Источники происхождения романтического движения.

Романтизм как явление в немецкой литературе.

Романтизм как направление в культурной мысли XIX века и как макроэпоха. Происхождение термина «романтизм». Источники происхождения романтического движения. Великая Французская буржуазная революция 1789-1794 годов, философия Фихте, книга Гёте о Вильгельме Мейстере. Мистическая идея немецкого романтизма.

Мы начинаем разговор о самом значительном явлении в немецкой литературе – это романтизм. Романтизм сам по себе не был явлением чисто немецким, это общеевропейское направление, но Германия была той страной, где романтизм сложился в законченную школу. Это была страна, которая создала романтическую эстетику, романтическую философию, от которой так или иначе были зависимы взгляды романтиков Франции, Англии, а в более поздний период и взгляды романтиков стран с замедленным развитием, как-то Россия, Греция, Болгария.

Но прежде чем начать разговор о романтизме, я хочу сделать такую преамбулу. Дело в том, что высшая школа ставит своей задачей систематизировать знания, получаемые вами, создать из них некую законченную систему затем, чтобы вы представляли себе, что после античности начались средние века, что после средних веков было Возрождение. Потом, выродившись, оно обратилось в барокко, где-то в другое направление, враждебное барокко, в классицизм. А в конце восемнадцатого века классицизм скончался, и появилось новое направление в литературе – романтизм, которое было актуальным в первой трети девятнадцатого столетия. А с тридцатых годов начинает развитие реализм. А к концу девятнадцатого века реализм умер, сказав модернизму «и ты, Брут». И модернизм продержится где-то до середины двадцатого столетия, а затем наступит та пора, которую уже довольно уверенно называют постмодернизмом. И когда, наконец, в вашем сознании сложится вполне законченная и стройная система, сложенная из всяческих «-измов», вот тогда-то вы поймете, что все это неправда, и что всё это подлежит разрушению. И все ваши учителя, я имею ввиду тех учителей, которые опираются на разум и здравый смысл в своих лекциях, скажут вам: «Да, дети, совершенно верно, мы вас учили совершенно не тому, что сами исповедуем. Сами мы не верим в то, что вам говорим, но необходимо вам было всё это рассказать, необходимо было создать какую-то базу, в которую мы включим ваши знания, чтобы вы уже знали хотя бы, что вам разрушать, поняли бы наконец, что всякая конечная мысль есть ложь». А то, что мысль изреченная есть ложь – это чисто романтическая и, мало того, немецкая идея.

Романтизм как направление в культурной мысли XIX века и как макроэпоха. Итак, я сразу обозначу, что такое для меня романтизм. Если говорить языком вузовской программы, то романтизм это литературное направление, которое оформляется в конце восемнадцатого века и приходит к своему упадку в тридцатые годы девятнадцатого века.

Если взглянуть шире на это явление, то мы скажем иначе. В конце восемнадцатого века произошел грандиозный поворот в сознании масс. А мы помним с вами, что все изменения в мировой культуре, в искусстве носят спонтанный характер. Почему-то вдруг все люди той или иной культуры (а мы говорим о христианско-европейской культуре), начинают мыслить, чувствовать и творить совершенно иначе, чем делали допреж. Эти изменения носят самозарождающийся характер, никто не может объяснить, почему это происходит. Меняется сознание масс, меняется устройство коллективного разума человечества.

Что такое коллективный разум человечества, как объяснить это просто? Некоторый аналог ему мы можем найти в поведении животных. Отдельно взятый юный журавль не знает, как лететь в теплые страны. Когда собирается множество юных журавлей, которые никогда не были в этих дальних теплых странах, они почему-то знают, куда им лететь. Отдельно взятый лосось не знает, куда ему идти на нерест. Но когда собираются эти юные лососи, понимая, что пора размножаться, они почему-то знают, куда им плыть. Вот и в сознании человеческих масс происходит нечто подобное. Если отдельно взятый человек представляет собой неповторимый индивидуум, который мыслит и чувствует совершенно отлично от каждого другого человека, то когда собираются многие индивидуумы воедино, они образуют словно бы грандиозный организм, который тоже мыслит и чувствует, и каждый из нас представляет собой в некотором смысле такую микромодель всего общества в целом.

Так что за поворот произошел в сознании европейских масс на рубеже восемнадцатого-девятнадцатого века?

