Хеттская и хурритская литературы 23 глава

Судя по некоторым подробностям, версии мифов, приведенные в «Шань хай цзине», более раннего происхождения, чем те, которые встречаются в других памятниках, в том числе и в «Ле-цзы», но само это произведение мы знаем только в редакции Лю Сяна, упомянутого выше филолога и литератора.

Еще более разработанный, хотя и более ограниченный по сюжетам фольклорный материал дан в другом произведении, связываемом обычно с именем Лю Аня, хуайнаньского вана. Это был владетельный князь, носивший высший титул вана, внук Лю Бана (Гао-цзу) — основателя ханьского императорского двора, дядя У-ди. С ним мы уже входим в совершенно другую сферу общественного сознания — ту, которую обычно называют сферой даосизма.

С даосизмом мы встретились при описании трех памятников: «Лао-цзы» «Ле-цзы» и «Чжуан-цзы». Эти три произведения составляют триаду классики даосизма. К этому, однако, необходимо добавить: не даосизма вообще, а даосизма философского. Уже в ханьское время даосизмом стало называться нечто другое, не философия, а некий комплекс верований. Специфика этого комплекса в том, что верования сосредоточились на образе, обозначенном словом сянь, этимологически — «горный человек», по смыслу — маг, колдун, кудесник. В таких «магов» превратились те, кого Чжуан-цзы рисовал в качестве образцов «истинного человека» (чжэньжэнь), «высшего человека» (чжи-жэнь), «великого человека» (дажэнь). Можно сказать и обратное: образы кудесников, волшебников, столь типичные для любой мифологии, в философском мышлении предстали как образы людей, достигших высших ступеней познания, духовной свободы и мощи.

Произведение, приписываемое хуайнаньскому вану, так и называется «Хуайнань-цзы». Время его появления установить трудно. Вполне возможно, что оно появилось гораздо позднее, чем жил Лю Ань, но связь его с этим ваном понятна: он был известен своей приверженностью к даосизму в указанном, втором смысле этого слова. Рассказывают, что он собирал у себя целые толпы «даосов», т. е. кудесников, магов, так сказать, бытового плана. Это могли быть отшельники, спасающиеся где-нибудь в глуши гор и занимающиеся там колдовскими опытами; это могли быть искатели всяких волшебных средств, прежде всего лекарства, приносящего долголетие и даже бессмертие; это могли быть и просто знахари, но оперирующие волшебными средствами. Впрочем, сам Лю Ань все-таки стремился оставаться на уровне Лао-цзы и Чжуан-цзы, т. е. мыслить, как философ. Так, он вполне в духе Лао-цзы решал вопрос о существе человеческой природы: «человек рождается и пребывает в покое — в этом состоит его небесная (т. е. естественная) природа». Из этого, по его мнению, следует, что человек должен сохранять прирожденную чистоту, простоту, душевную невозмутимость. Только этим путем он достигает познания Пути, т. е. истины.

203

Однако в книге содержится не столько философский материал даосизма, сколько религиозный, представленный мифами и легендами. Так, мы находим там свою версию мифа о Нюй-ва, деве, унаследовавшей престол после смерти брата. Она имела тело змеи, голову быка. В конце ее царствования Гун-гун, бывший первым министром во время правления ее брата Тайхао, поднял бунт. В происшедшем сражении он был убит, но, падая, ударился головой о гору Бучжоу, вследствие чего рухнули столбы, поддерживавшие небесный свод, и обвалился один из краев земли. Нюй-ва постаралась восстановить разрушенное: растопив в огне пятицветные камни, она залила ими отверстия, образовавшиеся в небесном своде; отрубила ноги у чудовищной черепахи и поддержала ими края земли; собрала пепел сожженных тростников и соорудила из них плотины, сдерживавшие напор воды. Так был снова наведен порядок в этом мире.

