выбирать: дать пощечину немецкому офицеру или создать группу из трех жалких кретинов, которые воображают, что они могут разгромить до зубов вооруженную немецкую армию.

Это есть корень того, из чего вырастает философия и философское сознание. Это так же, как пойти по воде. По воде ведь пойти нельзя, человек утонет. А кое-кто пошел по воде. Вы помните, конечно, этот эпизод. Он – символ. (Речь идет об Иисусе Христе – сост.) Так вот, вступить в сопротивление или организовать группу сопротивления во Франции, поскольку сам этот акт не вписывается ни в какую вообразимую последовательность событий, таких, которые обосновывали бы твое действие в терминах успеха и надежды, - это то же самое, что пойти по воде. Значит, независимо от того, действительно ли кто-нибудь ходил по воде, во всяком случае, в символах, в легендах, в мифах и религии, наверное, люди не случайно пошли по воде? Хождение кого-то по воде говорит нам о чем? Вот об этом, о чем я сейчас только что рассказывал. Обо всех тех, кто брался за оружие просто потому, что ни по чему. Не потому, что его акт "взяться за оружие" есть цепь других аналогичных актов в некоторой обоснованной системе или машине действия, которая имеет шанс победить. А просто - нельзя иначе! И если поступаешь в этой ситуации, тогда отчаяние полное, не половина, не четверть отчаяния, а полное. Гроб и свечи, срезан мир, молчит, потому что все, что мы знали и говорили, этого нет, потому что все то, что мы знали и говорили, и привело нас в этот компот немецкого присутствия в Париже и оккупации Франции. Нет никакого основания для действия в видимом мире, потому что несомненность немецкой победы и есть видимый мир. Так вот, считать его только видимым и верить в какую-то силу, которой нет, в смысле нет в видимом мире, - это и есть состояние, с одной стороны, ведущее к борьбе и воспроизводству человеческого достоинства, а с другой – корень философского мышления, которое состоит в том, чтобы посмотреть на видимый или представляемый мир как на только представляемый или только видимый (курсив – сост.).

И так посмотреть можно на все. Скажем, наука занимается познанием мира – можно посмотреть на описываемое наукой явление или на саму науку как на только представляемый мир, а можно отказаться думать о нем по закону или по правилу, заранее зная, что будет то-то и то-то. И элементы такого сознания есть одновременно элементы человеческого творчества в любой области. Скажем, если художник, не занимающийся философией и никакого отношения к ней не имеющий, открывает новые формы и т.д., то почему он их открывает? Потому что он шагает по воде. Он отказывается от того, что заранее говорит ему по знанию и представлению, говорит ему о том или этом.

Развитие философского знания есть развитость "корня человеческого бытия и существования", которая обеспечивает внешне осуществляемый поступок, называемый свободным. Почему? Да потому, что всегда бывают последствия, которые нужно встречать. Если ты совершил свой поступок не по своей внутренней развитости, а просто потому, что этого от тебя ожидали или таков знак порядочности в том кругу, которому ты принадлежишь, то потом ты отступишься и можешь породить худшее зло, чем то, против которого было направлено совершение этого свободного поступка.

В самом начале, вводя основную философскую мысль, я говорил о том, что есть другой мир. Сейчас нам важно подчеркнуть еще один оттенок: этот другой мир существует реально, а не в виде идеала или ценности. Ведь обычно мы говорим так, что есть мир, который мы видим, но мой философский акт состоит как раз в отличении этого видимого мира или в отвлечении от того, что мы знаем по представлению, или вообще от мира по знанию, по знанию заранее. Это, казалось бы, предполагает, что раз человек обращается к чему-то, отвлекаясь от такого мира, значит, он предпо­лагает какой-то идеальный мир. Пусть даже этот мир не наделяется свойством особой сверхреальности, но хотя бы имеет свойство того, что мы называем идеалами. Человек руководствуется идеалами. А идеалом мы называем нечто, что является некоторой абстрактной высокой нормой, полностью не осуществляемой, но витающей перед нашим сознанием и нас направляющей. Но ведь от идеалов мы незаметно тоже только что отказались. Потому что идеал есть то, что мы называем или считаем или выбираем в качестве идеала. То есть то, что мы представляем, хотя в данном случае представляемое мы считаем реальным, как реальными являются дерево или стол, или конкретный человек. А какие идеалы у описываемого Сартром человека, который замолк, или впервые лишь в молчании обрел свободу и оказался один на один с миром и, более того, с миром, в котором нужно поступать? А идеалов-то как раз нет. Ни партийных, ни государственных, ни национальных, никаких. Так вот, следовательно, то, что будет двигать им, независимо от его упований на успех, этот другой мир предполагается ни в виде идеала, ни в виде ценностей.