Говоря очень простым языком, а именно так и надо начинать этот разговор, можно сказать, что взгляд человека до конца восемнадцатого века был обращен вовне. Мы смотрели на окружающий нас мир, и мы видели человека со стороны. Человек нами воспринимался как личность, и на личности и ставился акцент. Мы помним с вами, что в человеке выделяются два аспекта: это человек – личность, то есть, человек в отношении с другими людьми, человек такой, каким мы его видим со стороны; а второй аспект человека – это человек-индивидуальность, человек внутренний, который стремительно меняется, который неисповедим, никто не знает, что происходит в душе человека, и ни один человек не может пересказать правдоподобно все изменения, которые происходят в его душе. Так что человек существует как внешний (личность) и как внутренний человек (индивидуальность). О существовании внешнего и внутреннего человека знает любая культура, но вопрос, какой человек оказывается важен для той или иной культуры. По сути дела вплоть до конца восемнадцатого века человек воспринимался, прежде всего, как «внешний», как историко-социальная личность – человек в отношении с обществом, с другими людьми. И человек внутренний уходил как бы на задний план, он не доминировал в человеке. А начиная с конца восемнадцатого века взгляд человека оборачивается внутрь себя, человек начинает обозревать свое внутренне пространство. И вот очень условно мы называем этот взгляд внутрь себя словом «романтизм». Хотя в дальнейшем мы будем рассматривать этот «романтизм» как макроэпоху, потому что, в общем-то, и последующий реализм, который мы будем противопоставлять романтизму, и модернизм, и постмодернизм – это всё дальнейшие проявления тенденции, которая наметилась в конце восемнадцатого века, иными словами, это дальнейшее обострение взгляда на свой внутренний мир.

Происхождение термина «романтизм». Теперь давайте обратимся в истории термина «романтизм», что нам дает само слово, которым стали обозначать новейшие явления в конце восемнадцатого-девятнадцатого века. Слово «романтизм» происходит от слова «роман». Ну, а что такое «роман» в нашем представлении? Это толстая книжка, как правило, про любовь, но если мы обратимся к происхождению самого слова «роман», то мы вспомним, что оно восходит к средневековой литературе. Вы, рыцарь, блуждаете по дорогам Европы, побеждаете дракона, влюбляетесь в красавицу с карими глазами, светлыми волосами, побеждаете магов и волшебников, ищете Святой Грааль, и всё это правда… Как вы помните, такой тип сказания (абсолютно правдивый, с позиций человека средневековья) оформляется в жанре саги, написанной на германских языках. Что же касается примерно тех же событий, в которых рыцарь влюбляется, побеждает и ходит пои дорогам Европы, ищет Грааль, но всё это авторская выдумка, называлось «романом». Вот почему-то эти выдумки предпочитали писать на потомках латинского языка, то есть, на романских языках. И вот если правдивые повествования средних веков называли сагами, то «лживая сага» (термин Елизара Мелетинского) называлась «роман». Так что «роман» – это рассказ о никогда не бывших событиях, написанный на романских языках.

Затем в испанской литературе, тоже средневековой, появляется слово «романс». Это песня про любовь .Так что мы пони маем с вами – выдуманная история – роман, песня про любовь – романс. В словаре Академии Ришелье в семнадцатом веке зафиксировано прилагательное «романтический», адъектив «romanesque». Это «избыточно яркий, преувеличенный, внешне красивый». Так что для словоупотребления семнадцатого века во Франции это еще и нечто избыточное, слишком эмоциональное. И мы понимаем, что этот смысл тоже заложен в романтике.

Одновременно в семнадцатом веке английские словари тоже фиксируют прилагательное «романтический» применительно к готическому роману. То есть, «романтическое» – это еще и ужасное. И мы понимаем, когда говорим о романтизме, это не только прекрасные юноши и прекрасные девушки, которые вздыхают при луне, это еще и ожившие мертвецы, ожившие механизмы, ожившие куклы и прочее, то есть, все эти ужасы, которые возникают в «Ночных рассказах» Гофмана, в новеллах Эдгара По. Это романтическое ужасное.

Что касается слова «романтический» в немецком словоупотреблении восемнадцатого века, словарь Шмидлина фиксирует слово «романтическое» (опять-таки адъектив), как два абсолютных синонима – это romanisch и romantisch, то есть, «романное» и «романтическое» являются полными синонимами для восемнадцатого века в Германии. Иначе, книжная выдумка – абсолютное соответствие слову «романтическое». И обратите внимание, когда мы говорим о романтических чувствах, мы, как правило, сравниваем их с литературой. Мы говорим: «Да, у них такая любовь, как у Ромео и Джульетты», то есть, мы сравниваем с выдумкой чувства любящих, потому что в романтических чувствах и отношениях всегда есть литературный компонент, они всегда отдают выдумкой, литературщиной. Во всяком случае, на глаза стороннего наблюдателя.