Третьим произведением такого же плана является «Му тянь-цзы чжуань» («Предание о Му сыне Неба»). С этим Му тянь-цзы, или иначе Му-ваном, мы уже встречались при описании «Ле-цзы». Как и в том памятнике, рассказывается о путешествии Му-вана в далекую волшебную страну, которой управляет Сиванму, «Мать — Владычица Запада»; рассказывается, как они там пировали, пели песни, веселились. Сиванму в этом памятнике уже не чудовище, а красавица. Существуют разные мнения, кто был автором этого произведения и когда оно появилось. Не исключено, что оно уже принадлежит Средневековью.

Столь же позднего происхождения, вероятно, и еще одно произведение, о котором следует упомянуть, — «Хань У нэйчжуань» — «Секретное предание о Ханьском У», т. е. об императоре У-ди. «Секретное предание» (нэйчжуань) в подобных случаях означает не более, чем, так сказать, «личную» биографию У-ди, т. е. биографию его не как императора, а как человека. Это произведение также полно кудесниками, магами, чудесами, всяким волшебством. Оно показательно с двух точек зрения: во-первых, оно своеобразно подтверждает известный из других источников факт пристрастия У-ди к даосизму, хотя именно при нем конфуцианство было возведено в ранг официальной идеологии; во-вторых, оно свидетельствует, что и такой вполне реальный человек, как У-ди, может стать персонажем легенды.

*

Читая о заключительной фазе развития литературы третьего, позднего периода китайской Древности, читатель, знакомый с литературой такого же периода европейской Древности, вероятно, почувствовал дыхание пробуждающегося к жизни Средневековья.

Как было отмечено выше, весь третий период истории больших литератур Древности, таких, как китайская и греко-римская, представляет собой эпоху перехода от Древности к Средневековью, но с особенной ясностью этот переходный характер проявляется на последнем этапе этого периода.

Конечно, где кончается Древность и где начинается Средневековье, сказать трудно. Определить это трудно даже в социально-экономической области. Тем более сказать этого нельзя в сфере культуры духовной. Древность как бы постепенно врастает в Средневековье. Средневековье как бы постепенно вырастает из Древности. В истории китайской литературы это можно увидеть вполне наглядно на трех примерах.

Вспомним юэфу — ту народную поэзию, которая во II в. до н. э. вошла в литературу и обусловила появление нового поэтического жанра, жанра, породившего и свою поэтику. Но в том собрании песен «Юэфу», которое было составлено в XI в. и дошло до нас, соединены ханьские юэфу и юэфу времен Лючао, т. е. раннего Средневековья в истории Китая. И провести между ними абсолютную поэтическую грань нельзя.

Второй пример — «История Хань» Бань Гу. Автор хотел этим своим трудом продолжить работу своего великого предшественника Сыма Цяня и кое-что у него действительно заимствовал. И в то же время у него получилось нечто совсем другое: «История Хань» уже выходит из сферы литературы, в которой целиком живут «Исторические записки» Сыма Цяня, и переходит в сферу историографии, начав тем самым длинный ряд так называемых «династийных историй», близких к хроникам — жанру, столь характерному именно для Средневековья.

Пример третий — фольклор, в классический период Древности проникавший в литературу только отдельными своими пластами, в период поздней Древности стал постепенно пронизывать всю литературу, способствуя появлению в ней новых видов и форм, с тем чтобы в Средние века уже стать главной материальной основой новых литературных жанров.

Приближение Средневековья ощущается и в изменении духовной атмосферы эпохи: на место философии — конфуцианской или лаочжуанской, т. е. представленной идеями, развитыми в «Лао-цзы» и «Чжуан-цзы», — вступает религия в облике даосизма. Религия вступает как сила, владеющая сознанием народных масс, как их философия и мораль, и быстро укрепляет

204

свои позиции. Уходящий мир пытается сопротивляться либо оружием рационалистической этики — конфуцианской в Китае, стоической — в Греции, либо оружием материализма, как это пытался сделать Ван Чун в Китае или некоторые философы позднего периода в Греции, но в конце концов и тем и другим пришлось либо полностью сдать свои позиции, либо перевооружиться, вступив на тот же путь, что и религия. Так, в Греции платонизм превратился в неоплатонизм, в Китае лаочжуанизм — в даосизм. А помимо этого, на горизонте уже обрисовывались контуры новой силы: зарождалась эра христианства на Западе, буддизма во всей Центральной и Восточной Азии.