Я все время подчеркиваю эту мысль, и сейчас немножко иначе ее выражу. Помните, я говорил вам о совести, добре и подобного рода моральных феноменах. Теперь я применю к ним другое слово: добро или совесть есть не ценность, а явление. То есть нечто, обладающее свойствами бытия. Ну, а о бытии мы знаем, что оно или есть или его нет. Оно неделимо. И не идеально. Также как совесть не идеальна, т.е. не есть идеал, не есть ценность, а есть реальное явление. И в то же время не имеет места, т.е. не описуемо в том мире, который мы называем реальным. Иначе говоря, совесть не такого порядка явление, как какие-то отдельные эмпирические явления, конкретные нравственные, нормативные, когда норма есть якобы причина поступка или основание его. Например, случай явно безнадежного заступничества за оскорбляемую женщину человек совершает просто потому, что не сможет жить дальше, если не сделает этого. Причин для самого этого поступка нет. Просто не мог поступить иначе. Но в данном случае меня интересуют не сами примеры и рассказ о них, а выявление на них определенного стиля, называемого мною философским сознанием, Оно потом может разрастись у кого-то в религию или теологию, у кого-то вообще может ни во что не разрастись, но этот философский элемент, если он был и есть, будет пронизывать собой реальные акты самой жизни (курсив - сост.). Кто-то занимается наукой, кто-то искусством и т.д. Если же он занимается философией, то философия есть просто экспликация, оформление того, что я назвал стилем, говоря, что философское сознание проявляется в стиле, через стиль определенного рода особых явлений. Явле­ний не нормативных, не идеальных. Мне очень важно подчеркнуть — не идеальных. Поэтому я и привел пример совести. Он очень пластический. В нем ясно, что совесть не есть идеал, не есть ценность, т.е. нечто, что мы оцениваем тем или иным образом и формулируем в виде правил для себя и окружающих. Так вот, если мы занимаемся философией, то находим специальные понятия, посредством которых начинаем выявлять то, что я описывал, называя философским сознанием, имеющим какой-то стиль.

Значит, философия, уже как учение, есть нечто, вырабатывающее некоторые понятия и состоящее из совокупности такого рода понятий, приспособленных для экспликации (развертывания - сост.), прояснения и систематизации философского сознания, которое существует независимо от философии как учения (курсив - сост.).

Выявляя это, мы фактически занимаемся чем? Упражнениями с философским сознанием. Своего рода умственной гимнастикой, хотя это слово здесь не подходит, потому что философия ведь не чисто умственное занятие, оно одновременно и духовное, нравственное занятие, но мы укрепляем уже имеющуюся в нас силу, если она есть. А если ее нет, то с этим ничего не получится, так же как цвет нельзя объяснить слепому. А если есть, то ее можно укрепить.

Следовательно, что мы получили? Философия не есть наука. Ведь мы никогда упражнение в каком-нибудь навыке или способности не называем наукой. Наука есть прежде всего систематическое описание какой-нибудь предметной области. А тут мы имеем дело с таким учением, которое есть средство путем определенных понятий укрепления, усиления некоего сознания. Философия не является в том же самом смысле, как наука, познанием чего-то, где кумулировались бы знания. Хотя, безусловно, философия всегда что-то узнает, но узнавание чего-то или открытие чего-то служит другой цели, чем накоплению знания. Повторяю, так же как нельзя заниматься гимнастикой за другого, это относится и к мысли. Это не доказательство теоремы Пифагора, а упражнение и укрепление себя в определенной способности.

Следовательно, это способность видеть мир в разрезе миров, т.е. в просвете. В действительности этот мир не один, их несколько, и нужно видеть между мирами, или, скажем так, в "интермундии", в межмирье. Оказывается, что это само собой не случается, нужно все время заново в этом упражняться.