Так что, когда появляется слово «романтизм» в Германии, то оно обнимает все эти коннотации, все эти смыслы.

Отец романтизма Фридрих Шлегель первоначально противится этому слову, говоря, что избыточной яркости «romantisch», он предпочитает затаенную красоту «luerisch», то есть лирического. Но пройдет несколько лет, и он скажет, что «романтическое искусство – это универсальное искусство».

Источники происхождения романтического движения.

Теперь посмотрим, как сами деятели романтизма определяют, что стало началом его, откуда происходит романтизм. И надо заметить, что позиция, которую высказывает сама романтическая эпоха, будет совпадать с позицией социологической школы. Ну, давайте мы отстранимся от того, что мы адепты культурно-исторической школы и посмотрим на происхождение романтизма глазами школы социологической. Фридрих Шлегель, с которого начинается история романтизма в Германии, в одном из своих «Философских фрагментов» говорит, что романтизм имеет три источника. Это – Великая Французская буржуазная революция 1789-1794 годов, это философия Иоганна Готлиба Фихте и книга Гёте о «Вильгельме Мейстере».

Что такое была Французская революция для Европы? Как вы помните, восемнадцатый век – это царство разума. Семнадцатый-восемнадцатый века, то есть, Новое время в Европе, это был короткий промежуток, когда Европа вдруг стала оптимистически смотреть на мир вокруг. Вдруг Европе показалось, что мир устроен прекрасно и разумно. И для того, чтобы научиться быть счастливыми (а это естественное право человека), нам нужно только лишь понять законы, которые властвуют в этом мире, и тем самым подчинить мир себе. Восемнадцатый век совершенно искренне верит в человеческий разум. Именно тогда появляется научный термин, определяющий человека, это «homo sapiens», человек разумный. Обратите внимания, до сей поры никто не мог, толком атрибутировать человека, что же главное в человеке? До сей поры человек определялся термином Аристотеля «animal ridens» , то есть «смеющееся животное». И вдруг стало понятно, что человек это не животное, и главное в человеке это не способность к смеху, а способность мыслить. И вот в конце восемнадцатого века во Франции (самой разумной из стран), как результат долгих размышлений интеллигенции возникает Французская революция. Это было величайшее свершение, это была пора, которая создала самую демократическую конституции всех времен и народов. В Конституции 1793 года было написано : «Цель борьбы – счастье масс». То есть, всё это было затеяно затем, чтобы все были счастливы. Ну, а чем была Французская революция и чем она обернулась, вы все прекрасно знаете. Сначала была обезглавлена аристократия и все сочувствующие ей, затем обезглавили тех, кто обезглавил аристократию, а потом термидорианский переворот уничтожает все достижения революции, обезглавив тех, кто обезглавил аристократию, а не обезглавленная аристократия возвращается из эмиграции и начинает процесс реставрации. Стало всё тоже самое, только гораздо хуже. И вера человека в способность своего разума пошатнулась, и появляется в науке новый термин, который определяет человека, термин «homo faber», то есть, «человек работающий». Обратите внимание, девятнадцатый век – это век капитализма. А на чем держится капиталистическая формация, на каком пороке? На человеческой жадности, правильно. А для того, чтобы быть богатым, нужно много трудиться. Поэтому называют не человек жадный, не человек стяжательный, а более красиво – человек работающий.

После того как закончилась крахом Французская революция, закономерно во всех европейских государствах владыки стали притеснять народ, потому что боялись повторения. Так что, наступает торжество реакции.

