ДРАМА. Значительный раздел городской литературы

ЛИТЕРАТУРА ЭПОХИ РАЗВИТОГО ФЕОДАЛИЗМА ГОРОДСКАЯ И НАРОДНАЯ ЛИТЕРАТУРА

XIIIвек для большинства стран Западной Европы знаменует вершину развития средневековой культуры. Во всех областях поли­тической, общественной и умственной жизни наблюдается интенсивное движение. Основной причиной этого расцвета является бы­стрый рост производительных сил и обусловленный им подъем городов-коммун. Хотя, по указанию Энгельса, «союз королевской власти и бюргерства ведет свое начало с X века» ¹, все же королев­ская политика в этом отношении лишь с XIII в. становится вполне твердой и последовательной. В эту пору начинается сосредоточение значительных богатств в руках буржуазии. Ремесло в городах полу­чает законченную цеховую организацию. Развивается внешняя тор­говля, и крупнейшие ярмарки (особенно во Франции и некоторых областях Германии) приобретают международное значение. Усили­вается также и военная мощь городов, крепости которых были «го­раздо более мощные, чем дворянские замки, так как взять их мож­но было только с помощью значительного войска»². Города-ком­муны ревниво оберегают свои права и вольности. (¹ Маркс К. и Энгельс Ф. Соч. Изд. 2, т. 21, с. 411; ² Там же, с. 406.)

Опираясь на города, королевская власть стремится обуздать крупных феодалов. При этом, однако, она нисколько не посягает на интересы рыцарства в целом, которое остается господствующим классом. С другой стороны, в связи с начинающейся ликвидацией натурального хозяйства и развитием товарно-денежных отношений во многих странах возникает известный контакт между мелким и средним рыцарством и городами наподобие того, как на юге Франции это имело место уже в самом начале XII в.[141] Среди этих общественных групп, выдвигающихся теперь на первый план, уси­ливается стремление к законности и порядку, наблюдается укрепле­ние светского мировоззрения.

Ярким выражением этих новых тенденций является огромный сдвиг в тогдашней философии и науке. Правда, та и другая продол­жают еще оставаться «служанками богословия». Больше того, именно в XIII в. папство производит полную мобилизацию сил в целях насаждения «правоверия». Полчища доминиканцев, специа­лизирующихся на борьбе с ересями, и францисканцев наводняют Италию, Францию, Германию, захватывая почти все университет­ские кафедры. Однако схоластика, достигающая в XIII в. высокого развития, выполняет также известную прогрессивную роль, оказываясь примитивной формой рационализма. Позиции рационализма еще более укрепляются знакомством, через арабское посредство, с философией Аристотеля, которую церковь при всем своем недове­рии к ней оказывается все же вынужденной включить в систему школьного обучения.

Отношение между верой и разумом изменяется: вместо прямо­линейного подчинения разума вере религиозно-философская мысль стремится уже к более глубокому согласованию их между собой. Эту задачу выполняет итальянский доминиканец Фома Аквинский (1226—1274), который в своей «Сумме богословия» пытался прими­рить все рациональное знание, унаследованное от древних, с хри­стианским учением. Другие шли в этом направлении еще дальше. Если немецкий доминиканец Альберт Великий (1193 — 1280), учи­тель Фомы Аквинского, пользовавшийся репутацией величайшего натуралиста своего времени, все же лишь собирал и популяризиро­вал добытое античной наукой, то английский монах-францисканец Роджер Бэкон (1214—1294) становится на путь эмпирического есте­ствознания. Он ищет новых путей, штудируя арабские рукописи, производит самостоятельные опыты, мечтает о создании телескопа, об изобретении летательной машины.

Вслед за двумя старейшими университетами — Болонским и Па­рижским — в XIII в. возникает ряд других (в Салерно, Монпелье, Оксфорде и др.), где как предмет обучения римское право и медицина соперничают с богословием. Появляются первые ростки ра­циональной медицины, борющейся с богословским суеверием и знахарством. Возникает, столь необходимое для самоуправления городов и для деловых отношений, целое сословие легистов, воспи­танных уже не на исполненном предрассудков и произвола кано­ническом (церковном) праве, порожденном господствующими нормами феодального общества, а на возрожденном римском праве, которое в своих требованиях формальной справедливости и равенства перед законом служило обоснованием для зарождав­шихся в недрах этого общества новых, ранне-буржуазных отноше­ний, отличаясь в то же время от средневекового законодательства своим чисто светским характером и строго логической формой.[142]

