Противопоставление определенных и неопределенных высказываний

Принцип неопределенности тесно связан с категорией проверяемости высказываний: достаточно неопределенные высказывания полагаются непроверяемыми или «труднопроверяемыми», что является основанием для отнесения последних к категории мнения. Выше мы уже отметили, что проверяемость не может являться содержательным основанием для противопоставления, здесь же укажем, что неопределенность высказывания как его семантическая характеристика не предполагает того, что перед нами мнение. Это следует из двух фактов, во-первых, из неопределенности высказывания не следует, что конкретное высказывание является утверждением о ментальном состоянии говорящего. Этот аргумент можно игнорировать, если не принимать те соображения, которые мы изложили выше по поводу разграничения высказываний о мире и высказываний о ментальных состояниях и их связи с категориями фактов и мнений, поэтому важным оказывается второй аргумент: любое высказывание обладает какой-то степенью неопределенности, а потому неопределенность не может являться критерием, конечно, если мы не ставим перед собой цели доказать, что все высказывания являются мнениями.

В общем случае можно выделить два типа неопределенности, первый тип – неопределенность, которая является частью информации в речевом сообщении, и второй тип – неопределенность, связанная со свойствами языкового кода.

Первая ситуация касается неопределенности, которая может быть выражена в самом высказывании. Например, в высказывании «Вошел какой-то человек» говорящий утверждает, что вошел человек, и он (говорящий) не знает, что это за человек, например, он не знает его имени и фамилии, не знает где и кем он работает и т.п. Безусловно, в данном случае мы имеем не только утверждения о мире, но и утверждения о ментальных состояниях субъекта речевой деятельности.

Примером второго типа, который связан с неопределенностью языкового кода, может служить, вероятно, любое высказывание русского языка, приведем яркий пример: из высказывания «В комнату вошел лысый человек» невозможно вывести, насколько лыс был тот, кто вошел, поэтому будучи экспертом мы можем рассуждать примерно следующим образом: «Нет критериев для выделения лысого человека, «лысость» – субъективная оценка ситуации говорящим. Другими словами, тот, кто вошел, по мнению говорящего, может быть оценен как лысый, поэтому часть анализируемого утверждения «Человек был лыс» является мнением говорящего».

Описанная логика базируется на следующих принципах.

Первый из них связан с возможностями любого языка представить ситуацию как объективную либо как субъективную. Рассуждая так, мы используем возможность, предоставляемую нам языком, мы способны интерпретировать все факты как мнения (то есть переформулировать фактические высказывания так, чтобы они имели форму субъективного мнения). Предложение «Дождь идет» в каком-то отношении равно предложению «Считаю, что дождь идет». Всегда сохраняется возможность сказать, что любое предложение, скажем, «Дверь открыта», на самом деле означает то, что говорящий утверждает, что то, что он наблюдает, интерпретируется им как «Дверь открыта». В такой логике актуализируется тезис о том, что любой язык и при этом весь язык интерпретативен, а отсюда выводимо, что все является отражением виденья говорящего, и свойство лысости как раз наглядно иллюстрирует это обстоятельство. Категория факта как соответствия утверждаемого реальному положению дел при таком подходе, вероятно, сохраняется в вымышленном мире, можно сказать, что эту категорию мы придумали, потому что мы привыкли употреблять языковые выражения, как если они были бы фактическими утверждениями. Другими словами, мы употребляем некоторые предложения, думая, что они указывают на свойства или отношения, присущие реальному миру, тогда как на самом деле мы лишь утверждаем о своих интерпретациях неопределенного и независимого потока событий, который оказывает на нас какое-то воздействие. Мы также можем утверждать, что перерабатываем мир каким-то образом и все утверждения о мире, понятия (либо категории) – это наши (человеческие) категории и утверждения, и им ничего не соответствует в мире. Таким образом, все наши утверждения о мире – это наши субъективные мнения о мире.

Второй принцип заключается в следующем. Данная логика исходит из презумпции важности точных определений: для того, чтобы мы смогли наверняка утверждать, мыслим ли мы факт «Этот человек лыс», мы должны определить критерии того, когда человек действительно лыс или ответить на вопрос: «Что такое быть лысым?».

Два описанных следствия могут быть проанализированы следующим образом. Очевидно, что когда мы утверждаем, что «Человек лыс», то для нас значимо не только наше ментальное переживание «лысости» человека, но мы стремимся утверждать что-то и о свойствах человека, который, как мы полагаем, находится вне нас. В общем категории и представления, равно как и утверждения, являются действительно нашими (то есть относятся к человеку и его интерпретации мира), но все-таки они могут соотноситься с миром, то есть утверждать что-то о мире, а не только ментальных состояниях человека, это вытекает из факта, что мы можем ошибаться в своих утверждениях, то есть высказывать ложные утверждения о мире [Поппер, 2004].