Ну, а что делает человек, если оно не может проявиться во внешнем мире? Да? Ведь вам не дано свободы, не дано никакой вольности в жизни общественной. Тогда человек погружается в состояние, которое называется английским термином «эскепизм» или «эскапизм». На русский язык это можно перевести как «внутренняя эмиграция», человек уходит в себя и больше начинает заниматься не своей личностью, потому что от личности его очень мало что зависит в этом мире, а начинает исследовать свою индивидуальность, взгляд поворачивается внутрь себя. Вот обратите внимание, как эпоха немножечко сродни описываемой? Советская. О чем писали самые любимые народом поэты в эпоху застоя – Высоцкий, Окуджава, кээспэшники? Они же писали на совершенно романтические темы. Они писали про романтическое прошлое, про войну, на которой Высоцкий никогда не был, про горы, в которые оба они не очень часто ходили, про море и небо, в которых они не очень плавали и летали, да? В общем-то, тематика была романтическая. То есть, это уход от действительности в некий другой мир, в мир мечты с яркими чувствами, в необыкновенный мир, а герой их произведения – это личность необыкновенная опять-таки. Так что взгляд в прошлое, взгляд внутрь себя вообще характерен для жестких тоталитарных эпох.

И вот вполне понятно, что вот такое обращение взгляда внутрь себя можно было объяснить провалом Французской буржуазной революции и провалом идеи о царстве человеческого разума. При помощи разума, оказывается, не все можно было изменить. И вот начинают искать другие механизмы исследования этого мира и исследования человеческой души.

Второй пункт «Фрагментов» Фридриха Шлегеля – это философия Иоганна Готлиба Фихте.

Я не знаю, вы уже имеете высшее образование по философии? Вы изучали этот предмет? Изучали. То есть, вы уже достаточно прикоснулись к ней, чтобы понять, что философию понять невозможно, да? В особенности, если речь идет о немецкой философии. Поскольку, если французы исторически старались писать так, чтобы было понятно, о чем он пишут, они были просветителями, они стремились расширить кругозор масс, расширить ваше мировидение, то немцы писали для себя. Немцы сознательно затемняли стиль своих философских сочинений, понять немецкую философию было трудно даже самим немецким философам. Скажем, Фихте был в восторге от Канта и полагал, что продолжает его дело, а Кант гневно говорил: «Избавьте меня от друзей, от врагов я как-нибудь сам избавлюсь». Так что немецкую философию в ту пору понимали не многим больше, чем сейчас, но улавливали основное, основную философскую идею. Если попробуете читать сочинения немецких философов, то поначалу они вас не напугают, потому что на первой странице излагается всё, что они в дальнейшем будут доказывать. Как существа легковерные, вы поверите в это сразу, но потом начинаете читать до сотой, двухсотой, трехсотой страницы и окончательно запутываетесь в системе доказательств. А что касается самой высказанной идеи, то она моментально усваивалась массами. Если очень просто пересказать, что уловили европейские массы в философии Иоганна Готлиба Фихте?

Я не знаю, обратили вы внимание или нет на то, что вообще-то никакой объективной реальности не существует. Дело в том, что, конечно, у меня есть предпосылка к знанию о том, что есть какой-то объективный мир. Но этот мир, воспринимаемый мною при помощи моих чувств, осмысливаемый моим разумом, и получается так, что в общем-то не существует для меня никакого другого мира, чем тот, который создан моими мыслями, чувствами, ощущениями. Человеческое сознание непроницаемо. Я не могу выйти за пределы моего внутреннего мира. Но если обратить внимание, призадуматься, глядя на этот мир, то он в общем-то устроен довольно неплохо. То есть, понимаете, это Я создал этот мир. И, в общем-то, ваше существование в нем довольно сомнительно, потому что то, какими вы существуете в моем мире (а другого мира никакого нет), это всё мое создание, то есть, вы, какими я вас знаю, созданы мною. А о каждом из вас у меня есть свои представления, своя концепция, и я уверяю вас, что вы бы очень долго смеялись, если бы вдруг сопоставили то, что я думаю о каждом из вас с тем, что вы сами о себе знаете. Так что, ваше внутреннее сознание мне недоступно, и я имею только лишь смутное подозрение о том, что, возможно, вы тоже существуете. А так, вообще-то говоря, вы созданы мной, как и всё создано мной. Иными словами, я – гений, друзья мои. Так что я абсолютно гениален, потому что я создал этот мир. В этом мире существует понятие прекрасного и безобразного, но они созданы мной. Доброго и злого – они опять-таки созданы мной. Вы скажете – они привнесены обществом. Да, но я же сам выбираю, соглашаться мне с обществом или не соглашаться, только за мною выбор. И опять-таки, я создаю не только физическую реальность, я создаю ее метафизическую, философскую. И все мое существование определяется не смешным немецким словом «Ich-sein» (термин Фихте), которое на русский язык переводится смешным русским словом –«яйность». Так что, я пребываю в состоянии яйности. Ну, а коли я гений, то всё, что я создаю, гениально. Поэтому, когда вы будете читать сочинения немецких романтиков, пожалуйста, не обижайтесь, что они написаны очень плохо. Это была принципиальная позиция немецкого романтизма: если я гений, я не могу заискивать перед публикой, потому что вас – нет. Понимаете? Если я буду писать для вас, то, значит, я сомневаюсь, что я гений. Это значит, я предполагаю, что есть такие же люди, как и я. А если я не гений, в таком случае то, что я написал – не гениально. Если же я предполагаю, что вас нет, а просто эгоцентрически самовыражаюсь, то всё, что я пишу, гениально. А уж какие-то искать там ошибки, то что вы можете в этом понимать, жалкие поделки моей праздной фантазии?