В такой атмосфере и совершился в Китае переход к особому, глубоко своеобразному миру феодального Средневековья.

Сноски

Сноски к стр. 196

^* Дань — мера веса (в древности ок. 25 кг).

Древнеиндийская литература

204

Древнеиндийская литература — понятие более широкое и сложное, чем просто литература индийской Древности. Будучи едва ли не ровесницей ранних литератур Ближнего Востока, древняя по типу литература Индии (а именно в таком типологическом значении мы и пользуемся по преимуществу термином «древнеиндийская») продолжала успешно развиваться вне рамок Древнего мира. Расцвет древнеиндийской драмы, лирической поэзии, прозы, активное взаимодействие древней литературной традиции с литературами, возникающими на новых индийских языках, приходятся уже на I тыс. н. э., даже на вторую его половину. И где бы ни проводить нижнюю границу древнеиндийской литературы — в VI, IX или XII вв. н. э. (здесь существуют разные точки зрения, и каждая имеет свои достоинства и недостатки), — ясно одно: она проходит далеко за хронологическими границами настоящего тома. Нам предстоит поэтому рассмотреть здесь лишь раннюю эпоху древнеиндийской литературы, условно ограниченную первыми веками нашей эры, — эпоху, которая была ознаменована созданием обширных религиозных сводов и древнего эпоса и в которую, несмотря на очевидные следы существования письменности, основной формой бытования литературных текстов была их устная циркуляция, передача по памяти.

Однако сложность понятия «древнеиндийская литература» связана не только с неопределенностью и протяженностью ее хронологических границ. Сложность эта обусловлена и тем, что древнеиндийская литература крайне неоднородна по своему составу и происхождению.

Долгое время считалось, что ее творцами были исключительно арии, восточные группы индоевропейских племен, проникшие на территорию современной Индии во II тыс. до н. э. Однако такая точка зрения оказалась несостоятельной.

Стало очевидным, что древнеиндийская культура, а следовательно, и литература возникли в результате синтеза наследий различных племен и народов: арийских, дравидийских, мунда, населения долины Инда III тыс. до н. э.; нельзя было не заметить также, что параллельно с литературой на индоевропейских языках уже в начале I тыс. н. э. на юге Индии существовала развитая дравидская (тамильская) литература. И наконец, точное определение объема древнеиндийской литературы требовало учета того обстоятельства, что даже в традиционных ее границах (т. е. исключая литературу на тамильском языке) мы имеем дело с произведениями, созданными на нескольких языках.

Большинство литературных памятников древней и средневековой Индии дошло до нас на санскрите — языке в основном литературном, строго регламентированном грамматиками (само слово «санскрит» означает «упорядоченный», «доведенный до совершенства»), языке, чье внелитературное употребление было, видимо, весьма ограниченным. Однако наряду с санскритом, имевшим, кстати говоря, несколько разновидностей (классический санскрит, эпический, гибридный), в литературном обиходе достаточно широко были представлены другие языки и диалекты. Так, древнейший памятник индийской литературы «Ригведа», сложившийся на рубеже II—I тыс. до н. э., а также некоторые иные религиозно-философские тексты написаны на североиндийском, так называемом ведийском языке, родственном санскриту, но все же существенно отличающемся от него. С середины I тыс. до н. э. с санскритом начинают соперничать в литературе среднеиндийские языки, или пракриты (слово «пракрит» означает «обычный», «неупорядоченный»), А со второй половины I тыс. н. э. одновременно с санскритом и среднеиндийскими языками употребляются так называемые позднесреднеиндийские языки, или апабхранша, предвестники появления новоиндийских языков.

При таком многообразии языков и диалектов, при такой пестроте этнического состава населения древней Индии может создаться впечатление,

205

что термин «древнеиндийская литература» в значительной мере условен и лишь для удобства прилагаем к противоречивому конгломерату литературных явлений, сложившемуся на территории индийского субконтинента в Древности и Средневековье. Однако, несмотря на всю сложность проблемы, подобный вывод был бы чересчур поспешным.

