Культура в политической деятельности

Конечно, главные проблемы так называемой политической культуры – проблемы практические. То есть проблемы, касающиеся реального окультуривания политической жизни, насколько это возможно. Такая оговорка насчет возможности и степени окультуривания политической деятельности, политических отношений не случайна. Ибо, например, в современной России, с одной стороны, видны некоторые признаки изменений в политическом состоянии страны. Не то чтобы установилась действительная демократия. Но очевидна некоторая либерализация осуществления власти, жесткость централизованного управления ослабла настолько, что государственные структуры ощутили это как недостаток и начали укреплять вертикаль власти. Выборы на всех уровнях уже давно проводятся по меньшей мере из двух кандидатов (а не как раньше – из одного). Свобода слова вылилась чуть ли не в вакханалию вседозволенности и словесной болтовни. Свобода совести в чем–то граничит с утратой самой совести. Изменения во внешних моментах политической жизни сказались в том, что выдвинулся ряд политиков, которые способны говорить «без бумажки», более грамотно, чем раньше. Некоторые из них знают один иностранный язык, а то и несколько. Представители высшего руководства почти перестали попадать в неприлично–скандальные ситуации внутри страны и за рубежом. Профессионализм политиков хотя и недостаточен, но растет.

С другой стороны, либерализация и демократизация даже как цели непопулярны в самых разных слоях российского общества. Рассмотрение в качестве идеала монархии, в прямом ли виде, в виде ли просто сильной и твердой централизованной власти с жестким единоначалием свойственно не только обывателям, сталинистам, черносотенцам, но и известным деятелям культуры. Многие считают неприемлемой для России демократию западного типа. А об опыте своего российского республиканизма (в частности, новгородской республики) вспомнили в начале перестройки и опять забыли. По–прежнему ощущается несовместимость законности и власти, а возможности легитимации последней себя пока что не обнаруживают. Патриотизм, воспитанием которого снова озаботились, все время как–то перекашивает в сторону «имперскости» и национализма. Государственные деятели даже правительственного уровня не считают зазорным через СМИ давать населению порой сильно искаженную информацию о своих действиях.

Так что состояние политической культуры трудно оценить определенно, тем более что смыслы понятия «политическая культура», бытующие в России, мягко говоря, не однозначны. Конфликт интерпретаций выявляет, скажем, отмеченное К. Ф. Завершинским мнение о «первородной несовместимости политики и гуманности», а стало быть и культуры.^[184] Но есть и представление о существенных (только пока что почему–то нереализуемых) возможностях окультуривания именно российской политики, в том числе и в монархических вариантах. При этом, разумеется, оценки и состояния, и потенциала «политической культуры» зависят от трактовок понятий «политика» и «культура».

Что касается политики, то со времен Макиавелли на нее привыкли смотреть как на сферу деятельности, в которой цель оправдывает средства, а цель – всегда завоевание, удержание и использование власти. Если так, существование политической культуры оказывается проблематичным или невозможным. Возможными оказываются разве что лицемерно–фальшивые формы, маскировки под культуру и варианты реализации псевдокультуры и лишь частично действительной культуры, используемой государством. Стараясь избежать понимания политики как антикультурного явления, отечественные политологи отмежевываются от культурного аксиологизма, который, с их точки зрения, выводит политику «за скобки собственно культурных феноменов», разводит цивилизацию (как мир полезности, технологичности) и культуру (как мир ценностной саморегуляции).^[185] Но аксиологизм на деле бывает разным и, кроме разведения цивилизации и культуры (т. е. уточнения специфики каждого из этих явлений), предполагает и осмысление связи между этими разными, но весьма близкими явлениями и понятиями.

Политическая организация общества, политическая деятельность представляют собой значительные цивилизационные достижения. Достижения эти, как и некоторые другие порождения цивилизации, могут проявляться и проявляются как античеловечные (насилие, подавление, истребление людей), но в то же время – как средства, содействующие сохранению и развитию культуры (памятники культуры, охраняемые государством, государственные институты культуры и др.).