По поводу же второго следствия можно отметить следующее. Определения понятий (и, в частности, точные определения), по нашему мнению, не очень важны для описания действительности: все носители языка имеют опыт успешного применения неточных понятий в целях описания реального положения дел; такого нечеткого содержания, какое заключено в понятии «лысый человек», оказывается достаточным, чтобы передавать информацию о внеязыковой действительности. Очевидно, что такие предикаты могут использоваться описательно, но при этом объем информации, которую они кодируют, имеет какую-то зону неопределенности. Например, выражение «Этот человек был лыс» может использоваться неискренне, в целях ввести в заблуждение, например, следствие или суд, а потому говорящий способен его употреблять в ложном значении. Объем описательной информации этого термина связан с тем, что оно не может быть употреблено относительно человека, у которого густые волосы, несмотря на то, что признак «обладать густыми волосами» так же, как и «быть лысым» неопределенен. Неопределенность концептов достаточно детально описана в концепции Дж. Лакоффа, но такая неопределенность, на наш взгляд, не влечет за собой релятивность познавательных процедур, так как в центре познавательных процедур стоят не понятия, а истинные или ложные утверждения о предметах реального мира, поэтому мы всегда можем вводить новые названия для обозначения фрагментов действительности, которые «ведут себя» другим образом, нежели прежде выделенный фрагмент. Проиллюстрируем это утверждение следующим примером, этот пример взят из работы Дж. Лакоффа [Лакофф, 2004]. Примеры, которые анализируются далее, в работе Дж. Лакоффа даются в целях описания других проблемных ситуаций, а именно в целях подтверждения гипотезы о «жизнеспособности» категорий базового уровня, что обусловливает стремление человека, а в данном случае ученого, к единственно правильной классификации, но эти примеры способны проиллюстрировать и выдвигаемый нами тезис о том, что определение понятий не является важным для того, чтобы производить описательные высказывания (чтобы давать описания).

В своей книге Дж. Лакофф приводит спор, который существует в биологии между так называемыми кладистами и фенотипистами. Приведем выдержку из этой работы.

«Около 20 000 видов позвоночных имеют чешую и плавники и живут в воде, однако они не образуют единую кладистическую группу. Некоторые – в частности, двоякодышащие рыбы и целакант – с генеалогической точки зрения близки к существам, которые выползли на землю для того, чтобы превратиться в амфибий, рептилий, птиц и млекопитающих. В кладистической классификации форели, двоякодышащих рыб и каких-либо птиц или млекопитающих двоякодышащие рыбы должны образовать группу, родственную воробьям и слонам, (выделено нами – К.Б.) оставив форель в ее ручье. Признаки, формирующие наше обыденное понятие рыбы, все являются общими первичными признаками (shared primitives) и поэтому не могут быть основой для выделения кладистических групп.

В этом месте многие биологи возмутятся, и я думаю, справедливо. Кладограмма форели, двоякодышащей рыбы и слона вне всякого сомнения является правильным отражением порядка ветвления во времени. Но неужели классификации должны основываться только на кладистической информации? Целакант выглядит как рыба, ведет себя как рыба, имеет вкус рыбы и следовательно – в некотором законном, хотя и выходящем за пределы косной традиции смысле – является рыбой(выделено нами – К.Б.). К несчастью, эти два типа информации – порядок ветвления и общее подобие – не всегда дают совпадающие результаты. Кладисты отвергают общее подобие как ловушку и иллюзию и работают только с порядком ветвления. Фенотиписты пытаются работать только с общим подобием и стараются измерить его в тщетной погоне за объективностью» [Лакофф, 2004].

Данный фрагмент ярко иллюстрирует то, как исключительно словесная проблема может являться препятствием для поиска дескриптивных утверждений. Что мы имеем в виду? Очевидно, что в результате биологического исследования мы имеем следующие дескриптивные утверждения:

Из класса существ, которых мы называем рыбами, выделяются два подкласса:

1. Существа, ведущие себя как рыбы и генетически являющиеся рыбами.

2. Существа, ведущие себя как рыбы, но генетически не являющиеся рыбами.