Новыми общественными отношениями определяется ради­кальный переворот в литературе, происходящий в XIII в. Наряду со все более теряющей связь с жизнью и впадающей в абстракцию рыцарской поэзией поднимается новая, городская литература. Ее поэтика, диаметрально противоположная поэтике куртуазно-рыцар­ской поэзии, характеризуется торжеством здравого смысла и тре­звой рассудительности, склонностью к изображению обыденной жизни, нередко даже в ее низменных и уродливых проявлениях, к гротескной игре красок и образов, взятых из жизни всех без ис­ключения слоев общества, в частности — крестьянства и городских низов. Все то, что в рыцарской литературе затушевывается, здесь вырывается наружу с вызывающей откровенностью. В то же время городской литературе чрезвычайно свойственно стремление к ди­дактизму, сатире и назидательности, соответствующим деловому, критическому складу ума горожан.

Нельзя, однако, сказать, чтобы городская литература была вполне чужда и враждебна воззрениям рыцарства. Поскольку ре­месленно-цеховые и торговые города в большинстве стран были до конца XV в. лишь звеньями феодального строя, на протяжении все­го этого периода городская литература лишь в исключительных случаях выступала против феодальной системы, взятой в целом, ограничиваясь обычно критикой тех или других ее частностей. Эта критика изнутри, в основном с позиций того же самого феодально­го мировоззрения, нередко носит смягченный, скорее шутливый, не­жели сатирический характер. В силу этого городская литература не часто подымается до раскрытия самых существенных противоречий действительности.

В то же время значительные слои самого рыцарства в обстанов­ке новых общественно-экономических отношений отказываются от исключительности своих куртуазных идеалов и проявляют боль­шую восприимчивость к деловой и прозаической стороне жизни. На этой почве возникает некоторая общность литературных инте­ресов рыцарей и горожан, позволяющая многим писателям XIII — XIV вв. адресовать свои произведения одновременно тем и другим.

Еще существеннее то, что, несмотря на некоторую связь город­ской литературы с литературой рыцарской, основу ее образует народное творчество. Не говоря уже о постоянной связи горожан с крестьянством, с которым они нередко объединяются в борьбе против феодалов, проводником и носителем народного начала в го­родской литературе является основная масса городского населе­ния — цеховые ученики и подмастерья, поденщики, городская бед­нота, настроенная враждебно по отношению к патрициату — зажи­точным мастерам и крупным торговцам, тяготеющим к рыцарству и высшему духовенству. Самые яркие сюжеты и образы, которые встречаются в городской литературе, восходят к фольклору, и на­иболее острую и выразительную художественную сатиру мы нахо­дим в произведениях, имеющих народные корни.[143]

Однако народное творчество проступает здесь почти всегда в соединении с другими, нередко книжными или специфически городскими элементами.

Городская литература осваивает целый ряд жанров рыцарской поэзии, существенно их видоизменяя. Возникает публицистическая, сатирическая или просто шуточная лирика, уже лишенная музы­кального сопровождения, краткие стихотворные рассказы бытового содержания, большие сатирические и аллегорические романы, бога­тая и разнообразная дидактическая литература. Новшеством является создание художественной прозы, причем, однако, первые образцы ее (историография и прозаические переложения рыцарских романов), хотя и возникли в обстановке развивающихся городов, не принадлежат к специфической городской литературе.

Соответственно изменяется и стиль. Поэты сплошь и рядом ста­раются копировать действительность, выписывая все доступные их наблюдательности бытовые подробности, не избегая грубых мо­ментов, относящихся к голой физиологии. В противоположность изысканности и изяществу рыцарской поэзии, стиль здесь макси­мально приближается к бытовой речи, и в языке появляется множе­ство слов и выражений ремесленного, народного, даже жаргонного происхождения.

Описанный выше общественный процесс совершился раньше и полнее всего во Франции. Соответственно этому в области город­ской литературы, так же как и в области литературы рыцарской, Франции принадлежит ведущая роль. Именно здесь возникли на­иболее яркие и значительные образцы городских жанров, оказав­шие немалое влияние на литературное творчество других стран, развившееся на сходной основе, хотя и с некоторым запозданием.

Одним из излюбленных жанров городской литературы являются во Франции фаблио — небольшие стихотворные рассказы о за­бавных или нелепых происшествиях из обыденной жизни, должен­ствующих вызвать смех. Но характер смеха в фаблио бывает очень различным.