Прежде всего древнеиндийская литература в целом связана единством литературной традиции, общей эстетической системой, а ее развитие отличается очевидной последовательностью и преемственностью. Именно это историческое единство позволяет современному индийцу, а также пакистанцу или жителю Бангладеш считать древнеиндийскую литературу общенациональным наследием, видеть в ней литературу одного народа при всем многообразии его этнических оттенков. Только благодаря этому единству древнеиндийская литература смогла стать опорой развития многочисленных новоиндийских литератур, современных преемников древней литературной традиции. Связь древнеиндийской литературы с литературами на новоиндийских языках, определившая существеннейшие черты последних, позволяет отнести ее с неменьшим основанием, чем античную литературу Европы или древнюю китайскую литературу, к классическим литературам Древнего мира.

Внутреннему единству древнеиндийской литературы не противоречит и использование в ней различных языков. Оно было связано не столько с этническими, сколько с религиозными, социальными или эстетическими факторами, вело не к параллельному существованию нескольких литератур, а имело чисто функциональное значение в пределах одной литературы. Так, ведийский язык выступает в древнеиндийской литературе как особый диалект древнейших ритуальных гимнов. Буддисты, отказываясь от санскрита — языка официальной литературы индуизма, использовали в своей религиозной проповеди среднеиндийский язык пали, а джайны (другая влиятельная индийская религиозная община) — пракриты (ардхамагадхи, шаурасени, махараштри) и апабхраншу. Начиная с первых веков нашей эры пракриты проникли (правда, в незначительной мере) и в нерелигиозную литературу, но почти всякий раз это было вызвано специфическими литературными, а иногда и социальными задачами (в санскритской драме, например, на пракритах говорят женщины и герои из низших каст).

Отмечая единство древнеиндийской литературы, следует, однако, учитывать особое положение древней тамильской литературы — литературы на дравидском, а не индоевропейском языке. Первые дошедшие до нас памятники тамильской литературы, которые датируются началом I тыс. н. э., возникли, по-видимому, вне сферы североиндийской, санскритской традиции, и, хотя спустя некоторое время тамильская литература пришла в соприкосновение с санскритской, испытала на себе ее влияние и сама оказала на нее воздействие, все же она сумела в ряде отношений сохранить свой независимый и специфический характер. Современные индийские литературоведы рассматривают поэтому древнетамильскую литературу обычно не параллельно с древней литературой на санскрите и пракритах, а в одном ряду с новоиндийскими литературами. Хотя это ведет к вольному или невольному пренебрежению важными хронологическими да и типологическими критериями, но зато способствует более четкому выявлению древнеиндийского литературного комплекса, составляющего общеиндийское культурное наследие. Если же оставаться верными хронологическому принципу, то необходимо оговаривать — но, как мы видим, в этом единственном отношении — два значения термина «древнеиндийская литература»: более узкое, при котором имеется в виду классическая литература на санскрите и родственных ему языках, и более широкое, когда этот термин прилагается и к древней тамильской литературе, во многом связанной с санскритской, но, по крайней мере на первых этапах ее развития, вполне самостоятельной.

В мировом литературном процессе древнеиндийская литература сыграла заметную роль, и ее значение до сих пор не исчерпано. Прежде всего это одна из великих литератур, давшая замечательные образцы произведений разнообразных жанров: эпоса и лирики, драматургии и повествовательной прозы. Многие из этих произведений уже в Древности были широко известны и оказали серьезное влияние на литературы соседних с Индией стран — от Центральной Азии до Дальнего Востока и Индонезии, — а начиная с XII—XIII вв. знакомство с ними обогатило и расширило литературную традицию Европы.

Древнеиндийская литература, как мы уже говорили, — одна из древнейших литератур мира. Только египетская и шумеро-аккадская литературы восходят к более ранней эпохе. Но индийская литература остается, если не считать сравнительно немногочисленные и разрозненные памятники хеттской письменности, наиболее ранней из литератур на индоевропейских языках.