Так что это была особенность романтического творчества, оно очень эгоцентрично, очень эгоистично. Оно предполагает самовыражение и только, преимущественно самовыражение.

Теперь третий из обозначенных Шлегелем пунктов – это книга Гёте «Годы учения Вильгельма Мейстера». Эту книгу Гёте затеял писать в семидесятые годы как роман театральный, затем, вернувшись к работе над ней через десять лет, выпустил он её вначале восьмидесятых годов, переделав её в роман воспитательный. Эта переделка не очень ему удалась, может, лучше было бы, если бы он остановился на первой редакции этого романа. Но, так или иначе, книга была совершенно необычная. В чём её необычность? Её герой, Вильгельм Мейстер, бюргерский сынок, отец которого совершенно не питает никакого интереса к изящному, в отличие от деда. Дед был коллекционером, собрал прекрасную коллекцию раритетов, но вся эта коллекция была продана отцом, а деньги пущены в дело. Так вот этот мальчик, насколько можно вычислить по книге, ему лет шестнадцать или от шестнадцати до восемнадцати, влюбляется в актрису, а вместе с ней – в театр. Ну, потом актриса надсмеялась над бедным мальчиком, мальчик впал в меланхолию, увлекся коммерцией, чтобы отвлечь себя от грустных помыслов. Но задушить вовсе в себе интерес к творчеству он не смог. Отправляясь по делам семейной фирмы в разъезды, он примыкает к театральной труппе и начинает представлять на сцене, в частности, играет Гамлета. В основном, все эти актеры и актрисы разговаривают о театральном искусстве и о Шекспире, который совершенно ошеломил европейскую общественность восемнадцатого века. Вы обратите внимание, ведь его зовут Вильгельм, то есть, это немецкий вариант имени «Уильям». Так что и имя, и фамилия («мастер») этого персонажа говорящие.

Мы видим, как из просто хороший человек, честный бюргер превращается в деятеля искусства. В чем значение этой книги? Если мы вспомним, о чем писали книги до Гёте, то мы увидим длинную череду самых разных героев: писали о рыцарях, которые покоряли драконов и женские сердца, писали про ловких плутов, которые могли обставить кого угодно в два счета («Хромой бес», «Жиль Блаз из Сантильяно», «Лосарильо с Тормеса» – плутовской роман), писали про заблудших женщин, которые потом раскаялись («Манон Леско», «Роксана», «Моль Флендерс»), писали даже про добродетельных женщин, меньше, но все-таки писали. Про добродетельных женщин, вообще, написано очень мало, по сравнению с порочными. Скажем, последняя новелла десятого дня «Декамерона», о соколе, как раз про добродетельную женщину. Они тоже нашли своё место. Писали про моряка, который двадцать восемь лет провел на необитаемом острове и воспроизвел там всю крепость мировой цивилизации – было дело. Писали про чудака, который странствовал по островам, где обитали говорящие лошади, маленькие человечки и великаны. Писали про всех. Про кого не были написаны книги? Про человека искусства. Сколько бы мы не пытались перебирать героев мировой литературы до Гёте, мы понимаем – между мифом об Орфее и «Вильгельмом Мейстером» Гёте зияющий провал. И нам сложно сейчас в это поверить, потому что какую книгу из современных, из недавних, сто-двести лет назад написанных, не взяли бы мы в руки, везде перед нами тонко чувствующий человек, который постигает действительность. Да, либо человек – творец искусства, либо человек – любитель изящного. И мы с удивлением понимаем, что Гёте был первооткрывателем, он первый написал о человеке искусства.