Простейший вид их сводится к анекдоту или чистой юмористи­ке, основанной на случайно возникшей комической ситуации, игре слов и т. п. Таким фаблио чужда какая-либо социальная мысль или сатирическое содержание: они вполне подобны шутовству раеш­ника, и единственная их цель — грубоватый, но здоровый смех, до­ставляющий отдых и развлечение.

Вторую группу образуют фаблио с более развитыми сюжетами, в которых смех имеет уже определенную социальную направлен­ность. В соответствии с духом времени их мораль сводится к вос­хвалению качеств, более присущих горожанину, нежели рыцарю — сметливости, расчетливости, ловкости рук и ума. Особенно типично фаблио «Крестьянин-лекарь», послужившее источником для мольеровского «Лекарь по неволе».[144]

Одному крестьянину, которому было приказано вылечить королевскую дочь, подавившуюся костью,— хотя он ничего не понимал в медицине,— удалось рассме­шить ее своим кривлянием, и кость выскочила у нее из горла. Когда же после этого собрались больные со всего города, требуя, чтобы он вылечил и их тоже, он велел самому недужному пожертвовать собой: его бросят в печь, и все остальные будут исцелены его пеплом. Крестьянин каждому из них по очереди предлагает признать себя неизлечимо больным, но все один за другим объявляют себя совершенно здоровыми.

На грани сатиры и циничного сочувствия более хитрому нахо­дится фаблио «Кречет», разрабатывающее популярную в средние века тему женской неверности.

Жена одного горожанина в отсутствие мужа принимает одного за другим двух любовников, пряча первого от второго, а затем, когда муж внезапно возвращается, отлично выходит из положения с помощью остроумной выдумки.

Подлинная социальная сатира появляется в третьей группе фа­блио, в которых разоблачаются определенные пороки, свой­ственные разным сословиям и кругам общества, по преимуществу городскому. Главными объектами сатиры являются жадность, ску­пость, душевная черствость, чревоугодие зажиточных горожан, ли­цемерие и порочность священников, грубость глуповатых рыцарей, проделки профессиональных мошенников и т. п.

В «Завещании осла» священник, обвиненный перед епископом в том, что он по­хоронил своего любимого осла на освященной земле, спасается от наказания, вру­чив епископу 20 ливров, будто бы завещанные тому его ослом.

Такое разнообразие типов фаблио объясняется сложностью по­родившей и воспринимавшей их социальной среды. Наряду с горо­жанами, духовенством, крестьянством фаблио адресовались также и к рыцарству, для которого они служили легкой юмористической литературой. Занимательность сюжетов и комизм фаблио безотно­сительно к их сатирическому содержанию делали их любимым чте­нием лиц всех сословий и кругов общества.

Сатирический элемент в фаблио также имеет не всегда одина­ковый смысл и направленность. В центре внимания фаблио стоят горожане и те их типические черты, которые были порождены заро­ждающимися товарно-денежными отношениями. Однако в оценке этих черт наблюдается двойственность. С одной стороны, в целом ряде случаев изворотливость и ловкость изображаются как положи­тельные свойства, почти вызывающие в авторе восхищение; но, с другой стороны, эти же самые свойства, когда они служат целям стяжательства и угнетения других людей, резко обличаются и вы­смеиваются. Мы имеем здесь критику с позиции широких масс го­родского населения, крестьянства, народа.

Многие сюжеты фаблио находят близкие аналогии в сказках, новеллах, назидательных рассказах других народов различных стран и эпох. В частности, ряд очень точных параллелей к ним об­наружен в буддийских «апологах» (морально-назидательных расска­зах). Это послужило основанием для возникшей в середине XIX в. теории «восточного» или «индийского» происхождения фаблио, которая господствовала в европейской науке до конца XIX в. и еще до сих пор насчитывает многих сторонников.[145]

Выраженная в такой общей форме, она безусловно неверна. Не подлежит сомнению, что в течение всего раннего средневековья происходило в самых широ­ких масштабах блуждание сказочных и новеллистических сюжетов, беспрерывный международный обмен их, происходивший обычно устно, но нередко также и письменным путем. Учитывая куль­турные влияния, шедшие в XII—XIII вв. преимущественно с Восто­ка в Западную Европу, нельзя отрицать восточного происхождения некоторых фаблио. Однако вполне доказанным это можно считать лишь в отношении очень немногих из них, и притом наиболее позд­них. Большинство же фаблио, по всей вероятности, местного фран­цузского происхождения, и сюжетное сходство их с рассказами дру­гих народов, в том числе и восточных, объясняется аналогичными общественно-бытовыми условиями, порождающими, без каких-ли­бо взаимных влияний, аналогичные сюжетные схемы и сходную мораль.