А я уже говорил, что весь драматизм человеческого существования состоит в том, что все чудовищно конкретно. Ничто, никакой поступок, ни в какой ситуации не является звеном выведения этого поступка из какого-либо предшествующего образца, правила или нормы. Но парадокс состоит в том, что когда он совершается, мы безошибочно узнаем, что он такой, как другие. Ну, скажем, когда совершается добро, оно всегда совершается конкретно. Никогда ты не можешь приложить к ситуации правила и свой поступок сделать выводом из правила. Все ни на что не похоже и всегда конкретно и заново нужно делать. А сделав, узнаем - похоже! Это парадокс. Мы каждый раз должны конкретно поступить и конкретно узнать. Но постфактум, после совершения поступка мы всегда безошибочно знаем: это хорошо, а это плохо. После поступка.

Вот этот мускул отчаяния от незнания и в то же время веры, т.е. действия на основе веры, отличной от знания, иначе говоря, способность посмотреть на мир не глазами того, что ты знаешь заранее. Развитию этого мускула и служит философия. Я говорил, что есть особые вещи, которые не являются идеалами, а обладают реаль­ностью. Но эта реальность — не реальность представляемого нами мира. Как об этом говорить? Я введу теоретическое понятие - в данном случае все, о чем я только что говорил, есть бытие. И буду оперировать теперь понятием бытия и прояснять какие-то вещи, прилагая это понятие. И я тем самым уже занимаюсь философией. Ибо философия есть прежде всего учение о бытии. И в том, что я сейчас говорю, нет никакого противоречия с тем, о чем я говорил раньше. Я ведь говорил вам, что предметом философии является философия. А теперь говорю, казалось бы, нечто совсем другое, что предметом философии является бытие. Но это вовсе не другое. Потому что, соединяя понятие бытия с другим понятием и обсуждая их взаимоотношение, мы говорим о чем? Об элементе философского сознания, который проявляется в явлениях свободы, совести, отчаяния или одиночества. В каком смысле отчаяния или одиночества? Неужели в психологическом смысле? Нет, поэтому вместо того, чтобы говорить об одиночестве, философ говорит "бытие". О бытии, потом о сознании. Вот что здесь происходит.

Почему понятия, вроде понятия бытия, называются онтологическими понятиями? Почему, собственно, они? А как еще говорить?! Ведь я только что перед этим говорил на определенном языке, который был весь напичкан словами, могущими вызвать и обязательно вызывающими психологические ассоциации. Я говорил: отчаяние, вера, совесть, способность и, конечно, вы будете это понимать психологически. В каком смысле психологически? В терминах видимого и представляемого или только знаемого вами мира. Ибо что такое отчаяние как известное вам психологическое состояние человека? Это то, что вы знаете о человеке. Но ведь я говорил вначале об этом в смысле выхода в область, где мы должны отказываться от того, что мы знаем. Потому что некоторые человеческие состояния исключены, не могут быть человеком достигнуты, если человек поступает на основе того, что он знает, заранее знает. Никогда не пойдешь по воде; никогда не дашь пощечину в заведомо проигрышной для себя ситуации, потому что ты заранее знаешь, что тебя побьют. Ты представляешь это. А я сказал, что первый философский акт состоит в следующем: мир не совсем таков, каким его представляем.

Есть сложившиеся предрассудки и в самой философии. Особенно они усилены восприятием философии в культурах.