Мало того, рядом с Вильгельмом стоит другой персонаж, его зовут Вернер, он друг Вильгельма, впоследствии он женится на его сестре, и этот Вернер любит искусство, он получает от него удовольствие. Не наслаждение, как Вильгельм, а удовольствие. То есть, его восторг перед искусством ограничен. Он любит, но женится не столько по любви, как бурному пылкому чувству, но с расчетом, потому что для него важно, что его избранница будет прекрасной матерью его детям. Дети не должны купаться в роскоши, ибо она развращает, но и не должны жить в бедности. Стало быть, Вернер должен обеспечивать семью. Что это, плохо? Нет, этот совсем не плохо. Перед нами очень хороший человек. И вот появляется пара романтических героев, которым в дальнейшем даст поименование Эрнст Теодор Амадей Гофман, пока вам известный только по сказке «Щелкунчик». Гофман в своем романе «Житейские воззрения кота Мура» вложит в уста капельмейстера Крейслера следующие слова: «Был я на одном вечере, где балагур-слуга обратился к оркестрантам с подобными словами: «Вы хорошие люди, но плохие музыканты». С той поры я, подобно высшему судии, разделил весь мир на две неравные части: музыкантов и просто хороших людей. Но никто из них не будет осужден, наоборот, всякий удостоится блаженства, но на свой, особый лад». Вот эта пара – музыкант и «просто хороший человек» (точнее, «просто честный бюргер»), она просуществует в немецкой литературе, по сути дела, вплоть до середины двадцатого века, а то и дальше. Два взгляда на мир: взгляд тонко чувствующей души, которая устремлена ввысь, которая обладает грандиозными крыльями, но эти крылья мешают ходить ей по земле. И другие люди, которые не имеют крыльев и опасаются заглядывать в мир мечты, но вполне устойчиво стоят на ногах.

Так что все три источника, называемые Фридрихом Шлегелем, они вполне могут быть признаны нами, но это не единственные источники возникновения романтизма. Мы видим с вами, что романтизм, определяется не этими тремя источниками, а мы видим с вами, что он захватывает различные уровни сознания масс, он наступает одновременно и повсеместно. Ведь романтизм охватывает все умонастроения, все информационные системы. Появится ведь не только романтическая литература, появится романтическая живопись, появится романтическая философия. В романтической философии ведется поиск не только нового содержания, но и новой формы. Скажем, Шеллинг размышляет об одном из своих трактатов – «Введение в критику трансцендентального идеализма» – не написать ли ему свое сочинение в стихах, то есть идет поиск адекватной формы романтическому содержанию философии. Появится романтическая геология, будет вестись, поиск соответствий между всеми минералами, поиск как бы духа земли, который объединяет воедино все минералы. Появится романтическая медицина, основоположником её будет доктор Карус, который был одновременно и романтическим художником. Как ни странно, и медиком тоже был хорошим. Это романтическая музыка, естественно. Затем романтическая архитектура – коснулась она, правда, очень узкого сектора, она коснулась садово-паркового искусства. И преимущественное развитие романтическая архитектура получает в Англии. Оттуда она приходит в Германию. Но, тем не менее, можно представить себе различие парка восемнадцатого века и парка девятнадцатого века. Вы выходите, скажем, из Большого Трианона в Версале, и что вы видите перед собою? Это бывшее болото, которое теперь представляет собой расчерченный парк: кусты, деревья подстрижены, им придана форма, зачастую форма живых существ, геометрических фигур. Четкие аллеи расчерчивают этот парк. И мы понимаем – это воплощенная идея восемнадцатого века, века человеческого разума: было болото, стал парк. Аллеи под прямым углом. Деревья, дай им волю, будут расти как угодно, нет, они подстрижены им придана разумная законченная форма. И совсем другое дело романтический парк. Из парков вам известных это, наверное, Павловск в Петербурге. Вы заходите в дебри, вы идете по какой-то тропинке, которая неизвестно куда вас заведет. Ан нет, она приводит вас к полуразрушенной беседке. Вы думаете, что эта беседка разрушилась от времени? Нет, она была построена как полуразрушенная. Или какое-нибудь надгробие античное, хотя никакой античности тут быть не могло, но это надгробие вполне в духе античности. То есть, все необычное, запущенное, запутанное, всякие загадки и неожиданности встречают вас на каждом шагу, когда вы гуляете по романтическому парку. Романтическому парку требовалось романтическое садоводство. Эта традиция прервана у нас, но, в общем-то, все запахи цветов на клумбе, их цвета должны находиться в причудливой гармонии. Интерес к побору запахов, возникающий в немецком романтическом садоводстве, найдет отражение в столь любимой вами книге немецкоязычного автора, я имею в виду «Парфюмера».