Такие частью развлекательные, частью сатирические анекдоты-повестушки в устной форме бытовали в народе в течение ряда ве­ков до тех пор, пока, наконец, в эпоху подъема городов и новой де­мократической волны в литературе жонглеры не освоили этот материал и, насытив его специфически городскими чертами, не при­дали ему то литературное оформление, в котором он дошел до нас.

Народное происхождение фаблио отчетливо сказывается в той правдивости и свободе, с какими разоблачаются притеснители и хищники всякого рода. Наряду с этим очень выразителен образ крестьянина, проявляющего свою природную сметливость и энер­гию не для угнетения других или стяжательства, а единственно лишь в целях самозащиты. Примером этого, кроме упомянутого выше «Крестьянина-лекаря», может служить фаблио «О крестьяни­не, который тяжбой приобрел рай».

Душу умершего крестьянина апостол Петр не хочет пускать в рай: таким, мол, не место в божьем жилище. Но крестьянин не растерялся: он сумел так пристыдить Петра, да и других апостолов тоже, припомнив все их проступки — и отречение от Христа, и маловерие, и другие провинности, — что бог признал его правоту и впу­стил в рай.

В ряде других фаблио короли и епископы вынуждены бывают склониться перед народной силой и народной мудростью, говоря­щей устами простого крестьянина. Черты народного происхожде­ния сохраняет и стиль фаблио, с его энергичной сжатостью речи, точностью выражений, обилием подлинно народных оборотов, сравнений и пословиц.

Фаблио оказали значительное влияние на последующую фран­цузскую, а отчасти и на другие европейские литературы. Они дали материал для некоторых новелл Боккаччо и других итальянских рассказчиков. Многое из сюжетов и стиля фаблио перешло в фарсы XV в., кое-что в роман Рабле «Гаргантюа и Пантагрюэль», в коме­дии (фарсового типа) Мольера, в «Сказки» Лафонтена. Отголоски фаблио мы встречаем еще в XIX в.— в «Озорных рассказах» Бальзака и в некоторых (преимущественно крестьянских) новеллах Мопассана.[146]

В Германии жанром, аналогичным фаблио и сформировавшим­ся не без их влияния, являются шванки. Особенной известностью пользовалась повесть Штриккера«Поп Амис», составленная из се­рии шванков, в которых изображаются похождения хитрого свя­щенника.

Собирая пожертвования на постройку церкви, Амис объявляет, что принимает их только от тех женщин, которые никогда не изменяли мужьям; в результате все женщины упрашивают его принять от них дар. Чтобы доказать, что его осел умеет читать, Амис пересыпает страницы библии овсом, и осел с ревом переворачивает мордой листы книги. По молитве Амиса богатый крестьянин находит в своем ко­лодце живых рыб, которых хитрый поп заранее туда подкинул, чтобы получить за это богатый дар.

В другом, более позднем шванке рассказывается о проделках черта, который нанялся слугой в монастырь, чтобы соблазнять живущих там монахов: он готовит им вкусные блюда, развивая в них чревоугодие, приводит к ним красивых женщин и т. п.

В «Фермере Хельмбрехте» австрийского поэта Вернера Садов­ника (вторая половина XIII в.) шванк вырастает в небольшой роман.

Хельмбрехт, сын богатого крестьянина, проникся презрением к честной кресть­янской жизни и поступил на службу к рыцарю, живущему разбоем. Когда он при­ходит на побывку к отцу, тот расспрашивает его о рыцарской жизни. Оказывается, что современные рыцари забыли о былых подвигах и куртуазности: они грабят проезжих, насильничают, пьянствуют и злословят — вот все их занятия. Хельм­брехт тоже усвоил эти обычаи. Чтобы добыть приданое для своей сестры, которую он захотел выдать замуж за своего сотоварища по разбою, он нещадно грабит крестьян. Во время свадьбы являются стражники и забирают Хельмбрехта и всю его шайку. Палач выкалывает Хельмбрехту глаза и отрубает руку и ногу. В таком виде его отдают отцу, который прогоняет его, и в конце концов крестьяне вешают его на осине.