Вот я сказал слово "метафизика", а перед этим я употреблял слово "идеальное", но я подчеркивал, что речь идет не об идеалах. Следовательно, я говорил, что само противо­поставление или различительное противопоставление идеального и материального есть дофилософский и послефилософский предрассудок, а философский акт состоит в утверждении, что нет такого противопоставления или различения. Философский акт начинается с того, что он в качестве эмпирической реальности вводит нечто, что не является видимой нами реальностью. Это трудная мысль, в этом смысле метафизика есть не учение о сверхопытных предметах, а об особенных данностях нашего опыта, происхождение которых мы не выясняем, а берем их как данность и которые являются не абстракциями, не рассудочными построениями, не идеалами, не мифическими существами какими-нибудь, не наблюдаемыми субстанциями, а несомненным опытом (курсив – сост.).Спиноза в свое время очень умно сказал, что мы непосредственно и с несомненностью знаем, что мы бессмертны. Казалось бы, бред какой-то, ну нельзя этого знать. Нет, здесь и оказывается философский порог, и переползти через него чудовищно сложно. И к тому же переползти раз и навсегда нельзя. Философия и есть мышление, занимающееся такими порогами мысли, которые раз и навсегда не преодолеваются. Всегда заново их нужно преодолевать. И вот та деятельность, которая возникает, когда ты заново преодолеваешь пороги, и есть философская деятельности (курсив – сост.). Повторю: Спиноза говорит, что мы несомненно, с непосредственностью знаем, что мы вечны или бессмертны. Черт его знает! И тем не менее, этот особый опыт, если он имеет место, несомненен. И когда говорится о том, что мы бессмертны, то не имеется в виду продолжение, бесконечное продолжение себя во времени. Имеется в виду как раз такое состояние, которое не описуемо в терминах "после" и "до". Поэтому говорить, что душа бессмертна, в терминах нашего языка нельзя. Наш язык временной. Он говорит: душа бессмертна, и предполагается, что есть какое-то существо, единица какая-то, и ей приписывается свойство быть после, после, после, после... например, после смерти тела. Значит, я не описываю то, что почувствовано философской интуицией. Потому что я начал это говорить, и погибло все рассуждение, потому что я начал рассуждать на языке представлений человеческих, в которых есть все, что есть всегда "до" и "после". А в случае опыта, о котором говорит Спиноза, я не имею права говорить во временных терминах. Это вообще не временное состояние. Испытание его есть несомненный факт. Я пытаюсь себе отдать в нем отчет, и вот тогда начинается философия. А дать себе отчет о нем раз и навсегда и потом уложить в запасах своего знания невозможно, потому что все время все теряется.

Так вот, я сказал, что философия есть учение о бытии, поясняя, что понятия "бытие", "реальность", "видимость" и т.д. вводятся как единственный язык, на кото­ром можно говорить, не рискуя в связи с явлениями вроде совести, свободы и т.д. впасть в колею заранее знаемого или воображаемого, в колею психологических навыков, привычек человеческих. То есть философия как бы пытается заставить нас мыслить не по-человечески, потому что только так можно понимать некоторые явления, существенно важные для человека. А именно: особую эмпирию, т.е. несомненный факт, который в то же время не является обыденной реальностью. Но, будучи таким человечески неуловимым, он имеет реальные, наблюдаемые последствия в человечес­ком существе. Я тем самым как бы хочу сказать, завершая то, от чего я отвлекся примером, что то, что называется метафизикой, есть самая реальная вещь в смысле последствий. Сами последствия наблюдаются уже эмпирически. Они наблюдаются в виде честности и бесчестия, эмпирически. Это ведь эмпирически наблюдаемые вещи. А где-то там, где это формируется и вообще определяется, будет это или то, т.е. будет совесть или бессовестность, вот там есть метафизический (философский - сост.) порог…» (курсив – сост.).

Вопросы к тексту:

1. Кто такой философ? Связано ли философское сознание с временными реалиями или это вневременное особое состояние? Какое?

2. Что имеет в виду Мамардашвили, когда утверждает, что философия имеет дело с "другим миром"? Входит ли в его "другой мир" внутренняя свобода личности?

3. Чем, по мнению М.К., философия отличается от науки?

4. Найдите в тексте мысль о том, что философия есть не конечный и разовый акт, а процесс мысли.

5. Так, где же формируется и чем определяется философия, где ее "метафизический порог"?

ФРОММ Эрих (1900 – 1980)

Немецко-американский философ, антрополог, социолог и психолог, крупнейший представитель, так называемого, неофрейдизма. Родился и учился в Германии. После окончания Гейдельбергского университета получил степень доктора философии (1922 г.). Осваивал курс психоанализа в Психологическом институте в Берлине (1923 – 1924 г.). До 1933 г. работал в различных научно-исследовательских учреждениях Германии. После прихода к власти нацистов эмигрировал в США (1933), где и продолжил преподавательскую и научную работу. С 1951 по 1967 гг. жил и работал в Мексике, возглавлял Институт психоанализа в Мехико. В 1974 г. переехал в Швейцарию, где и жил последние годы. Фромм скончался 18 марта 1980 г., не дожив 5-ти дней до своего 80-летия.