Политика, политическая жизнь, политическое устройство, политическая деятельность в известной мере могут оформляться, одухотворяться, облагораживаться, обретая черты культурности, и не только внешне. Но именно в известной мере, ограниченно. В той мере, в какой развитие цивилизованности этой сферы жизни преодолевает–таки дикость и варварство. Внешне это может быть выражено в речи, мышлении, поведении политиков и чиновников всех рангов. Содержательно же – в той мере, в какой в политике значимы и действенны мораль и право. Профессиональная реализация стремления к правовому государству и реальной демократизации жизни (как к цели, а не средству для чего–то) есть выражение некоторой окультуренности политики.^[186] А слово «некоторой» употреблено потому, что и право и мораль (в отличие от нравственности) – феномены не собственно культуры. Проявления собственно культуры в политике всегда проблематичны. Проблематичность эта не означает того, что культура никогда не может воплощаться в политической жизни. Но может тогда и, опять–таки, в той мере, в какой цивилизованность (норма морали, правовая норма) выступает как момент культурности (внутренне принятая норма, в реализации которой ценность не она, а человек, жизнь которого «нормируется»).

В общем, политическая культураможет быть понята как:

♥ высокая степень цивилизованности политической деятельности и политических отношений;

♥ реализованность ценностей культуры в политической деятельности и политических отношениях;

♥ реальная демократизация в сфере политики.

В современной России в этом плане ситуация со стремлением к культурности—цивилизованности характеризуется двойственностью, возникшей не сегодня. Населению России издавна присуще тяготение к традиционности быта, даже если он ощущается как давящий и доводит до тоски, к сохранению того, что есть, – порядков в государстве, устаревших норм морали. Но в то же время русские люди проявляют и стремление к нарушению всяких норм и порядков. Если говорить о политической стороне жизни, то русские тянутся к воле, к полной свободе. Демократизм в западном варианте – это слишком мало, а стало быть, и не нужно. Но полная воля ведет к анархии. Преодоление же анархии в обществе и государстве требует установления сильной власти и рабства для населения.

Вся история России – колебание между тянущимся рабством и вырывающимся диким бунтом своеволия.

Чтобы в России стала возможной в высокой степени цивилизованная политическая жизнь, должно произойти принципиальное изменение отношения «человек—власть». Изменение, после которого государство выступает и воспринимается людьми в качестве пока что необходимого инструмента организации жизни общества. Именно инструмента, и не более, чтобы не отождествлялись понятия «общество», «Родина», «государство»;чтобы чиновничество любого уровня и ранга виделось, проявляло и осознавало себя наемными служащими (а не начальством), которых можно уважать, если они хорошо работают, но не бояться. У этих «наемников» должно быть, если не развито, то побуждаемо контролем общества, такое качество, как ответственность перед людьми. Общество должно активно проявлять себя в отношении к государству (контролируя и ограничивая его) не в моменты бунтов и революций, а в обычной жизни, постоянно. Проблема, конечно, в том, как этого достичь, если перемен, подобных тем, которые произошли в Европе во время и после Реформации, в России не было.

Поэтому в России и поныне существуют проблемы с реализацией так называемой правовой культуры, хотя эти проблемы существенны не только для нее.

Правовая культура

Право определяется и понимается не всеми теоретиками одинаково. В Советском энциклопедическом словаре определение права таково:

► Право– совокупность общеобязательных правил поведения (норм), установленных или санкционированных государством.^[187]

Там же отмечается, что в праве может быть выражена как «воля господствующего класса», так и воля всего народа. Реже встречаются более широкие трактовки права, когда оно определяется в качестве совокупности «этических общностных ценностей (справедливость, порядок, нравственность, правдивость, верность, надежность и т. д.)».^[188] При этом особо выделяется «позитивное право», в котором формулируются исконные права человека. Чаще все же право связывают с деятельностью государства и определяют как «внешний, государственный регулятор»^[189] действий человека. Считается, что регулирование действий и отношений людей в данном случае производится при помощи законов, законодательных актов. Государство может целиком присваивать себе всю полноту законодательной власти, как это имеет место в абсолютных монархиях, в тоталитарных, диктаторских режимах. Но отношения государства и права могут быть иными. Либерализм (от лат. liberalis – свободный) исходит из служебной функции государства: не человек для государства, а государство для человека:

Символическим отображением идеала государства в классическом либерализме является образ «государства – ночного сторожа», т. е. такого, которое не вмешивается в частную жизнь человека и стоит на охране его неотчуждаемых прав (на жизнь, свободу и собственность). Государство не может быть могущественнее личности, а поэтому должно быть регламентировано законом, который охраняет ее свободы.^[190]

В любом случае право – очевидное завоевание цивилизации, ее ценность. Правовое регулирование жизни содействует сохранению ее упорядоченности. Оно ограничивает проявления зла. Конечно, есть и другие типы регулирования социальных отношений: мораль, нравственные предписания и заповеди. Как раз наиболее жесткие из них когда–то отошли в область права, были формализованы. Правовому регулированию стало подвергаться то, что наиболее опасно для жизни человека в обществе, что потребовало более четкого, определенного и действенного регулирования, чем регулирование так называемого «обычного права», нормативной морали. За нарушением моральных норм следовало осуждение, за нарушением правовых – наказание.

Но право не сводится только к чисто утилитарному регулированию человеческого поведения по принципу «преступление – наказание». Развитое законодательство фиксирует и степени допустимой свободы, обеспечивает соблюдение прав человека.

И в своей ограничительной, и вот в этой, последней, позитивной функции право, будучи достижением цивилизации, связано с культурой, хотя связи эти довольно сложные.

Впрочем, на низшем, витальном уровне культуры сложности невелики. Человек этого уровня культуры, с одной стороны, ценит упорядоченность жизни, в которой законом защищаются его права, а с другой – проявляет неуважение к закону и вообще к праву.

В России, скажем, уважение к неписаным законам общины, мира, к «обычному праву» сохранялось до революции.

Но закон как юридическая норма на Руси никогда не был уважаем (вспомните поговорку: «Закон что дышло – куда повернул, туда и вышло»). И на уровне действия – постоянная реализация противозаконности, противоправности. Нарушение закона, в общем, считалось даже доблестью, лишь бы не поймали. И законы плохо действовали. Управление осуществлялось и до революции, и после нее (во многом и сейчас) с опорой на подзаконные акты властей. И боялись и боятся не нарушения закона, а властей. Сильную руку уважали. Власти, государство, община – все это оказывалось выше и закона, и отдельного человека, значительнее его. Отдельное возвеличивалось только в крайних случаях: святые или великие грешники.

Посему культура правовая если и реализовалась, то как исключение, например, в деятельности отдельных российских юристов до революции. Но они–то, эти юристы, находились на другом уровне культуры, на специализированном, на котором право имеет высокую ценность, становясь даже самоценным. На этом уровне культуры законы обязательны для исполнения постольку, поскольку они обеспечивают социальный порядок (необходимый всем в обществе), а также гарантируют права и свободы граждан, в частности, в конституциях.

Так, «либеральная установка на государство–минимум («ночного сторожа») необходимо предполагает ценностный норматив правового государства. Правовое государство – своего рода «судья» на правовом поле политики…».^[191] Стремление к правовому государству – это стремление окультурить и политическую и правовую жизнь, облагородить ее до известного предела. Правда, есть препятствие к осуществлению права как культуры. Это препятствие – формальность, обезличенность, «внешность» права по отношению к человеку. Право, рассматриваемое как добро для всех и каждого, все–таки ценнее отдельного живого человека.

На высшем уровне культуры ценны не права сами по себе, не порядок, не закон. Ценен живой конкретный человек. Но что это значит, скажем, применительно к законодательству?

Любые законы создаются, формулируются, трактуются и применяются людьми. В контексте культуры существенно, чтобы законы – от замысла до исполнения – были ориентированы не на интересы государства, не на обеспечение удобства, эффективности управления людьми, не на то, чтобы держать людей в узде. Культурное содержание закона в той мере, в которой оно возможно, – это его направленность на защиту интересов личностей, составляющих общество, и, следовательно, интересов нормального общества, в котором посредством законов определены и гарантированы степени свободы личности.

Конечно, перед законом все равны, закон не терпит исключений, иначе это не закон. Но он не должен быть «пугалом» или «дубинкой».