Очень близок к фаблио по своему стилю и идейному содержа­нию крупнейший памятник городской литературы, возникший во Франции — «Роман о Лисе». Это — эпопея о животных, изобра­жающая проделки хитрого Лиса-Ренара, от которых страдают все остальные звери — волк Изенгрим, медведь Брён, кот Тибер, петух Шантеклер и т. д., не исключая самого царя зверей — льва Нобля.

Эта огромная циклическая поэма, состоящая из тридцати частей (или «ветвей»), слагалась в течение трех четвертей века, с конца XII до середины XIII столетия, причем в создании ее принимало уча­стие не менее десяти авторов. После того как возникли независимо одна от другой несколько старейших «ветвей» романа, появился ре­дактор, который циклизировал весь этот материал, расставив «вет­ви» в определенном порядке и внеся в них некоторое согласова­ние. После этого материал продолжал прирастать, но уже с учетом новыми авторами того, что было написано до них. Такая серия на­слоений оказалась возможной потому, что в основе произведения лежит не цельная и законченная фабула, а неограниченный ряд эпизодов, объединенных лишь общностью главных персонажей и един­ством основной ситуации.[147]

Вполне естественно, что в идейном и стилистическом отношении внутри цикла наблюдается некоторый разнобой. Степень остроты сатиры и направленность ее меняются от одной «ветви» к другой. В некоторых «ветвях» животные до кон­ца уподобляются людям: они скачут верхом на конях, штурмуют замки с помощью осадных машин и т. п., в других они сохраняют свое звериное обличье.

Прямым источником «Романа о Лисе» послужили сказки о жи­вотных, зародившиеся еще в эпоху доклассового общества и тоте­мистических представлений. Встречающиеся у первобытных наро­дов всех частей света, они существуют еще сейчас в качестве пережитков весьма отдаленной эпохи у большинства народов со­временной Европы. Так, например, русские сказки о краже лисицей, прикинувшейся мертвой, рыбы с воза проезжавшего мужика или о ее совете волку половить рыбу зимой в проруби, опустив в нее хвост, в точности соответствуют некоторым эпизодам французско­го, романа. Несомненно, что и во Франции с древнейших времен су­ществовали такого рода сказки, которые долгие века бытовали в народе, прежде чем подвергнуться письменной обработке. Однако к этому фольклорному источнику присоединился еще другой, книжный, — средневековые обработки греческих и римских басен; из него, например, перешел в «Роман о Лисе» образ царя зверей — льва, отсутствующий в зоологических сказках европейских народов.[148]

Основная тема романа, проходящая почти через все ветви его,— борьба хитро­го, изворотливого Ренара с грубым и тупым Изенгримом. Ренар обкрадывает свое­го противника, подводит его под палочные удары, всячески глумится над ним, насилует его жену. Изенгрим приносит Ноблю жалобу на Ренара. Созывается суд, на который обвиняемый благоразумно не является. Мнения судей расходятся, и они уже готовы оправдать Ренара, как вдруг появляется похоронная процессия: петух Шантеклер и три курицы везут на погребальной колеснице труп своей сестры, которую Ренар только что задушил. Ренара требуют к ответу. Он долгое время уклоняется, наконец, является на суд, где изображает притворное раскаяние и про­сит, чтобы ему дали возможность замолить грехи. Ему оказывают это снисхожде­ние. Нарядившись паломником, он пускается в путь, но на первом же перекрестке хватает бегущего мимо зайца и глумится над королем. Спасшийся заяц рассказы­вает обо всем Ноблю, и за Ренаром устраивают погоню. Он успевает убежать до­мой, и тогда организуется осада его замка. Ренар продолжает издеваться над свои­ми противниками. Однажды, когда они, сильно утомившись, заснули, он проник в их лагерь и всех их привязал к деревьям. Проснувшихся зверей освобождает улитка, которую Ренар забыл связать. В конце концов замок Ренара взят, но среди общей суматохи ему удается бежать.

Мотив суда над Ренаром со всевозможными вариациями несколько раз повто­ряется в разных ответвлениях. В одном из них рассказывается, что Ренару при­шлось все же согласиться на судебный поединок с Изенгримом. Ренар был побеж­ден, и его хотели уже повесить, но монахи выпросили ему помилование, с тем что Ренар уйдет в монастырь и там замолит грехи. Ренар в монастыре прикидывается праведником, но по ночам ловко крадет кур. Изобличенный в этом и прогнанный из монастыря, он умудряется снова втереться в доверие к Ноблю и сделаться его фаворитом.