Наиболее крупные работы, принесшие известность Фромму: «Бегство от свободы»(1941), «Человек для себя»(1947),«Искусство любить»(1956),«Дзен-буддизм и психоанализ»(1960), «Революция надежды»(1968), «Анатомия человеческой деструктивности»(1973), «Иметь или быть?»(1976) и др.

Все работы Э.Фромма можно рассматривать как своеобразную антитезу сложившейся в ХХ в. сциентистской направленности и позитивистской традиции выстраивать философию по меркам науки, писать о тайнах познания, о природе рациональности, о законах логики и т.д. Рассуждать о «душе человека» или об «искусстве любить», или о том, что важнее: «быть» или «казаться» -значило «идти не в ногу». Но именно верностью антропологической теме во многом и объясняется популярность Фромма, работы которого не утратили своей актуальности и поныне.

Фромма интересовали вопросы природы и сущности человека, параметры и реалии человеческого существования, характер человеческой субъективности и индивидуальности, пути становления и развития человека, его личностные проявления.

Некоторые исследователи считают, что можно выделить ряд плодотворных идей, которые оказали существенное влияние на формирование философской антропологии ХХ в. Первая из них принадлежит Э.Кассиреру. Именно он определил человека как «символическое животное», описав и раскрыв существо символических форм культуры: языка, религии, мифов, языка науки и т.д., тем самым позволив по-новому взглянуть на тайну антропогенеза.

Вторая связана с именем Макса Шелера. По-новому осмыслив ницшеанскую мысль о человеке как незавершенном существе, Шелер и его последователи определили человека как «мыслящее существо», свободное и открытое для саморазвития и преображения. Но где ориентиры, где искать опоры?

Фромм ответил на это однозначно: человек приговорен искать человеческое в себе самом. Именно Фромму принадлежит еще одна поразительная идея философской антропологии ХХ в. Он показал, что спонтанность человеческой природы, его творческое начало как бы пересотворяет самого человека, и не только духовно, но и биологически. Мысль Ницше, Шелера и др., подчеркивающих незавершенность человека, Фромм развил дальше: в человеке по мере движения преображается все – и его природа, и присущая ему субъективность, и его духовное кредо. Человек – и исток, и завершение антропологической картины. В ней нет места никакой другой, кроме него самого, определяющей сущности. Природа человека, его сущность не дана окончательно, она может преображаться радикально. Каков же в таком случае человек? С точки зрения Фромма, он таков, каким может стать. Следовательно, философская антропология призвана промыслить направления возможных преображений, выявить всечеловеческое, как оно складывается в культуре, закрепить в человеке то, что органично присуще только ему как виду Номо сапиенс.

Оценивая человека как особый род сущего, Фромм подчеркивает, что не стоит приискивать ему все новые и новые признаки его природы. Не это главное, ибо человек раскрывается через способ его существования – и здесь проявляется его сущность. Человек – данность, которая не имеет своей определенной ниши, своего реала обитания. Его бытие, в отличие от всех других, исключительно противоречиво. Все, что есть в человеке, как бы отрицает самое себя. Человек принадлежит природе и в то же время отторгнут от нее и противопоставляет себя ей. Он наделен инстинктами, но они не выполняют роль безотказных стимуляторов поведения. Человек имеет смутное представление о нужных и правильных способах своего существования, он блуждает в потемках, ошибаясь и трагически осмысливая свое бытие. Он втиснут в рамки конкретной культуры и конкретного общества, но каждый раз открывает заново для себя истину… Стало быть, человек необычен не в качестве особой формы жизни, а в самом способе своего бытия. Человека невозможно объяснить только в терминах натуралистического к нему подхода: мало что можно уяснить, если сконцентрировать внимание лишь на велениях его плоти, сексуальности и т.п. - что больше было свойственно фрейдизму. Фромм пытается, и с успехом, отойти от явного натурализма, и хотя погружается в исследование мира страстей и стремлений человека, но рассматривает их как возвышенные и низменные манифестации именно человеческого духа, которые далеко выходят за рамки плоти, животных начал