То же самое касается и судебной системы. Существует презумпция невиновности, которая гласит, что до суда никакой человек не считается преступником, что наличие и тяжесть преступления и соответствие ему наказания должны быть доказаны и обоснованы. И до суда, и на суде, и после приговора не должно быть установки на осуждение человека любой ценой, на унижение человеческого достоинства подсудимого или осужденного.

В любом случае культура права и правосудия предполагает реализацию такой ценности, как милосердие. Й. Хейзинга как–то обмолвился, что культура без милосердия не может быть живой.

Одна из острейших проблем связи правосудия и культуры – проблема наказаний и особенно смертной казни за тягчайшие преступления, когда о милосердии вроде бы не может быть и речи. Понятно, что преступники–изуверы вызывают у людей желание не только их физически уничтожить, но разорвать. Замучить так же, как они мучали своих жертв. Но правосудие не может вершиться из чувства мести, как бы оно ни было естественно. Ни у кого: ни у преступника, ни у других людей, ни у общества, ни у государства – нет права на отнятие чужой жизни. Целесообразности в этом тоже нет. Страх перед смертной казнью не останавливает злодеев. В странах, где есть смертная казнь и где нет ее, количество тяжких преступлений примерно одинаково.

Дело даже не в том, что возможны судебные ошибки, которые в случае смертной казни невиновных исправить уже нельзя. Дело еще и в том, что там, где есть смертная казнь, должны быть палачи, ее осуществляющие. И неважно, как это делается: ударом топора, или инъекцией, или нажатием кнопки.

В некоторых странах убийц помещают в сумасшедший дом, считая преднамеренное убийство проявлением психической ненормальности. Возможно, это так.

То, что называют позитивной правовой культурой, касается не только законодательств, судебных систем, наказаний, но и сознания населения. Элементарная цивилизованность людей в сфере права – это уважительное отношение к нему, к законам, действующим в обществе, где мы живем. Но не к любым законам и не в любом обществе. И. Ильин считал:

Каждый здоровый правопорядок открывает гражданам эту возможность: бороться за новые, лучшие законы и за новый порядок жизни, пребывая в лояльности по отношению к действующим законам.^[192]

Но ведь это так, если правопорядок здоровый. А если нет? Если это фашистский правопорядок? Тогда человек вынужден его отринуть. И вряд ли можно согласиться с Ильиным в том, что поиск свободы возможен «только через закон и под законом».^[193]

Итак, очевидна сложность, противоречивость связи права и культуры. И. В. Ковалева^[194] отмечает, что, с одной стороны, право нередко выступает как выражение ограничения свободы человека, в том числе и свободы духа. С другой стороны, правовые отношения выявляют тенденцию к упорядочению жизни, преодолению в ней произвола (а значит, несвободы), к гармонизации жизни, хотя бы относительной, неполной. Вопрос в том, для чего, в сущности, создаются, чему служат правовые установления. Одно дело, если они созданы и используются в интересах государства, общества, подавляющего личность, т. е. если право представляет собой, например, «возведенную в закон волю господствующего класса». И совсем другое – если правовые установления защищают человека, живущего в обществе, государстве, в том числе и от произвола того же государства как власти, и действительно гарантируют все возможные степени его свободы. В последнем случае они и могут рассматриваться в качестве явлений культуры. «Тогда правовая культура – это обработка, оформление, облагораживание жизни людей посредством и с помощью правовых отношений, установлений, учреждений».^[195]

Иначе говоря, правовая культура –это:

♥ высокая степень цивилизованности правовой деятельности и правовых отношений;

♥ реализованность ценностей культуры в правовой деятельности и правовых отношениях;

♥ гуманность, реализуемая в сфере права и правовых отношений.

Характер экономики, политики, права, степень их окультуренности существенно воздействуют на повседневную жизнь людей, на повседневную культуру.

Культура и ее ценности до сих пор рассматривались как нечто данное. Вместе с тем в ряду теоретических вопросов очевидно существенны вопросы о возникновении, становлении и развитии культуры, вопросы, на которые также нет однозначных ответов, но которые нуждаются в дальнейшем осмыслении.