В «Романе о Лисе», как и в фаблио, необходимо разграничить сатиру и юмор. При своем возникновении, роман не преследовал сатирических целей. Ряженье людей в звериное обличье или, наобо­рот, перенесение на животных человеческих чувств и нравов забав­ляло как комический маскарад, моментами переходя в веселую па­родию на человеческое общество в целом, без подчеркивания каких-либо специфических сословных черт. При этом открывалась возможность дать столь характерное для устремлений городской литературы обнаженное и сниженное изображение человеческой жизни, с обильными нравоописательно-бытовыми элементами, в дидактико-аллегорической форме. Но начиная приблизительно с середины романа, социально-сатирический элемент выступает все более и более отчетливо. Последние ветви романа носят обличи­тельный характер.

Это изменение соответствует росту в XIII в. сознания го­рожан, которые все решительнее начинают пользоваться лите­ратурой как средством борьбы против феодальной верхушки об­щества.

Направленность сатиры определяется характерами и ролью главных персонажей романа. Сословная принадлежность некоторых из них дана прямо: таковы, например, король Нобль, придворный проповедник осел Бодуэн, барабанщик королевской армии петух Шантеклер и др. В других случаях расшифровка не пред­ставляет больших трудностей: огромный, грузный и неподатли­вый медведь Брён — крупный феодал; злой и грубый, часто го­лодный, рыщущий в поисках добычи волк Изенгрим — рыцарь среднего или мелкого калибра; куры, зайцы, улитки и пр.— про­стой люд.[149]

Наиболее сложна фигура самого Ренара, на протяжении романа далеко не единообразная. Первоначально Ренар, как типичный гра­битель и насильник, без сомнения — рыцарь. Но к его облику рано присоединились черты, характерные для горожанина: деловитость и изворотливость, а также простота его языка и манер, обна­женный практицизм всего его поведения. Существенно при этом, что моральная оценка его личности двоится. Если в столкновениях его с чистокровными феодалами — Ноблем, Изенгримом и т. п.— симпатии рассказчиков, несомненно, на его стороне, так как здесь прославляется торжество ума над грубой силой, то этот же самый Ренар обличается как низкий хищник в тех случаях, когда он гра­бит и душит бедняков. Следует, однако, заметить, что эти послед­ние, как и в фаблио, представлены отнюдь не всегда беспомощны­ми жертвами. Они нередко сами проявляют энергию и сметли­вость, позволяющие им восторжествовать над насильником. Петух, которого Ренар уносит в зубах, учит его крикнуть преследующим его крестьянам: «Я утащил его наперекор вам!» Ренар раскрывает рот, чтобы крикнуть это, и петух спасается. Кот, найдя вместе с Ре-наром на дороге колбасу, вскакивает с ней на придорожный крест и один уписывает на глазах Ренара приятную добычу. Даже кро­шечная улитка берет верх над Ренаром. Всем этим народная мудрость противопоставляется как феодально-рыцарскому началу, так и морали горожан.

К середине XIII в. основная часть «Романа о Лисе» была закон­чена. Однако еще долго продолжали появляться во Франции все новые дополнения и вариации на эту тему, иногда представлявшие весьма оригинальную и свежую трактовку сюжета. Такова поэма «Коронование Лиса», возникшая во Фландрии около 1270 г. в свя­зи с чрезвычайным развитием около этого времени монашеских ор­денов, стремившихся захватить руководство всей политической и общественной жизнью Франции. Социальная характеристика Ре­нара радикально изменяется.

Ренар, по совету жены, решает сам достигнуть престола. Для этого он посту­пает во французский монастырь, где учит монахов своей «лисьей хитрости». Узнав, что Нобль заболел, Ренар является к нему в качестве исповедника и внушает ему мысль завещать престол не самому сильному, а самому хитрому: таков, мол, дух времени. Когда после смерти Нобля вскрывают его завещание, Ренар долго от­казывается от царства, но все же под конец соглашается. Ренар правит искусно и мудро: богатым он покровительствует, а бедняков угнетает, соблюдая, однако, при этом умеренность, чтобы не слишком возбудить против себя народ. Отказы­ваясь от подарков, которые ему приносят, он в то же время велит жене принимать их с заднего крыльца. Слава о Ренаре доходит до Рима, и сам папа хочет поучить­ся у него искусству делать из барана священника, из бездельника — монаха, из негодяя — епископа.