Так что романтизм был всеобъятным явлением, которое проявилось на всех уровнях общественного сознания и затронуло различные информационные системы.

Мистическая идея немецкого романтизма.И теперь давайте посмотрим, какая идея лежит в основе романтического миропонимания. Это мистическая идея. Что такое мистическая идея немецкого романтизма? Германия сама по себе, пожалуй, самая мистическая из стран Европы, и сама по себе Германия самая романтическая из европейских стран. Вы посмотрите, наше представление, наш клишированный образ немца и немецкой нации, с чем он ассоциируется? С образом героя-музыканта и с образом героя просто хорошего человека. Если мы попытаемся вспомнить великих музыкантов, то первые двадцать имен будут немцы. Если попытаемся припомнить великую философию, то первый десяток имен будут немцы. Если вспомните литературу, то, так или иначе, среди величайших гениев Гёте, хотя только-только начинается немецкая литература в восемнадцатом веке, но начинается сразу с вступления гения. Так что поэзия – немецкая. Сказки немецкие. Самые страшные сказки созданы в Германии, да? Так что немцы, пожалуй, самая одухотворенная нация. С другой стороны, пресловутые пиво, сардельки и военщина пресловутые церковь, кухня и дети – это всё тоже Германия. Так что получается, что немцы в образе музыканта и просто хорошего человека воплотили по сути дела две ипостаси немецкого национального характера.

И вот немецкая нация – это самая мистическая нация. В восемнадцатом веке развиваются различные мистические направления, берущие начало еще в средневековье, тут и розенкрейцеры, и масоны, и иллюминаты, и в восемнадцатом веке были заложены идеи современной немецкой мистики. Вот посмотрите, мистическую идею немецкого романтизма выразил очень отчетливо Шеллинг. Он сказал: «Это наблюдение бесконечного в конечном». Мистическая идея – это наблюдение бесконечного в конечном. Что это значит? Философ восемнадцатого века Якоб Бёме (в свободное время от философии он был сапожником, поскольку, вы понимаете, философией много денег не наживешь, как ни странно, даже сапогами больше), он был великим немецкими мыслителем. Он был визионером, как все мистики, то есть философия его открывалась не путем логических построений, как у французов, а он созерцал и размышлял. И вот как Якоб Бёме объясняет устройство мира. Мир первоначально был единым, не был он разделен на законченные материальные предметы, как сейчас. Только грехопадение привело его в то состояние, в котором он превратился в набор конечных материальных предметов. «Зеленый луг, – пишет Бёме, – раньше был зеленым дуновением ветерка. Камни были живые и могли петь». А с той поры, как человек узнал, как называются предметы, вот это бесконечное единство мира распалось. Обратите внимание, мир не членился на составляющие. В ту пору не существовало луга, не существовало отдельно зеленого цвета. Луг, ветер, свет – всё представляло собой Unendliche Eincheit (бесконечное единство). А что было грехопадение, которое дало познание миру? Как только человек познал мир, как только человек нарёк предметы своими именами, мир распался на множество материальных предметов, конечных и обреченных смерти. И какая задача возникает перед романтическим движением? Разрушить конечные очертания мира и выявить бесконечные очертания бытия. Ведь Бог воплотил себя в двух составляющих, в двух своих величайших проявлениях – это мир и человек. И романтики начинают почитать Бога в его творении. Бог рассредоточен количественно по-разному во всех предметах, окружающих нас. В каких-то концентрация божественного больше, в каких-то ничтожно мала, но тем не менее Бог присутствует во всяком предмете этого мира, также как он присутствует и в человеке. И вот задача наша пристально вглядеться в окружающий мир, чтобы увидеть вечное, бесконечное движение божества, божественного дыхания. Всё в этом мире удивительнейшим образом указывает на всё. Мы не можем найти тайну, мы не можем ответить на вопросы «зачем?» и «почему?», главные вопросы, которыми задается человек. Мы не можем разгадать тайну этого мира, но мы можем всюду видеть указание на тайну, указание на то, что тайна в этом мире присутствует. Узоры мороза на стекле напоминают листья папоротника и клёна. У них совершенно различная природа, но, тем не менее, мы понимаем причудливое соответствие между неорганической материей узора на стекле и органической – листьями папоротника. Узоры на раковине напоминают древние неразгаданные письмена. У них различная природа, но одно указывает на другое. Узор на крыльях бабочки и излом камне похожи. Весь мир опутан причудливыми соответствиями. Мы понимаем, всюду вокруг нас, оказывается, скрыто божественное, и нам нужно лишь пристально вглядеться в этот мир, проникнуть за его конечные очертания, и вот тогда мы соприкоснемся с бесконечным, соприкоснемся с абсолютом. И вот, посмотрите, скажем, Гофман пишет в своей «Крейслериане»: «Не столько во сне, сколько в том бредовом состоянии, которое предшествует забытью, в особенности если перед тем я долго слушал музыку, я нахожу известное соответствие между цветами, звуками и запахами. Мне представляется, что все они одинаково таинственным образом произошли из светового луча и потому должны объединиться в чудесной гармонии. Особую странную, волшебную власть имеет надо мной запах темно-красной гвоздики; я непроизвольно впадаю в мечтательное состояние и слышу, словно издалека, нарастающие и снова меркнущие звуки гобоя». Однако же, когда мыслящий субъект погружается в это смутное состояние полусна, когда конечные очертания предметов и явлений размываются, но человек всё еще способен мыслить как раз в такие моменты, когда наше сознание перестает улавливать предметы в их конечности (ведь в сновидении всё размывается), сновидение совмещает по одному нашему подсознанию понятному признаку различные явления, вот тогда устанавливаются эти причудливые соответствия. Великие слова Шарля Бодлера, французского писателя, поэта, по сути дела, первого символиста, первого декадента, в его манифесте «Соответствия», это сонет, Бодлер пишет:

Есть запах чистоты. Он зелен точно сад,

Как плоть ребенка свеж, как зов свирели нежен.

Другие–царственны, в них роскошь и разврат,

Для них границы нет, их зыбкий мир безбрежен, -

Так мускус и бензой, так нард и фимиам

Восторг ума и чувств дают изведать нам.

Да, вы посмотрите, та же самая это немецкая идея восемнадцатого века, сформулирована Шеллингом в девятнадцатом веке, в конце восемнадцатого века, воспринятая Гофманом в двадцатых годах девятнадцатого века, и в пятьдесят шестом году во французской литературе возникающая в сонете «Соответствия». Мы понимаем, что вот эта фраза «Il est des parfums frais comme des chairs d’enfants, Doux comme les hautbois, verts comme les prairies» – «есть запах чистоты – свежий, как плоть ребенка, зеленый, как луга, нежный, как звук гобоя» в русском переводе Левика это теряется, «как звук свирели» переводит Левик. Нет, как звук гобоя, в точности тот инструмент, о котором пишет Гофман, и Бодлер находится под влиянием Гофмана, под очень сильным впечатлением от Гофмана.

Так что, Якоб Бёме, и Шеллинг, и Гофман, и Бодлер говорят об одном и том же, что весь мир опутан причудливой цепью соответствий. И всё в этом мире указывает на всё.

И вот задача романтизма отчасти разрушительная. Мы помним, что это разрушение конечных очертаний началось еще в восемнадцатом веке в эпоху штюрмерства, в эпоху «бури и натиска», когда группа крайне непопулярных молодых литераторов пыталась разрушить сложившуюся систему, иерархию жанров классицизма и создать принципиально новую немецкую драму. Романтизм разрушителен, но какова цель этого разрушения? Разрушить всё конечное затем, чтобы выявить бесконечное. Всё конечное враждебно романтическому сознанию. Фраза Тютчева «Мысль изреченная есть ложь» – это немецкая фраза, высказанная русским поэтом. Ведь мы помним, что Федор Тютчев в гораздо большей степени немецкий поэт, чем русский. Он живет в Германии. И когда мы заучивали из «Родной речи» стихотворения Федора Тютчева о русской природе, мы не могли отдавать себе отчет, что, в общем-то, это немецкая природа. Тютчев, который встречался со Шлегелем, встречался с Шеллингом в Германии, разумеется, находится под сильнейшим впечатлением от немецкого романтизма. И слова «Мысль изреченная есть ложь» – это слова, конечно же, немецкие.

О том, при помощи какого философского принципа нам следует разрушить конечные очертания дольнего мира, с тем чтобы выявить его бесконечную сущность, мы с вами поговорим в следующий раз. Спасибо за внимание, всего доброго.