Сам термин «индоевропейские языки» появился после знакомства с древнеиндийской литературой в Европе. В конце XVIII — начале

206

XIX в. У. Джонс, а затем Ф. Бопп обнаружили родство санскрита с мертвыми и живыми европейскими языками (греческим, латинским, германскими, славянскими и др.). Это наблюдение не только положило начало современному сравнительному языкознанию, но и открыло новую эпоху в изучении исторических связей народов. Гипотеза об общем происхождении индоевропейских языков, несомненно, помогает объяснить определенные черты сходства идеологии и культуры, отраженные в древних литературных памятниках, которые были созданы народами, говорящими на этих языках. И с этой точки зрения ряд произведений индийской литературы — в первую очередь самые ранние из них, веды, — представляют особую ценность.

Однако, как уже отмечалось выше, древнеиндийская литература, и в том числе веды, опирается на более широкую, чем индоевропейская или арийская, основу; ей свойственны многие черты, объяснимые лишь в связи с историей и культурой коренного, доарийского населения Индии. Памятники древнеиндийской литературы помогают тем самым хотя бы немного приподнять завесу над древнейшей историей Индии, так же как впоследствии, но только значительно более широко и полно, они дадут панораму религиозной, политической и социальной жизни Индии эпох рабовладения и феодализма. Значение литературы при этом возрастает еще и оттого, что историографии как таковой Древняя Индия не знала и художественные произведения зачастую служат для нас единственным источником исторических сведений.

Отсутствие историографии не было для Индии случайным явлением и объясняется известного рода безразличием древних индийцев к хронологии, к проблеме движения времени, безразличием, которое было связано с утвердившейся религиозно-философской доктриной, отрицающей ценность исторического подхода к действительности. Это, в свою очередь, привело к дополнительным трудностям в изучении древнеиндийской литературы: не осталось почти никаких достоверных сведений о времени создания того или иного памятника, и исследователю лишь в результате кропотливой работы, да и то приблизительно и гипотетически, приходится восстанавливать чуть ли не каждую дату в истории литературы. Особое отношение древних индийцев к проблеме времени сказалось и на содержании многих литературных произведений: часто в них смешаны в нечленимом потоке фантастические легенды, старинные предания и реальные события или явления, современником и очевидцем которых мог быть сам автор.

Древнеиндийская литература, как, впрочем, в той или иной степени и другие древние литературы мира, не знала также четкого разделения памятников религиозных и светских, научных и художественных, дидактических и развлекательных. Уже в ведах, а затем и в священном каноне буддистов — «Типитаке», наряду с большим количеством текстов, интересных, пожалуй, лишь для историка религии, имеются обширные разделы и отрывки в первую очередь художественного значения; произведения классического эпоса — «Махабхарату» и «Рамаяну» — пронизывают четко выраженные моральная и философская тенденции; популярные сборники индийских рассказов и басен, распространившиеся в Средние века по всему миру, развлекательную задачу сочетают с нравственной и политической; наконец, даже в поздней санскритской поэзии, например в так называемом искусственном эпосе, традиционные художественные приемы служат нередко для иллюстрации научных знаний.

В древнеиндийской литературе не существовало и принципиального различия между поэзией и прозой. Любая тема — религиозная, научная, сказочная, эпическая, историческая — могла быть воплощена как в стихотворной, так и прозаической форме. Отсюда — такой своеобразный жанр, как древнеиндийский роман, на который были последовательно перенесены принципы орнаментированной поэзии. Отсюда — сочинения по философии, медицине, грамматике, астрономии, архитектуре, написанные стихами. Отсюда — широкое использование гибридных литературных форм — сочетания стихов и прозы, — получивших распространение еще в древнейшие времена.

Все это создает известные трудности при отборе тех древнеиндийских памятников, которые могли бы по праву занять место именно в истории литературы, а не только в истории словесности. Вольно или невольно мы иногда вынуждены обращаться к таким произведениям, которые, если исходить из современных критериев, к сфере собственно художественной литературы не относятся. Прежде всего это касается произведений, созданных в раннюю эпоху идеологического синкретизма, когда художественное сознание как таковое еще не выкристаллизовалось, хотя в невычлененном виде оно уже присутствовало и так или иначе окрашивало мифологический, религиозный или культовый текст. А как раз такие памятники, которые и открывают собою развитие древнеиндийской литературы, представлены в ней исключительно полно и во многом определяют ее специфику в целом.