Таким образом, на протяжении всего долгого развития эпопеи Ренар последовательно принимает обличье различных обще­ственных сил, угнетавших народные массы.

Французский «Роман о Лисе» полностью или частично стал из­вестен почти во всех странах Европы и был переведен на нидерландский, итальянский, английский, немецкий и скандинавские язы­ки. К его нижненемецкой версии восходит знаменитый «Рейнеке Лис» Гете.[150]

Другое, столь же крупное создание городской литературы во Франции — « Роман о Розе». Это — очень сложное произведение. Первая часть романа, которую успел написать в 30-х годах XIII в. Гильом де Лоррис, выдержана в куртуазных тонах. Сорок лет спустя труд Гильома продолжил и закончил ЖандеМен, но уже в диаметрально противоположном духе.

Гильом рассказывает историю любви возвышенной и нежной, хотя и не лишен­ной элемента чувственности. Когда поэту было двадцать лет, ему приснилось од­нажды, что, гуляя поберегу реки, он внезапно попал в сад и увидел там необычай­ной красоты Розу. В то время, как он любовался ею, Амур пронзил его сердце стрелой, и юноша страстно влюбился в Розу, которую он мечтает сорвать. Ему бе­рется помочь в этом деле Привет, но против них выступают Отказ, Злоязычие, Стыд, Страх. Их усилиями первая атака отбита. Тогда Привет призывает новых союзников — Великодушие и Сострадание. Но и Злоязычие пополняет ряды своей армии Завистью, Унынием, Ханжеством и т. п. Происходит ряд стычек, в резуль­тате которых нападающие разбиты. Привет заключен в башню под надзором злой старухи, и Юноша приходит в полное отчаяние. Здесь рассказ Гильома де Лоррис обрывается.

Как форма видения, в которую облечено повествование, так и аллегоризм образов почерпнуты из религиозной поэзии эпохи. В данном случае, однако, то и другое являются лишь оправой для развернутой Гиольмом теории утонченной любви, причем главны­ми источниками и образцами послужили ему Овидий, трактат Ан­дрея Капеллана и романы Кретьена де Труа. Автор проявил известную наблюдательность, способность к психологическому ана­лизу, изящество оборотов мысли и языка. Но все же, хотя труд его получил в последующие два столетия высокую оценку, он был решительно превзойден второй частью романа, написанной Жаном де Меном, который проявил в ней выдающуюся образованность, а главное — смелость мысли.

В смысле фабулы и ее аллегорической оболочки Жан де Мен идет вполне по стопам своего предшественника. Продолжая повествование с того места, на кото­ром остановился Гильом де Лоррис, он рассказывает, что Разум безуспешно убе­ждает Юношу бросить любовь. Появляется Друг, дающий Юноше добрые советы. Не приводят к цели, также наставления Природы. Наконец, в дело вмешивается сам Амур: враги побеждены, Юноша срывает Розу и просыпается.

В этой огромной второй части романа (примерно 18 000 стихов) главную ценность представляют длинные вставные рассуждения, вложенные в уста Разума и Природы и имеющие характер самостоятельных дидактических поэм. В целом они образуют своего ро­да энциклопедию свободомыслия, побудившую некоторых исследо­вателей назвать Жана де Мена «Вольтером средневековья». Поэт смеется над доктриной утонченной любви, разоблачая истинные побуждения женщин, которые больше всего стремятся к выгоде.[151] Надо им предоставить, говорит он, полную свободу, потому что, как с ними ни обращайся, они всегда найдут способ обмануть му­жей. Вообще не следует слишком привязываться к одной женщине и быть с ней особенно щедрым, ибо это противно природе, «соз­давшей каждого для каждой и каждую для каждого». Жан де Мен вздыхает о золотом веке, когда не было ни власти одних людей над другими, ни собственности, ни брака и связанной с ним ревно­сти, и царила свободная любовь. Все зло пошло от Язона, который добыл золотое руно: с тех пор у людей появилась страсть к обога­щению, и они установили королевскую власть, чтобы закрепить имущественное неравенство. Между тем все люди по природе равны между собой. Глупо, например, думать, что кометы своим появлением предвещают смерть королей, ибо, как заявляет Приро­да, короли ничем не отличаются от последних бедняков: «Я создаю их всех одинаковыми, как это видно при их рождении». Она приба­вляет: «Нет подлых иначе, как по своим порокам, и благородство зависит от доброго сердца, без которого ничего не стоит родовое дворянство». Люди ученые благороднее королей и князей, потому что о каждой вещи они способны судить правильно и в состоянии различать добро и зло.