Очевидно, что этими утверждениями исчерпывается дескриптивная информация представленного спора, относительно же продуктивности вопроса о том, что такое рыба[43], возникают следующие сомнения: «Так ли важен этот вопрос? К чему ведет его решение?» И, быть может, самый важный вопрос: «По каким причинам ответ на него такой, что слово «рыба» – это название класса существ, ведущих себя определенным сходным образом (например, живущих в реке), но класса, который не является генетически однородным, не может быть признан удовлетворительным?». На данном этапе мы не можем привести никаких аргументов в пользу того, что этот ответ не исчерпывает поставленной проблемы, и думаем, что весьма вероятно, что эта проблема является исключительно словесной, сводящейся к проблеме называния. Пожалуй, к этому можно и необходимо добавить только то, что ранее, когда мы употребляли слово «рыба», мы полагали (и очевидно, были уверены), что класс, который мы именовали этим именем, однороден и генетически (а не только относительно поведения), и при этом мы ошибались, так как это предположение оказалось ложным. Наличие же спора вполне объяснимо стремлением сохранить наши прежние убеждения, потому что, действительно, в каком-то смысле необычно и непонятно, как могло получиться так, что то, что было ранее рыбой, в каком-то смысле не является рыбой. Это, на наш взгляд, иллюстрирует жизнеспособность ранее принятых теорий мира, которые выражаются в словах и высказываниях. Так, например, метаязыковое сознание «сопротивляется» утверждению, что орфография «от правил» не является коммуникативно-ориентированной орфографией, так как утверждение о том, что если мы будем неправильно писать, то нас не поймут, настолько естественно, что способно устоять против любой критики, на каких бы ясных и отчетливых аргументах она ни основывалась (см. об этом [Голев, 2004])

Подводя промежуточный итог, отметим, что проблемы определения терминов, которые связаны с неточностью употребления имен и предикатов не являются научно значимыми за исключением собственно лингвистики как науки, одной из задач которой является описание значения слов, высказываний, грамматических категорий. Мы также полагаем, что язык обычно используется именно таким образом всеми его носителями, он используется, в том числе и для утверждения положения дел в мире при помощи неопределенных и приблизительных значений, цель же что-то точнее определить, очевидно, возникает либо в метаситуациях (например, в лингвистической философии) либо в случаях подлинного непонимания или недопонимания содержания сообщения, которое слушающий должен декодировать. И в этом плане в языке как коде заложен своего рода механизм для преодоления этой ситуации: слушающий может всегда задать вопрос и уточнить содержание сообщения. Так, неопределенное предложение «Вошел врач» может быть уточнено при помощи вопроса о поле врача: «Был ли этот врач, который вошел, мужчиной?».

Выразим эту мысль более ясно: для того, чтобы высказывать факты, не является необходимым, чтобы все вещи в мире или слова в языке были расклассифицированы идеальным образом, главное требование к словам – возможность их эффективного использования при кодировании информации, которую мы способны утверждать о реальном положении дел. Таким образом, категории как таковые оказываются неважными в том смысле, что любая категория сводима к истинному утверждению об объекте, а ответ на вопрос: «Что такое рыба?», сводим к следующему: «Рыба» – это совокупность истинных высказываний о том, что мы называем рыбой, плюс в идеальном случае еще одно высказывание о том, что перед нами все истинные высказывания о рыбе и нет больше других истинных высказываний о рыбе [Рассел, 2007]. Тот факт, что мы можем в чем-то ошибаться относительно реальной группы вещей называемых словом «рыба», не делает бессмысленным употребление слова «рыба» таким образом, как мы его употребляем – «с ошибкой». Когда тот, кто знает, что целакант в генетическом плане не рыба, употребляет слово «рыба», он всегда может сказать, что исключает при этом словоупотреблении целаканта.

Употребление слов по отношению к фрагментам мира не требует выяснения отношений этого фрагмента мира со всеми остальными фрагментами мира и, соответственно, слова со всеми остальными словами языка, но требует, чтобы этот фрагмент был выделенным из других фрагментов, а его название было способно эффективно отличать этот фрагмент от других. В общем случае мы отличаем чаек от воробьев, и когда мы кодируем сообщение о чайках, мы употребляем слово «чайка», и относительно какого-либо предмета, который мы хотели бы назвать чайкой, но в силу каких-то причин не можем его так назвать, всегда можем сказать: «Какая-то странная чайка!», и если нас спросят, в чем была ее странность, мы можем выразить это в истинных утверждениях: «Она вела себя таким-то образом, а это, как ты знаешь, не характерно для чаек». Вопрос о том, что такое относительно реальной действительности на самом деле чайка, при таком подходе оказывается в каком-то отношении лишенным смысла. Слово «чайка» относительно фрагментов мира, действительно, употребляется достаточно неопределенно, но эта неопределенность не имеет значения по отношению к выполнению языком описательной функции.

Таким образом, степень точности или, с другой стороны, какая-то неопределенность слова, не может являться основанием для исключения высказываний из класса описательных, так как слово любой степени точности может употребляться описательно, и способность описывать связана не с его точностью, а с его содержанием, которое можно определить через негативные ситуации, а именно через те ситуации, в которых данный концепт, выступая как предикат, дает ложные высказывания (фактически здесь оказывается важным принцип оппозиции). В результате, конечно, мы можем получить предикаты, обладающие бедным содержанием, такие как предикат «лысый», но бедность содержания не является мерой оценочности предиката. Напомним, что наличие значения «истина» не предполагает наличия эффективной процедуры верификации высказывания, высказывания с бедным содержанием являются, по нашему мнению, достаточно яркой иллюстрацией этого факта.