207

У ИСТОКОВ
ДРЕВНЕИНДИЙСКОЙ ЛИТЕРАТУРЫ

Первым дошедшим до нашего времени памятником индийской словесности была, как уже говорилось ранее, «Ригведа». С нее обычно и начинают обзор произведений индийской литературы. Однако крупнейшие археологические открытия, сделанные за последние шестьдесят лет на северо-западе Индии, позволяют заглянуть глубже в историю и, хотя все еще очень неполно и приблизительно, осветить самые истоки древнеиндийской литературы.

Раскопки, начатые в 1921 г. в Хараппе (Пенджаб), а затем продолженные в различных областях современного Синда, Пенджаба и Белуджистана, обнаружили, что в III — начале II тыс. до н. э. в бассейне Инда и ряде иных районов северо-западной Индии, на территории площадью более чем в 800 000 км², существовала высокоразвитая городская цивилизация. Эта цивилизация была названа Цивилизацией долины Инда, или Цивилизацией Мохенджо-Даро и Хараппы (по имени крупнейших из обнаруженных городов).

Археологи убедились, что жители долины Инда были творцами замечательной древней культуры. Города, созданные более четырех тысяч лет тому назад (раскопано в общей сложности около 200 таких городов), состояли в основном из двухэтажных кирпичных домов, были построены по четкому плану, обнесены крепостными стенами, имели хорошо оборудованные бани, бассейны, колодцы, рынки. Население городов занималось скотоводством, земледелием, знало многие ремесла (гончарное, ювелирное, прядение и т. п.), поддерживало торговые связи чуть ли не со всем в те времена цивилизованным миром: Эламом, Шумером, Египтом, Критом, возможно, даже Кавказом и Троей. Среди находок особенно ценны те, которые говорят о высоком развитии искусства в Индии III тыс. до н. э. Найдены изделия из глины с изящным геометрическим орнаментом, многочисленные печати-амулеты с выгравированными на них изображениями людей, растений и животных, статуэтки из камня, терракоты и бронзы. Такие статуэтки, как торс мужчины, сделанный из красного песчаника и найденный в Хараппе, бронзовая фигурка танцовщицы из Мохенджо-Даро и некоторые другие, не уступают по своей экспрессии, выразительности, мастерству исполнения лучшим образцам изобразительного искусства Древности вплоть до века Эллады.

Наибольшее число загадок перед исследователями поставили обнаруженные в долине Инда многочисленные печати-амулеты. Прежде всего оказалось, что они во многом напоминают такого же рода печати, которые были найдены при раскопках городов Древней Месопотамии (в частности, Ура и Киша), а рельефы, вырезанные из них, похожи на некоторые изображения богов и животных не только на шумерских печатях, но и на фресках и печатях из так называемого дворца Миноса в Кноссе на Крите.

Иллюстрация:

Ваза с рисунком. Мохенджо-Даро

III тыс. до н. э. Нью-Дели.
Национальный музей Индии

Далее, на печатях над резными изображениями часто встречаются надписи, доказавшие наличие письменности у населения долины Инда. К сожалению, окончательно расшифровать эти надписи до сих пор не удалось. Наиболее обоснованно предположение, что их язык принадлежит к дравидской группе и представляет собой так называемый протодравидский язык. Но в то же время в самом характере и стиле хараппской письменности исследователи усматривают

208

черты сходства с письмом шумеров, протоэламитов, хеттов, а также египтян и крито-микенцев.

Подобные сопоставления, не говоря об иных сходных примерах архитектуры, организации быта и т. п., уже сами по себе поставили вопрос об отношении цивилизации долины Инда к другим древним цивилизациям, и сейчас не приходится сомневаться в ее близости по крайней мере к культуре Шумера, близости в первую очередь типологической, но подкрепленной оживленными торговыми связями, а может быть, и какими-то общими генетическими истоками.