Природа и Разум для Жана де Мена — основные принципы всего сущего и высшие критерии человеческих суждений. Надо во всем следовать природе. Пороки плохи потому, что сокращают жизнь человека, а жизнь — это первый закон природы. От имени Разума и Природы поэт разоблачает всевозможные суеверия, предлагая вместо этого научные объяснения всех явлений. Он смеется над ве­рой в то, что бури вызываются нечистой силой, что некоторые жен­щины являются ведьмами, обладающими способностью носиться по воздуху. Он объясняет ряд зрительных иллюзий, кажущихся чу­десными, вполне естественными оптическими причинами.

Рисуя картину человеческого общества, Жан де Мен нападает на всякого рода глупость и насилие. Особенно сильную ненависть он питает к монахам так называемых «нищенствующих» орденов, изо­бличая их мракобесие выразительно введенной фигурой Лицемерия.

Жан де Мен не в состоянии освободиться от схоластических терминов и форм мышления, однако в эти рамки он вмещает чрезвычайно прогрессивные идеи, намного превосходящие общий уровень сознания его времени. В частности, своим использованием античных авторов, у которых он берет не только отдельные сентен­ции, но и общие, принципиальные мысли, он является отдаленным предшественником гуманистов. В натурфилософии Жан де Мен следует преимущественно Аристотелю, в моральной философии — Платону. Своим учением о суверенитете природы он предвосхи­щает идеи Рабле.

Дидактический элемент очень силен во многих из перечисленных выше произведений. Наряду с ними в XIIIв. развивается литерату­ра дидактическая в собственном смысле слова. [152]

Здесь следует различать дидактику моральную и научную, хотя элементы той и другой нередко переплетаются между собой в одном и том же произведе­нии.

Научная дидактика, иначе говоря научно-популярная литература эпохи, свидетельствует о еще продолжающемся господстве рели­гиозно-схоластического мировоззрения (см. главу 12, § 2). Космография и естественная история почти полностью подчинены би­блейским легендам. В лучшем случае к этому примешиваются без всякой связи в разрозненном и искаженном виде сведения и объяс­нения, почерпнутые из древних авторов.

Кроме множества трактатов в стихах и прозе на самые разно­образные частные темы, еще в XIIIв. возникает ряд энциклопеди­ческих сочинений, охватывающих чуть ли не все области человече­ского знания. Во Франции примером такой энциклопедии может служить поэма лотарингского монаха Готье из Меца «Картина мира» (около середины XIIIв.). У этого автора можно найти немало здравых мыслей и толкований, свидетельствующих о его незау­рядной по тем временам образованности. Он сообщает, что мир имеет форму шара, что небесный свод — разреженный воздух, ко­торый греки называли «эфиром», что облака образуются из влаги, которую притягивает к себе солнце, и т. д. Но наряду с этим мы находим у Готье баснословные рассказы о «чудесах мира» — об острове близ Ирландии, где могут жить только мужчины и самцы животных, о реке Шабаш, которая перестает течь по субботам.

Моральная дидактика представлена огромным количеством сти­хотворных рассуждений, озаглавленных: «Книга о нравах», «Наста­вление князьям», «Милосердие» и т. п., в которых обычно содер­жатся жалобы на упадок доблести и благородства среди князей и рыцарства, на развращенность духовенства, на пороки горожан, на притеснение мелкого люда. Сентенции и выражение чувств чере­дуются здесь с конкретными примерами, иллюстрирующими ска­занное.

Одно из наиболее замечательных произведений такого рода — «Разумение» немецкого поэта Фрейданка (около 1230 г.), серия моральных изречений, почерпнутых в значительной степени из на­родных пословиц. Фрейданк сетует на угнетение бедняков знатью. «Князья, — говорит он, — силой захватили землю и воды, луга и ле­са; скоро они захватят и воздух, который принадлежит всем». Он добавляет: «Князья похожи на ослов: пока их не ударишь дубиной, ничего от них не добьешься». Власть и богатство достаются в удел отнюдь не самым достойным: «Мне думается, что если бы положе­ние каждого человека определялось п