Будучи признанным реформатором фрейдизма, Фромм все же исходит также из тезиса о первичности психических процессов, но он видит перед собой не обособленного индивида, а человека, включенного в социальный процесс. Это и позволило Фромму превратить психоанализ в социальную философию. Фроммовский психологизм ориентирован не только и не столько на постижение интимного мира человека, а на то, как неповторимый склад личности вписывается в социальный процесс, который оказывает существенное воздействие на индивида, преображает его потребности, корректирует его характер. Как поведет себя человек в конкретной ситуации, какой сделает выбор, какие способности станет развивать, каким ценностям поклоняться – вот те вопросы, которые, по мнению Фромма, следует решать этике, аксиологии, философской антропологии.

Ниже для самостоятельного анализа предлагается отрывок из работы Э.Фромма «О любви к жизни».

КТО ЕСТЬ ЧЕЛОВЕК?

Вопрос "Кто есть человек?" относится к самой сути дела. Если бы человек был вещью, можно было бы спросить: "Что такое человек?" и давать дефиницию так, как это бывает при определении продуктов природы или предметов производства. Но человек - не вещь, и его нельзя определять подобным образом. И тем не менее, человека очень часто рассматривают как вещь. Например, говорят: это рабочий, директор фабрики, врач и т.д., а это значит, определяют согласно его социальной роли, идентифицируют его с его профессиональной функцией в обществе.

Но человек — не вещь, а живое существо, которое можно понять только в длительном процессе его развития. В любой миг своей жизни он еще не является тем, чем может стать и чем он, возможно, еще и станет. Человеку нельзя дать такое определение, как столу или часам, и все же определение этой сущности нельзя считать полностью невозможным.

О человеке можно сказать больше, чем сказано уже: это не вещь, а некий процесс жизни. Самый главный аспект в определении человека состоит в том, что его мышление может простираться за пределы удовлетворения его потребностей. Для человека мышление — это не то, что для животного: это не только средство достижения желаемых благ, но и средство открытия своего собственного бытия в мире, независимо от привязанностей и антипатий. Другими словами, у человека есть не только предметное мышление, как у животного, но и разум, с помощью которого он может постигнуть истину. Если человек руководствуется разумом, то он должен делать все во благо себе, своей сущности, как телесной, так и духовной.

Однако опыт показывает, что многие люди, ослепленные жадностью и тщеславием, в частной жизни ведут себя совсем неразумно. И что еще хуже, поведение целых наций совершенно не соответствует соображениям разума, ибо многие граждане оказываются жертвами демагогии и очень быстро забывают, как, прислушиваясь к советам демагогов, они нанесли ущерб своей стране и другим странам. Многие народы просто погибли из-за того, что были не в состоянии освободиться в своем поведении от иррациональных страстей и заставить себя руководствоваться соображениями разума. И здесь как раз я вижу важную роль ветхозаветных пророков. Некоторые полагают, что пророки предсказывали будущее, но это не так, они провозглашали истину и тем самым косвенным образом указывали на неизбежные последствия нынешнего поведения народа в будущем.

И поскольку человек не вещь, которую можно было описывать со стороны, то его можно определять только с позиций личностного опыта самого человечества. А постановка вопроса "Кто есть человек?" неизбежно приводит к вопросу: "Кто я?" И если мы не хотим впасть в заблуждение и обращаться с человеком как с вещью, то на вопрос "Кто я?" есть только один ответ: "Человек". Правда, люди чаще всего не идентифицируют себя подобным образом. Они рисуют самые невероятные картины, связывая их со своей персоной. А при случае с готовностью говорят о себе: "я— учитель", "я — рабочий", "я — врач". Но такое сообщение о профессии или роде деятельности не дает нам никакой информации о самом человеке и не является ответом на вопрос: "Кто он?" или "Кто я?"