Несомненны, а для истории древнеиндийской литературы и более важны связи цивилизации долины Инда с более поздней индийской культурой. Если раньше начала этой культуры искали почти исключительно в общем наследии индоевропейских племен и народов, то теперь уже стало очевидным, что индийцы эпохи вед многим обязаны и древнейшему населению долины Инда.

Наиболее убедительны данные культа и религии. На одной из печатей Хараппы изображено трехликое божество, которое сидит на троне в йогической позе со скрещенными ногами и окружено несколькими животными: слоном, тигром, буйволом и носорогом. Исследователи полагают, что это божество (оно же встречается и на нескольких других печатях) — предшественник ведийского бога Рудры и впоследствии индуистского трехликого бога Шивы, считавшегося великим йогом и владыкой животных. Среди найденных статуэток обнаружены также фигурки богини-матери, покровительницы природы и земледелия. Ее преемницами в «Ригведе» стали, по-видимому, богини Притхиви и Адити, на которых были перенесены ее ритуальные функции. По всей вероятности, из долины Инда распространились в последующие века по всей Индии культ линги (фаллического символа), а также некоторые культы животных.

Если существовала преемственность между религией населения долины Инда и религией Индии более поздней эпохи, то такая же преемственность должна была быть в области фольклора и литературы. Здесь неоценимым подспорьем для нас могут оказаться сохранившиеся надписи, в том случае, если их смысл будет адекватно расшифрован. Тем не менее уже сейчас некоторые ученые (например, В. Рубен, К. Н. Шастри) выдвинули остроумные гипотезы, позволяющие хотя бы предположительно восстановить отдельные древнейшие легенды, истории, мифы.

Среди изображений на печатях, наряду с простым орнаментом или рельефом какой-либо одной фигуры животного или человека, часто встречаются сюжетные рисунки. Если сюжет мог быть изображен, то правомерно предположить, что он был зафиксирован в устном или, может быть, даже письменном рассказе.

Так, на многих печатях мы видим сцены, связанные с культом священного фигового дерева. В большинстве случаев рядом с деревом изображается тигр, пытающийся сорвать одну из его ветвей; часто при этом в борьбу с тигром вступают некие духи — видимо, хранители дерева: богиня, живущая в самом дереве, полубык-получеловек, еще одно зооморфное существо и т. п. В какой-то мере понять смысл этих сцен помогает то, что сходные изображения были выгравированы на шумерских печатях, а наряду с ними имелись письменные памятники шумерской литературы, трактующие параллельные сюжеты. Так, сопоставительный анализ дает нам основания полагать, что население долины Инда знало легенды, похожие на шумерские легенды о дереве жизни. В частности, одна из таких шумерских легенд рассказывает о том, что Гильгамеш изгнал со священного дерева богини Иннин (Иштар) поселившихся в нем чудовищ, в том числе львиноголового орла. Подтверждает предположение о близости сцен на индийских печатях к шумерским легендам и то, что на нескольких печатях вырезана фигура человека, борющегося с двумя тиграми, напоминающая изображения Гильгамеша, сражающегося со львами.

Если благодаря шумерским легендам мы можем в самом общем виде представить себе некоторые мифологические сюжеты, которые были в обиходе у жителей долины Инда и воспроизводились ими на печатях, то, с другой стороны, те же сюжеты, видимо, проникли, хотя и в трансформированном виде, в индийские мифы и сказания более поздней поры. О божествах деревьев идет речь в некоторых буддийских текстах (джатаках), о борьбе человека с тигром или быка с тигром — во многих историях «Панчатантры» или «Шукасаптати». Возможно, что бог-буйвол, который вырезан на нескольких печатях, связан с легендами о демоне-буйволе в индийских пуранах. Не менее вероятно, что через хараппскую цивилизацию санскритская литература усвоила широко известную месопотамскую легенду о потопе и даже что начальные представления о божественных героях Раме и Кришне проникли в индийские религии и эпос из далекого доарийского прошлого.