И здесь возникает еще одна трудность. Каждый человек ориентирован на определенные ценности — социальные, моральные, психологические и другие. Как я могу узнать, что путь, по которому движется другой человек, выбран им всерьез и надолго

и что он не свернет с этого пути под влиянием каких-либо обстоятельств? Разве есть такой миг в процессе жизни, который следует считать вершиной, кульминацией в формировании личности, о котором можно с полным правом утверждать, что в этот миг человек есть именно то, что он есть, и уже теперь он никогда не станет иным? С точки зрения статистики, разумеется, возможно такое утверждение о многих людях. Но можно ли отнести это к каждому человеку вплоть до его смерти, и сам он может ли сказать о себе, что не стал бы другим, если бы дольше прожил на свете?

Для определения человека можно выбрать другие критерии, например два рода страстей и влечений. Первый род влечений биологического происхождения распространяется практически в равной мере на всех людей. Сюда относится потребность выживания, с которой связаны потребность в пище и питье, потребность в безопасности, в какой-то форме социальной защищенности и, наконец (в значительно меньшей степени), потребность в сексе. Страсти другого рода имеют не биологические корни, и потому они у всех людей разные. Их возникновение связано с различными социальными структурами. К ним относятся любовь, радость, солидарность, зависть, ненависть, ревность, соперничество, стяжательство и т.д. Следует отличать реактивную ненависть от эндогенной. Эти категории употребляются здесь в таком же значении, как в психиатрии: например, эндогенная депрессия в отличие от реактивной. Реактивная ненависть — это реакция на нападение или на любую опасность, угрожающую личности или ее ближайшей группе. Она обычно проходит, когда опасность исчезает. Эндогенная ненависть — это черта характера. Человек, наполненный такой ненавистью, изыскивает все новые и новые возможности, чтобы пережить ненависть.

В противоположность биологически обусловленным страстям так называемые "социально" обусловленные влечения являются продуктом определенной эпохи. В обществе, в котором эксплуататорское меньшинство господствует над несчастным и беззащитным большинством, обе стороны имеют основание для ненависти. Нет нужды объяснять, почему ненавидят эксплуатируемые. А правящее меньшинство ненавидит, во-первых, из страха: они боятся мести угнетенных. Но, кроме того, господствующее меньшинство просто вынуждено поддерживать в себе чувство ненависти к массам, чтобы заглушать в себе чувство вины и оправдать свое эксплуататорское поведение. Ненависть не может исчезнуть, пока отсутствуют равенство и справедливость.(1). Так же точно можно утверждать: нет и не может быть правды, пока люди вынуждены лгать, чтобы оправдать нарушение принципов социальной справедливости.

Многие, конечно, относят принципы справедливости и равенства к идеологиям, которые получили развитие в истории, но не служат фундаментальным свойствам естественного человека.

Я не собираюсь сейчас заниматься детальным опровержением этого взгляда, но хочу подчеркнуть лишь самое главное: я убежден, что человек в самой глубине души своей наделен чувством справедливости. Это доказывается тем, что все люди очень болезненно реагируют, когда кто-либо из представителей враждебной группы покушается на принципы равенства. Людям вообще-то свойственны угрызения совести, это более всего доказывает их реакция на малейшее нарушение равенства и справедливости со стороны других людей, в то время как себя каждый считает в этом отношении непогрешимым. Особенно ярко это проявляется в межнациональных конфликтах. Если бы от природы не было дано чувство нравственности, то вряд ли они бы могли испытывать такие сильные чувства, как возмущение, сострадание, ярость, например, когда им сообщается о злодеяниях, совершенных врагами, о военных преступлениях и т.д.

Следующая дефиниция человека подчеркивает, что это такое живое существо, у которого инстинктивное поведение играет минимальную роль. Разумеется, в его поведении сохраняются остатки инстинктивной мотивации, прежде всего чувства физического и сексуального голода. Однако роль инстинктов усиливается и становится ведущей, когда возникает угроза выживанию индивида или рода. Но главные человеческие страсти — тщеславие, зависть, ревность, мстительность — обычно обусловлены социальными причинами. А то, что эти страсти бывают даже сильнее инстинкта самосохранения, - это факт, говорящий о многом. Ведь люди готовы жертвовать жизнью не только ради своей любви и признания, но из чувства тщеславия, ревности или ненависти.

Самой ужасной из всех человеческих страстей я считаю стремление более сильного использовать другого человека как средство достижения своих эгоистических целей. Это не что иное, как утонченная форма каннибализма. В общ